Страж брату своему

"Страж брату своему"

Взрослые вечно обманывают детей. Врут им, что мама и папа всегда будут рядом, грозят смертельными болезнями из-за недоеденного супа. Чаще всего взрослые не верят в свои выдумки и не особенно на них настаивают, но в некоторых вопросах, если взрослые глупы или боятся сказать правду самим себе, они начинают упорствовать и требовать, чтобы малыши разделили их давние заблуждения.

Когда родители начинают проповедовать все прелести доброты и всепрощения, они вкрадчиво обещают своим детям "говорить с ними, как с взрослыми", и горе тому ребёнку, который посмеет усомниться в пользе человеколюбия. Бунтарь останется без сладкого и будет лишён вечерних сказок, пока не обратится на путь истинный и не признает, что насилие — зло и с любым человеком можно непременно договориться. Очень скоро, полный миролюбия птенец, впервые отлетев подальше от родного гнезда, столкнётся с законами школьных коридоров. Скорее всего, он не сломается, ведь ему всегда говорили, что сильный человек выше обид. Он изменится, но никогда не сможет забыть всю ерунду, про которую ему когда-то задушевно врали. Чтобы выжить, ему придётся изменить, слегка подправить усвоенные когда-то святые принципы, ему придётся утвердиться во мнении, что с хорошим человеком, конечно, незачем ругаться, а плохого же, при случае, можно избить до полусмерти. И это уже почти правда. А вся правда заключается в том, что на самом деле подонки зачастую очень сильны, гораздо сильнее, чем повзрослевший малыш, но это не так уж страшно — ведь в океане жизни есть достаточно места, чтобы сохранить в целости, и шкуру, и совесть. Но если малыш пуглив, не слишком умён и самолюбив, то он станет считать негодяями только тех, кто слабее его, тех, на кого можно напасть, не боясь ответного удара. Он превратится в клоуна, который на потеху публике бегает на четвереньках по арене, спасая мышей от кошки; в клоуна, который считает себя древним героем и с упоением врёт своим детям про идеалы гуманизма. Хотя Ницше, безусловно, и был прав, предостерегая борцов с чудовищами от опасности самим обратиться в объект своего преследования, однако, в наши дни, увы, это предупреждение уже мало к кому относится, современные борцы с драконами всё чаще превращаются в обычных шутов.

Лёшка Палевский не был интеллигентом, он не читал Ницше и не знал о его предупреждениях. Мой друг детства был способен ударить лежачего противника, но лежачим сперва он делал его сам. Лёшка был способен на многое, а самое главное, он был способен словом и делом постоять за себя и за то, что считал справедливым. Он не был любителем махать кулаками, но, не имея привычки уклоняться от дворовых дуэлей, с возрастом Лёшка стал настоящим уличным бойцом.

По пустякам Лёха не дрался и руки из-за чего-то мелкого и житейского не пачкал. Поводы для драк у Лёшки были всегда похожи на тосты. За девушек. За справедливость. За друзей.

— Ты чего к малому лезешь?!

— А ну, подвинься! Дай бабуле пройти.

— Повтори, гад, что ты про Таню сказал?

Кулак очередного оппонента бессильно тыкался в пространство, где ещё секунду назад была Лёшкина челюсть.

— Мне не нравится, как ты со мной разговариваешь, — произносил свой приговор Лёшка, нанося ответный удар.

Отдельной темой Лёшкиных разборок было еврейство. Очень он переживал из-за национальности своей мамы, а заодно и за весь еврейский народ.

Мы дружили ещё с детского сада, с тех времён, когда неуклюжими малышами отпихивали друг друга от приглянувшейся игрушки. Когда же мы стали постарше и могли бы уже потолкаться из-за девочек, оказалось, что наша дружба повзрослела вместе с нами. А кроме того, имея разные склонности и непохожие вкусы, мы почти никогда не имели причин для соперничества. После многих лет упорной борьбы, моим наивысшим спортивным достижением стал третий разряд по шахматам, Лёшка же едва ли не каждый год получал разряд в очередном виде спорта, к которому вскорости утрачивал всякий интерес. Я терпеть не мог быть частью коллектива, и даже в футбол во дворе играл на обособленной позиции вратаря, Лёшка же был прирождённым капитаном команды. На уроках я давал ответы с полным безразличием к учебной программе и к отличным оценкам, которые обычно получал, Лёшка же с азартом спорил с учителями из-за каждой запятой и пару раз чудом не остался на второй год. Я ночи напролёт читал неведомые школьной библиотекарше книги, часами бренчал на стареньком пианино, безбожно уродуя классические ноктюрны, Лёшка же из всех видов искусств, следуя завету вождя рабочего класса, больше всего уважал кино. Помнил всех актёров, режиссёров и даже сценаристов со времён братьев Люмьер, и к удивлению всяких начитанных снобов обладал исключительным вкусом. И обсуждать содержание фильмов или отдельных эпизодов Лёшка мог только с такими же, как и он, фанатиками кинематографа. Пересказывать увиденное кому попало Лёха терпеть не мог.

В один из никчемных студенческих вечеров, на засыпающую от зубрёжки студенческую общагу обрушился Лёшка в новенькой форме десантника. Между делом он сообщил нам, что в роте его прозвали Лаки, должно быть, усмотрев немалое сходство с известным гангстером, про которого как раз вышел трёхчасовый боевик. Все более-менее культурные программы на продолжение вечера Лёха отверг.

— Боулинг? Бильярд? Не годится! Я и так три недели в армии шары катал.

Был предложен коллективный просмотр того самого боевика. Но оказалось, что наш киноман каким-то образом, сидя на армейской базе, умудрился фильм посмотреть и второй раз видеть "это барахло" не желал. В компании по ошибке присутствовал один недоверчивый мудак, который решил провести экзамен.

— А о чём этот фильм? А с чего начинается? А в самом конце?

— А в самом конце ты пойдёшь на хер! — рассвирепел Лёша, — Бегом!!!

Не знаю точно куда, но напуганный экзаменатор действительно потихоньку ушёл.

Лёха. Алексей Палевский. Двухметровый дуболом. Русые волосы, неизменно коротко, немодно подстриженные. Всегда какое-то мерцание в глазах. Говорить неподготовленному человеку с Лёшкой было невозможно. Сплошной поток шуток, подколок, невероятных, но правдивых, историй, извинений за подколки, новых оскорблений и страстных обещаний больше никогда. И всё это на отличном разговорном, а следовательно — непечатном, русском языке. И мышление у него всегда было... Ну, как бы это сказать... Образное.

Идёт Лёшка с компанией по саду имени Шевченко. Весна. Блеск. Стоит каменный поэт в причудливой позе, цветут каштаны, капает мороженое. И вдруг одна девушка, с румянцем на дородных щеках, замирает посреди аллеи и отчаянно кричит.

— Дятел! Ой, глядите, дятел!

Компания останавливается, все крутят головами и пытаются понять, что так взволновало жертву урбанизации. Встречные люди шарахаются в разные стороны, а дитя природы тычет недетским маникюром в поднебесье и восторженно вопит.

— Дятел, да вон же дятел! На самой верхушке, на веточке!

Лёшка смотрит на простодушную натуралистку и задумчиво говорит: "Вот бы, Олька, тебя к этому дятлу на веточку. Полетали бы". Абзац.

Уже лето. Лес. Пикник. Чей-то день рождения. Лёшка как всегда в ударе — пожар на фабрике бенгальских огней. Довольно быстро становится понятно, что очередная Лёшкина подружка, совсем ещё не знакома с особенностями характера своего кавалера.

— Лёш, перестань, — начинает она наставлять моего друга, — ты ведёшь себя, как дома.

— А что, дома я себя как-то не так себя веду?!

— Т-так...

— Тогда грызи шашлык, а не меня.

Абзац.

Девушка была гордая. Кушать молча было не в её правилах. Потом Лёша, конечно, в своём хамстве раскаялся. Посылал к ней парламентёров с цветами, нас, как в песне Высоцкого, посылали обратно, Лёха настаивал, девушка упиралась. Букет от всей этой беготни зачах. Раздосадованный Лёха принялся ей звонить. На все Лёшкины заклинания родители девушки упорно отвечали одним и тем же неизменным вопросом.

— И что вы, молодой человек, хочете?

Ищущий примирения Лёшка блеял что-то лирическое, но на третий раз озверел.

— Надю можно?

— И что вы, молодой человек, хочете?

— Я хочу... её... и забыть!

Прийти к соглашению в этом вопросе сторонам не удалось и примирение не состоялось.

Лёшка, Лёшка... Хам отпетый. Мурло. Как он умел любить... Асю, своих друзей, маму. Маму он любил с каким-то эпическим размахом, до покушения на убийство её обидчика. Это было в девятом классе, Лёшка и его мама, Жанна Львовна, ехали домой с рынка, закупив кое-какие припасы на зиму. В долгожданный трамвай сумели влезть сто человек с мешками картошки, торбами, баулами и бутылками подсолнечного масла, которое в тот день Аннушке всё-таки не удалось разлить. Жанну Львовну мотало в удушливой толпе, руки её срастались с сумками, лицо набрякло от напряжения. Назревал сердечный приступ. Лёша обвёл глазами безмятежно сидящих пассажиров. Прямо около него развалился один из тех типов, что ездили на базар попить пива, перепробовать всё что удастся, ещё попить пива, над кем-нибудь покуражиться и ещё попить пива.

— Уступите место моей маме, пожалуйста, — цепенея от непривычной вежливости, сказал Лёша, — ей плохо.

Мужик сумрачно взглянул на молодого паренька, рыгнул и лениво процедил сквозь зубы.

— Пороть тебя надо, с-сучонок.

Лёха бросил на подонка тяжёлый взгляд и промолчал. Но Жанна Львовна тоже услышала и затрепетала.

— Лёшенька, оставь, не надо, Лёшенька! — еврейская мама, оттёртая от своего единственного птенца потными, равнодушными спинами, кудахтала, как целый курятник, углядевший лису.

От этого Лёшка стал темнеть лицом. А мужик, вспомнив, должно быть, что не успел на базаре выполнить всю свою обязательную программу, решил покуражиться над Лёхой и хлопнул его по шее. Дальнейшее, как говорится, без слов. Хотя слова-то были. Жанна Львовна причитала и взвывала к сочувствию набившейся в трамвай толпы. Мужик ещё что-то говорил, рыл себе могилу полного профиля. Лёша смотрел на обидчика молча. Зная Лёху, могу предположить, что это было страшно. И сидящий тоже что-то почувствовал, замолчал и даже отвернулся. Жанна Львовна понадеялась уже, что всё закончится благополучно. Но тут трамвай остановился, мужик лениво поднялся, рыгнул ещё раз на прощание и вышел. Спустя полсекунды, сметая входивших в вагон, следом за ним выскочил Лёшка. Жанна Львовна закричала отчаянно, забарахталась, пробиваясь к выходу.

— Убивают, о-о-ой! Лёша! Убивают!

Трамвай испуганно замер. Пялились в окна. Ну, пацан выпрыгнул на остановку, сумки аккуратно поставил на скамейку, ну, мужик ему что-то говорит. Но убивают?

— А-а-а!!! — на последней грудной ноте разрывалась Жанна Львовна, прорываясь к сыну.

— Мужик, ты не прав, — придушенно сказал Лёха.

Потом он рассказывал, что в тот момент уже ничего не слышал. Так что вздумай даже мужик попросить прощения, ему бы это уже не помогло. Но он, хоть и начал перед смертью что-то соображать, всё ещё хорохорился.

— Ты мне, ты...

— Ну, что, сука? — спросил Лёша, приставляя полоску стали к ширинке мужика.

Тот завибрировал всем корпусом. Ножом Лёха, конечно, никогда не пользовался, а ту злополучную финку днём раньше отобрал у наглого, малолетнего гопника, который пришёл в нашу школу качать права. Лёшка пожалел выбрасывать красивую игрушку и решил её при случае кому-нибудь подарить. Вот случай и подвернулся.

— Не надо было хамить, — проговорил Лёшка в побелевшую морду мужика и, не слыша его возражений и надломленного вопля своей мамы, неумело воткнул в мерзавца нож.

Лёшку спасло чудо. Нечто немыслимое. Мужик заскулил, согнулся пополам и мелкой рысцой улепетнул вместе с ножом в ближайшую подворотню. Трамвай дёрнулся, загремел и укатил со всеми свидетелями разом. У Жанны Львовны подкосились ноги, она опустилась на краешек скамейки и только беззвучно что-то шептала, пытаясь схватить сына за руки. Опытный воин маму с поля боя эвакуировал незамедлительно. Вместе со всеми сумками.

Подхваченный, как и многие тогда, малопонятным ветром дальних странствий, Лёха вывез свою маму на обетованную землю с таким бешеным азартом и напором, что останься на месте железный занавес, Лёшка дотащил бы его за собой до самой Палестины. Я вполне могу себе представить Лёху, сходящего по трапу самолёта с Жанной Львовной на руках, с таможенниками, комсоргами и прочей нечестью, цепляющимися за его ноги со злобным писком: "Где печать?! А взносы, взносы-то не уплачены!" Но ветра, разрывающие на части одряхлевшую Империю, смели железный занавес, и маленькая семья Палевских почти беспрепятственно добралась до приморского города, о существовании которого вплоть до отъезда даже не подозревала.

Никто не мог устоять перед ветром перемен. Его дыхание было заразным — одни бросали родной дом и ехали прочь, другие оставались и крушили дом, в котором прошла их жизнь. Странное это было время, время, когда одни разбрасывали, а другие собирали брошенное, одни плакали, а другие над ними смеялись, одни открывали объятия, а другие от них уклонялись, одни растерянно молчали, а другие с жаром говорили, но Империю, как могли, разрушали все.

Деловые скупали доллары, меняли дачи на иконы, книги на марки и машины на самородки. Всё что можно заглатывалось или засовывалось в зад. Если же вывозимый предмет ни с кого конца не лез в эмигрантское тело, то подкупали таможню. Чиновники всех мастей продавались оптом и в розницу, искренне презирая при этом своих покупателей. Иногда, впрочем, таможня не давала добро...

— Йосиф Потапыч, я всё понимаю, но это же самородки. Да, как же махонькие, вон тот с мой кулак будет. Не надо пилить, Йосиф Потапыч, это ж вышка по прошлым временам. Хоть сто тысяч. Вы уедете, а что мне с деньгами в тюрьме делать? Кораблики из них строить?

Если таможня артачилась, покупались справки...

— Это не бриллианты, это окаменевшие слёзы моего прадедушки Пини. Он рыдал, когда озверевшие большевики отбирали у него последнюю лавочку. Эти сорок семь стариковских слёз, всё, что осталось у нас в этой кошмарной стране.

Если капитала на подкуп уже не хватало, то ломали на части, упорно засовывали в зад и везли, везли, везли. Пустели полки ювелирных магазинов, музейные крысы сбивались с ног, вынося раритеты, припрятанные в запасниках, браконьеры уже не успевали потрошить осетров. За всё вывозимое добро платили, в основном, рублями и водкой. Постепенно пропорция между водкой, рублями и всем остальным нарушилась и Империя рухнула. Хотя, как знать, возможно, она бы смогла устоять, будь в ней тогда достаточно людей подобных Лёшке. Тех, что могут, стиснув зубы, держать оседающий потолок, пока остальные проспятся и придут на помощь.

Отъезжающие делились по имущественному цензу на три категории. Во-первых, немногочисленные магнаты, не сообразившие, как можно будет поживиться в наступающем хаосе. Они обращали свои цеха, квартиры и машины в валюту, драгоценные металлы и другое движимое имущество.

В нашем городе, один такой аристократ, с характерной фамилией — Хан, нанял полбатальона обездоленных стариков, и те тащили за границу Ханские видеокамеры, магнитофоны и прочие электроприборы в промышленном количестве. Рассеянное среди множества пенсионеров, вывозимое имущество не облагалось налогами не только в стране исхода, но и на щепетильных таможнях США, Германии и Израиля. Этот Хан прославился тем, что в далёкие семидесятые года, во время очередного Сезонного Наведения Порядка, областная газета из номера в номер сообщала, что он арестован, осуждён и приговорён. Всё это время Хан регулярно появлялся в своей штаб-квартире в ресторане "Парк". Говорили, что в день оглашения приговора органы просили его, из приличия, несколько недель не появляться в ресторане.

— Нет, — ответил Хан, — именно сейчас? Мои люди могут Бог знает что подумать.

Вторая категория отъезжающих включала в себя множество благополучных интеллигентов и дельцов средней руки. Это были успешно практикующие врачи, меховщики, заведующие магазинами, выпущенные по недосмотру конструкторы баллистических ракет и такие начальники, которые не смогли пробиться в число магнатов, так как по роду своей деятельности или природной склонности характера не крали и взяток не брали.

Помню, как бушевал Арнольд Григорьевич, начальник цеха на металлургическом комбинате, в ответ на полушутливые попрёки своей жены.

— Родя, ну, что ты за начальник, если кроме получки ничего в дом принести не можешь?

— А что ты хочешь?! Чтобы я украл пять пудов чугуна?! Кто мне даст взятку? Какой хер? За что? За чугун?!

Потом он утаскивал всех мужчин на лестницу перекурить и между яростными затяжками повторял свою заветную присказку.

— Хорошо иметь практичную жену. Но только, чтобы её практичность не слишком касалась доходов мужа.

Эмигранты из второй категории обращали длинные, накопленные за долгие годы, рубли в полезное, как им казалось, и жизненно необходимое на новом месте имущество.

В это сословие зажиточных людей нагло втёрлась и моя семья. Вообще-то, денег у нас было, кот наплакал. Причём кот этот был не из плаксивых. Но у нас было время необходимое для получения мною школьного аттестата. А главное, была мама, которая уволилась с работы, чтобы "всё устроить". Её энергия бушевала как маленький вулкан и поражала всё живое в радиусе десяти метров. В трёхкомнатной квартире укрыться от неё было негде. Получившие очередное задание родственники и знакомые, неслись кто куда с совершенно безумными лицами. Свою энергию мама подпитывала добываемой по крохам информацией о заграничной жизни.

В те суровые дни настоящим бичом Божьим для собирающихся в дорогу были Знатоки. Знатоки имели двоюродную тётю на окраине Иерусалима, они говорили с ней шесть минут по телефону, они всё поняли про Израиль.

— Израиль — это запад! — орали Знатоки и отказывались верить, что Кишинёв западнее.

— В Израиле не растут деревья, поэтому там нет мебели, — вещали Знатоки.

— Как, совсем? — тихо обалдевали отъезжающие.

— А вы как думали? — наслаждались чужим ужасом Знатоки, — у них даже полы из гранита. Везите ковры, без них вы умрёте зимой от холода!

— А-а, топить нельзя? — пытались найти лазейку будущие эмигранты.

— Чем?! — торжествовали Знатоки, — Это же пустыня. Там живут дикие, невежественные люди. Возьмите с собой пианино, вы будете показывать его аборигенам за деньги.

— Дикие евреи? — слегка сомневались представители диаспоры.

— Вы нам не верите? — говорили Знатоки с видом пророка Моисея, подающего в отставку.

Им верили. Это было стихийное бедствие. За границу отправлялись сотни тон багажа. Вывозилось всё, чего не было у двоюродной тёти Знатоков. К несчастию, старушка жила небогато. К далёким берегам потянулись корабли, гружённые персидскими коврами, концертными роялями и даже маленькими яхтами. На нашем семейном совете было решено, во что бы то ни стало отослать весь имеющийся скарб. Чем мы хуже других? Наш багаж был уникален. Ни до, ни после нас никто ничего подобного в Израиль не отправлял. Пианино "Украина", разрушенное до основания многолетним исполнением полонеза Огинского, останки различных мебельных гарнитуров, тяжеленный фиолетовый ковёр, созданный Чимкентской артелью инвалидов, которые и представить себе не могли, что их изделие доберётся до святой земли. Вещей, имеющихся в наличии, не хватило для заполнения стандартного контейнера. В ход пошло всё: гладильная доска, вешалки, стопка журналов "Наука и жизнь". Ничего не помогало — положенные кубические метры упорно не набирались. Разведённый, но призванный на подсобные работы отец, предложил упаковать половые тряпки, и был немедленно изгнан прочь. Выручили ящики с ёлочными игрушками, жалобно звеня, они заняли пустое место между вязанкой швабр и Чимкентским чудовищем. Можно смело утверждать, что на всём ближнем востоке не растёт столько ёлок, сколько замечательных, сказочных игрушек было похоронено в этой братской могиле. Но это ещё был не конец эпопеи. Хорошие знакомые нашептали моей маме, что на таможне надо платить.

— Здесь две тысячи, пересчитай, — ровным голосом заговорщицы проговорила мама.

С непонятным свёртком в руках и тревожным блеском в глазах моя старшая сестра стала похожа на Веру Засулич, идущую на дело.

— Спроси где сидит Роман Василевич, зайди к нему в контору и потихоньку сунь деньги.

Самым тяжким преступлением, которое за всю свою жизнь совершила моя мама, было похищение нескольких канцелярских скрепок, но ради благополучия семьи она теоретически ознакомилась со всеми приёмами завзятых контрабандистов. Отсутствие, каких бы то ни было ценных вещей в нашем багаже, нисколько её не смущало.

Гриша, мой зять, обделённый доверием тёщи, был приговорён к роли глухонемого телохранителя. Он пытался страдать с достоинством. Смотреть на него было жалко.

Впервые в богатой практике Романа Василевича сумма предлагаемой взятки многократно превышала оценочную стоимость багажа. Роман Василевич офонарел, практичный, кулацкий ум начальника таможни не мог постичь иррациональную энергию далёкой пожилой еврейки. Богатое воображение Паниковского заиграло в его плешивой голове, как сводный полковой оркестр.

— Шура, эти гири из чистого золота!

Наш багаж был разгромлен, как Мамай на Куликовом поле.

— Пилите, Шура, пилите...

Отсутствие специальных инструментов на советской таможне не позволило Роману Василевичу с подручными разобрать останки разорённых вещей до молекулярного уровня.

Картина побоища, дополненная дорожным кантованием и зимовкой в порту, открылась нашим восхищённым взорам уже в Израиле. Лёшка, пришедший помочь при разгрузке багажа, оглядел эту выставку авангарда и с сожалением изрёк: "Жаль, что тут морозов нет".

— Почему, Лёшенька? — сквозь слёзы спросила зачинщица всей кутерьмы.

— Печку топить, — безжалостно ответил мой друг.

Палевские же относились к третьей, пролетарской категории отъезжающих. Продавать им было нечего, покупать не на что. А аттестат Лёшке не светил, по причине затяжного конфликта с администрацией нашей школы. Было загадкой, почему Лёшка решил продолжить учёбу в школе, вместо того, чтобы уйти в какой-нибудь техникум. Дворовая легенда гласила, что на переменке к Лёшке подошёл сам директор школы.

— Ну, что, Палевский, пойдёшь в ПТУ?

— Сами туда идите, — обиделся герой нашего времени.

Честно говоря, я был очень рад его решению. Незадолго до этого, в порыве юношеской бравады, я пообещал Лёшке уйти вместе с ним из школы. Но в глубине души я прекрасно понимал, что никакой развод не помешает в таком случае моим родителям общими усилиями вернуть отступника на путь, ведущий к университетскому диплому. А останься я в школе без Лёшки, кто знает, быть может, мне бы и не удалось через два года напиться на выпускном вечере. Ведь Лёшка неизменно был рядом не только, чтобы списывать на экзаменах. В какую бы историю я не умудрялся влипнуть, Лёшка блистательно находил из неё выход.

В девятом классе я сотворил очередную глупость. Честно прочитал какой-то народовольческий роман и так же честно написал сочинение в духе: "Бездарный жлоб Хрюшко-Порубанский и его законное место на задворках мировой литературы". За поруганную честь Хрюшки вступилась учительница литературы, а по совместительству парторг нашей школы. Она решила устроить публичное избиение неразумного младенца. Неисповедимы пути Господни, непостижимы силы возносящие троны и низвергающие империи в тартарары. Империи, в которой мы родились, оставалось жить всего два года, но тогда она казалась бессмертной, и мои одноклассники, спаянные одной цепью, один за другим вставали и с различной степенью азарта топили меня в своём дерьме. Им не было никакого дела до Хрюшки, да и я сам был им, вобщем-то, безразличен. Но коллектив должен был вынести своё законопослушное решение. Ещё немного, и вопрос о санкциях перешёл бы на голосование. Но тут слово дали моему соседу по парте.

— Ну, ты, профессор, того... Совсем, что ли с ума сошёл? — начал он с праведным гневом.

Партийная дама удовлетворённо замурлыкала.

— Спятил такую фигню на полном серьёзе читать?! — Лёшка гневно указал на меня мускулистой рукой и обратился к аудитории, — Я этому интеллигенту звонил вчера, пошли, говорю, в футбол сгоняем. Нет, не может он, сочинение, видите ли, пишет. Сочинил? Щас тебе премию дадут, пукнуть не успеешь.

Сам Лёшка никаких партийных санкций не боялся. Во-первых, потому что, вообще мало чего боялся, а, во-вторых, потому что так и не удосужился пролезть в комсомол, для вступления в который требовалось выполнять какую-нибудь птичью работу: чирикать в стенгазете, свистеть на собраниях или стучать дятлом. Лёшка был выше этого. По просьбе Жанны Львовны, я несколько раз пытался образумить анархиста Палевского.

— Ну, хочешь, я буду вместо тебя писать заметки в газету?

— Напиши, напиши, а то, действительно, бумаги не хватает.

На Лёшку напустили тайно в него влюблённую старосту класса Оксану Комарову.

— Палевский, ты будешь физоргом! — наступала она на Лёху задорно поднятой грудью.

— А что надо будет делать? — скучнел Лёшка.

— Ну, делов-то, на всяких смотрах командовать. Направо, налево...

Лёшка вперил взгляд в медленно багровеющую Оксану и гаркнул на весь школьный коридор.

— Комарова, ноги врозь!

Абзац.

Но в начале девятого класса давление на уклониста достигло нескольких атмосфер полных громов и молний. И Лёшка, решил было сдаться. По моей просьбе наш комсорг Алик Пыж подыскал для Лёшки вполне презентабельное задание.

К очередной славной дате замышлялась серия интервью с героями Советского Союза. Интервью должны были брать шустрые пионеры. Лёшке поручили поработать фотографом при одном таком пионере. В напарники ему достался Олег Парафенов, по кличке "лошадь". На редкость противный сноб, сынок какой-то партийной шестёрки. Я отконвоировал Лёшку к подножию железного Ильича, заветному месту встреч всех городских пар.

— А где твой фотоаппарат? — осклабился Лошадь.

— А где твой диктофон? — с отвращением ответил Лёшка, не спеша доставать из сумки свой "Зенит".

— Так я в блокнот запишу.

— А я тогда нарисую. Пошли уже.

Дальнейшее я воспроизвожу по слухам.

Оказалось, что руководители проекта что-то напутали, у старика не было звания героя, а всего лишь десяток других орденов. Ветеран извинялся, как будто был в чём-то виноват.

— Пошли отсюда, — презрительно скомандовал Олег.

— Лошадь, ты пришёл в гости к человеку, так и веди себя по-человечески, — отрезал Лёшка, — Сядь и задавай свои дебильные вопросы. Тебя что, не учили ветеранов уважать?

Олег скривился, но решил не нарываться на обвинение в неуважении к заслуженному пенсионеру. Лошадь уже подумывал о будущей партийной карьере. Старик налил гостям чаю, наложил клубничного варенья.

— Домашнее, кушайте, мальчики.

— Вы на войне кем собственно были? — начал юный журналюга.

— Лётчиком.

— Летали, значит, — заухмылялся Олег.

— Николай Александрович, вы на него внимания не обращайте, — вступил в разговор Лёшка, — он у нас с придурью. А ты, Лошадь, ничего больше не по тексту не вякай. Открой свой вопросник и читай оттуда.

Некоторое время всё шло тихо-мирно. Олег гнусавил вопросы, посасывая чай, Лёшка молча налегал на варенье. Старик, лётчик-ас, разошёлся не на шутку, собственные внуки его таким вниманием не баловали.

— Прошитый пулемётной очередью фашистский самолёт полетел вниз, как пылающий камень...

— Э-э-э, Николай Александович, разве камни горят? — оторвался Лошадь от вопросника.

Ветеран осёкся, покраснел.

— Я тебе объясню, — сказал Лёшка, подошёл к Олегу и заломил ему руку за спину. Блокнот с чашкой полетели на ковёр. Лошадь взвыл и попытался вырваться.

— Мальчики, что вы делаете, мальчики?! — заметался перепуганный дед.

— А-а-а!!!— в локтевом суставе Олега послышался влажный хруст, — А-а-а! Пусти-и!

— На войне всё горит. Понял?

— Да-а-а! Хватит!

Невнятно ругаясь, Лошадь выскочил из квартиры. А Лёшка, проговорив с отставным лётчиком ещё полчаса, ушёл домой, так и не сделав ни одной фотографии. В комсомол его больше не загоняли, Алик Пыж смирился с подпорченной статистикой в своём отряде.

В последний раз Лёшка выручил меня за неделю до своего отъезда.

Ещё до начала занятий по начальной военной подготовке, кто-то из шутников-математиков сообщил, что производная от имени и отчества назначенного к нам военрука — Борис Иваныч — будет звучать как "Бораныч". В дальнейшем оказалось, что бессмысленное, на первый взгляд, слово является ёмкой характеристикой подполковника запаса, который в течение года стал главной достопримечательностью нашей школы. Неистово готовя нас к суровой армейской жизни, Бораныч решил провести весенние полевые учения в начале марта, на заснеженном лоне природы. Идиотизм этой затеи был настолько очевиден, что никто не посмел отменить распоряжение Бораныча. Единственное на чём, во избежание человеческих жертв, настояло школьное руководство, это сокращение продолжительности намечаемой битвы с разумом до одного светового дня. Лёха, снятый к тому времени со всех учётов, с авиабилетом и визой в кармане, был в полном восторге от идеи Бораныча.

— На танки! В штыки! Шашки наголо! Отдать концы! — бушевал Лёшка, гарцуя вокруг робеющих друзей.

— Это мы там отдадим концы.

— О! На это надо посмотреть! Поеду с вами.

— Кто тебя пустит? Ты же уже почти эмигрант?

— Хо-хо! Парниши, не учите меня жить!

Когда оцепеневшие от холода десятиклассники нескольких соседних школ, славное будущее армий самых разных государств, выбрались из заиндевевших "Икарусов", вокруг ещё стояла непроглядная тьма. Для полноты картины не хватало только северного сияния. Мы оказались в месте, где никогда не ступали ноги легендарного Макара и его телят. На радость Боранычу и его двойникам вокруг царило полное бездорожье. Было абсолютно непонятно, как нашим древним автобусом удалось забраться в такую глушь. Оставалось только надеяться, что они смогут повторить свой подвиг вечером.

— Пацаны! С наступающим восьмым марта! — это был Лёха, хитро затесавшийся среди сонных бойцов из другой школы, — Главное сегодня — не испортить праздник бабам — не отморозить яйца.

Лёшкин призыв был встречен одобрительными криками.

— Ты что здесь?! — загремел Бораныч во всю глотку отставного служаки, — Ты не наш теперь, понял?!

— Йес! Я не ваш, я — представитель НАТО. Послан разведать, что делают Борис Иваныч и его дружина в чаще зимнего леса. По грибы собрались? Сейчас как раз сезон подсугробников.

— Во-он!!! — Бораныч бушевал, как топка набирающего ход паровоза, — Убирайся в свой поганый Израиль!!! Чтоб твоей ноги...

— Не думай о секундах свысока, — запел Лёшка народную шпионскую песню.

— Натан, держи гадёныша! — Бораныч поскакал к Лёшке, взметая своей шинелью небольшую пургу.

Восьмое чудо света — еврей-военрук, Натан Шульцер — ринулся на помощь своему коллеге, но завяз, забуксовал в глубоком, не по росту, сугробе. Лёшка и не думал удирать от маргинала в мундире, он просто делал шаг в сторону, и Бораныч, хрипя и рыча, проносился мимо него, как ополоумевшая снегоуборочная машина. Коррида среди заснеженных деревьев вызвала всеобщий восторг. Лес сотрясался от хохота и улюлюканья. Солодон, военрук прохлопавший Лёшку в своём отряде, видимо мучаясь от угрызений совести, взывал к осатаневшему Боранычу.

— Боря, не марай руки! Оставь, Боря!

Бораныч выбрался на дорогу, урча и обливаясь потом. Следом за ним, вытряхивая снег из ушей, в состоянии полной прострации, выполз гвардии-майор Шульцер.

— Братва! — пропищал Натан, — Поймайте мне его!

Братва ликовала до колик в животе.

Маневры начались с опозданием на полчаса. Лёшка разгуливал по позициям и подначивал маневрирующих.

— Пасарчук, тебе же сказали ползти по-пластунски, так почему ты прёшься на врага раком?

Свидиренко, сломавшего ноготь, Лёшка предложил пристрелить, чтобы "не мучить неразумное животное". Бораныч уже не рычал, а только поскуливал, он был морально повержен.

День уходил. Все выжили, но такой великий воин как я не мог покинуть поле боя, не сотворив какой-нибудь фантастический подвиг. Мой бенефис настал во время метания гранаты из окопа.

Если бы не теснота в кое-как выдолбленном укрытии, я бы не смог устоять на льду, покрывшем к вечеру дно окопа.

— При-го-товсь! — скомандовал военрук.

... И замер, должно быть, ожидая появления приблудного немецкого танка. Тяжеленная металлическа болванка, служащая нам гранатой, тем временем намертво примёрзла к моей руке.

— По танку! — с охотничьим азартом проорал Бораныч, — бро-сай!

Никакого, даже фанерного, танка поблизости не наблюдалось, и гранату я швырнул наугад, стараясь только не попасть в толпившихся по сторонам одноклассников. Так далеко я ещё никогда и ничего не кидал. Это был мой личный, а возможно и мировой, рекорд. Граната, медленно кувыркаясь, взмыла в далёкое поднебесье. Лучи заходящего солнца отразились от голого черепа нашего предводителя, его фуражка свалилась в снег, когда он задрал голову, чтобы полюбоваться невероятным полётом гранаты. А любоваться было на что: просвистев в миллиметре от макушки Бораныча, граната попала ему прямо в капюшон. Пауза. Взрыв аплодисментов. Бораныч, не вынимая гранату из капюшона, с воем пикирующего бомбардировщика помчался ко мне. В тот миг я понял, что испытывает солдат в окопе, когда на него прёт вражеский танк.

— Мазила! — закричал Лёшка, вызывая огонь на себя.

... Стемнело, все снова собрались у дороги, ведущей в город.

— А вы, два выродка, домой пойдёте пешком, — резюмировал незабываемый день Бораныч.

Автобусов всё не было, но вдруг, немыслимый как НЛО, в вечернем сумраке появился свет фар. Это было такси! На грязную "Волгу" навалилась толпа.

— По вызову, — процедил шофёр, — кто тут Палевский?

Лёшка сиял — это был его прощальный аккорд. Стратег, предвидя трудности отступления, он ещё с предыдущего вечера заказал машину.

Военруки стояли в остолбенении, в их душах теплилась ещё надежда, что такси поломается или забуксует. но к вечеру грязь подморозило, и мы с ветерком покатили домой.

Через два дня Лёшка уезжал. Но прощались мы ненадолго — у нас уже были билеты на июль.

— Возьмите карту Израиля, — как всегда суетилась моя мама.

— Не надо, сколько там того Израиля, — отвечал Лёшка.

Поезд на Москву тронулся под марш "Прощание славянки", многие евреи плакали.

* * *

* * *

* *

Государство Израиль оказалось не готовым к приезду семьи Палевских. Вообще-то, лично против них государство ничего не имело, но за свою недолгую жизнь оно ещё никогда не сталкивалось с таким массовым приездом блудных сыновей. Конечно, ему случалось приютить в палаточных лагерях по несколько тысяч эмигрантов из малоразвитых стран, но в том году счёт новоприбывшим уже шёл на сотни тысяч. Никаких надежд на то, что избалованные цивилизацией репатрианты согласятся пожить пару лет в походных условиях, государства уже не питало. Тяжелогружёные "Боинги" с надсадным рёвом, один за другим, заходили на посадку. Невиданная экспансия из всех провинций разваливающейся Империи сотрясала обетованную землю. Забитые эмигрантами "Боинги" шли на Израиль эскадрильями, стаями, а затем непрерывным пчелиным роем. Хвалёные ВВС и ПВО Израиля были бессильны перед законом "О возвращении" — либеральнейшем в мире законом о предоставление гражданства. Любой человек, способный вообразить себя евреем, немедленно признавался таковым и ему выдавался документ с печатью в виде бледно-лилового подсвечника, удостоверяющий, что обладатель богатого воображения отныне является полноправным гражданином Израиля.

Историческая Родина встретила Лёшку и Жанну Львовну с распростёртыми объятиями и кислым выражением лица. Родина порылась в карманах, не завалялось ли там чего-нибудь для нищих приезжих. Палевским достались: холодильник, телевизор, стиральная машина, стол, два стула и две кровати. Кровати были узкими и тощими, Лёшка прозвал их "однополыми". Родина испытывающе посмотрела на облагодетельствованных эмигрантов, не хватит ли уже им помогать? Затем печально вздохнула, и умиляясь собственной доброте, дала Палевским девять тысяч новеньких шекелей. На двоих.

— Учите иврит, берите пример со старших, — начала Родина наставительно, — служите в армии, соблюдайте субботу, не вздумайте жрать свиней, работайте, платите нало...

— Пошла вон, дура, — беззлобно сказал Лёшка и захлопнул дверь перед длинным носом Родины.

Вдохновлённые проявленной Родиной заботой, эмигранты дружно ринулись овладевать древним ивритом. Почти сразу стало понятно, что наивные люди значительно переоценили щедрость Родины. Наступающее безденежье Родина компенсировала задушевными разговорами в пользу бедных.

— Ничего, как-нибудь, с Божьей помощью у вас тоже когда-нибудь всё будет. Но вы же должны понимать, что прежде всего нужно выучить язык.

Прошло пару месяцев и пришло время пожинать плоды просвещения. Больше пожинать было нечего. Задумчиво оглядывая пустые полки нового холодильника, Лёшка решил, что зимний рацион медведей ему с мамой категорически не подходит.

— Л-ладно, согласные буквы я уже выучил — работать смогу. А захочется учить гласные, пойду в университет.

Осведомленная об отсутствии гласных в иврите, Жанна Львовна попробовала запричитать.

— Значит, нет гласных? — терпеливо улыбнулся Лёшка, — ну, тем лучше — в институт идти не надо.

— Кем ты будешь, Лё-ёша, кем ты только будешь? — дрожащим речитативом начала Жанна Львовна вечный монолог одинокой матери.

— Солдатом, — брякнул мой воинственный друг.

— А... я? — лицо Жанны Львовны исказилось от подступивших слёз.

— Хорошо, тогда офицером.

Жанна Львовна тихонько заплакала.

— Мам, ведь деньги-то нужны нам? А? Ну, пойду я учиться, пойду, не переживай ты так из-за пустяков.

Наш самолёт приземлился в час ночи. В удушливый предрассветный час, обысканные, обласканные, ошарашенные новой страной, мы вышли из прохладного здания аэропорта. Огни Тель-Авива и близлежащих городков пропитали своим светом низкое, пыльное небо и придали ему цвет подгнившего апельсина. Где-то за этим маревом, наверное, были звёзды.

— О-ох, не могу дышать, — простонала одна старушка, — воздуха нет.

Государственный служащий, ответственный за приём эмигрантов, пожал плечами и повёл вверенное ему стадо на стоянку такси. Новоприбывшие срывали тёплую одежду и, спотыкаясь друг об друга, пытались как-нибудь пристроить свитера между баулами и чемоданами. Подойдя к веренице уродливых машин, чиновник остановился и оглядел нас с лёгким презрением. На нём была светлая безрукавка, коротковатые брюки и сандалии.

— Держитесь, — посоветовал он нам на прощание.

Такси, "Мерседес" вдвое старше меня, оказался длинным и убогим. Он нестерпимо вонял бензином и мочой. Сбывалась розовая мечта моего детства: прокатиться на "Мерседесе". В душе я чувствовал себя оплёванным. Мы попали в волшебную страну, в которой все желания сбываются немедленно, стоит лишь только поднять глаза и попросить. Но сбываются они порою так, что ещё долго трёшь ушибленное место и спрашиваешь себя с досадой, зачем тебе было нужно это желать. Большая часть всех сумок, торб и саквояжей были втиснуты в огромный багажник. Остальные нехитрые пожитки мы навьючили на широкую спину железного динозавра. Пирамиду из нескольких чемоданов венчал ночной горшок моих юных племянников.

— Нет, нет, оставьте горшок в машине, — всполошилась моя мама, — а если им захочется во время поездки?

— Мам, ты поставишь горшок прямо на скоростном шоссе?

— Ну, где-нибудь за кустиком.

— Вы ещё скажите за ёлкой, — ухмыльнулся Гриша, — вы же говорили, что тут пустыня?..

Мой зять, всё ещё не забыл суету с багажом. А ещё ему было безумно жалко, брошенную аспирантуру и коллекцию значков не пропущенную таможней.

— Будем ехать? — поинтересовался шофёр на чистом русском языке.

Несмотря, на открытые окна, дышать в машине было уже совсем нечем. Раскалённый ветер душил любые разговоры. Ехали молча. На переднем сидении мама в сотый раз перебирала усталыми руками пачку выданных документов, а позади неё мы, молча, тёрлись плечами между вещами, не влезшими в багажник. Покачиваясь на поворотах, машина мчалась неизвестно куда, в неведомое завтра. Шофёр, мрачный неудачник лет пятидесяти, привычный к дующим из пустыни ветрам, болтал, не обращая внимания на наше молчание. Размахивая высунутой далеко в окно левой рукой, он навешивал нам на уши тонны лапши. После наших знакомых Знатоков, он казался милым, слегка глуповатым дядькой. У меня на коленях уютно устроился двухлетний Димка. Умаявшись за самый долгий в своей жизни день, мой младший племянник безмятежно спал, сжимая в кулачке недоеденный пряник. Я обнимал его немеющими от нежности руками, от волос малыша, слипшихся в мелкие пёрышки, пахло детским шампунем. Бессмысленные слова шофёра, шум грузовиков, пролетающих по встречной полосе, посапывание спящего ребёнка — всё это сливалось в одну, совершенно неподходящую мысль: "Да нет, не может быть".

— Вы?! Не может быть! — я проснулся от тех же слов, которые повторял себе засыпая.

Мы стояли на пустынной бензоколонке, а за окном размахивал шлангом сияющий Лёшка. Я осторожно выбрался из-под недовольно лопочущего Димки, выпрыгнул из машины и обнял своего друга. Совсем рядом шумело море, ветер качал пальмы над пустыми террасами пляжных ресторанов. Кончился ночной морок, начиналась эмиграция.

Эмиграция редко начинается восторгом. Эйфория отъезда, адреналин свободного прыжка остаются на борту самолёта. А в новой жизни, в которой никто тебя не ждёт, главным оказывается талант восприятия. Умение воспринимать незнакомые ощущения, звуки и запахи именно как незнакомые, не пытаясь узнать нечто давнее и привычное, чтобы избежать необоснованных надежд и напрасных обид. Умение воспринимать куски информации, обрывки незнакомых слов, неясные, бесконечно чужие образы и давать им подлинные имена, чтобы потом, медленно, на ощупь, а затем всё быстрее и быстрее находить в хаосе чужого мироздания нити, ведущие к постижению и преображению.

Восторгов не было ни у меня, ни у Лёшки. Я поглощал новый язык, учился обходиться гортанными звуками и дышать горячими дуновениями угасающего ветра дальних странствий. Лёшка дышал парами бензина на своей бензоколонке. Работу он бросил только когда решил за компанию со мной поступить на подготовительное отделение Хайфского Техниона.

В конце лета Технион открывал курс для начинающих израильтян. Курс этот, как мы поняли позже, должен был подготовить абитуриентов к тому, что их будущую альма-матер не интересует ровным счётом ничего, кроме денег. Плату за учёбу, кичащийся своей престижностью, Технион требовал немалую, обещая взамен быструю и блестящую карьеру своим питомцам. Престижность Техниона и высокая цена обучения привлекали в его стены детей многих израильских патрициев. Вот они-то, занимая после получения диплома высокие посты в семейных фирмах, и формировали невероятную статистику успешности выпускников Техниона. Статистику, на свет которой, как стая глупых мотыльков, слетелись рвущиеся в светлое будущее юные эмигранты. Была объявлена дата вступительного испытания, но предмет, по которому предстояло проходить тест, оставался скрыт за высокими лбами работников Администрации Техниона.

— Как же так? Нам же надо готовиться, — скулили мы настойчиво.

— К чему готовиться? Это же вступительный экзамен на подготовительный курс! — отвечала Администрация, поражая вчерашних отличников своей умопомрачительной логикой.

— А-а? — мы начинали чувствовать себя идиотами, ещё не видя экзамена.

— Здесь вам не СССР, — злорадно, но справедливо замечала Администрация.

Должно быть, по замыслу технионовских чиновников, при этих словах мы должны были испытать прилив горячей благодарности к университету готовому приютить таких умственно отсталых людей. Но воспитанные совсем в другой стране, мы испытывали только нарастающий страх неудачи. По сравнению с нашими ощущениями за час до экзамена, чувство, с которым кролик смотрит в глаза голодному удаву, можно было назвать лёгким беспокойством. Честно говоря, я не думаю, что Администрация Техниона применяла какие-то особо изощрённые методы именно для борьбы с эмигрантами. За последующие годы мы убедились, что менять без каких-либо предупреждений место и время или даже само содержание экзамена в момент его начала — это старая добрая традиция самого престижного университета Израиля, заменяющая ему гимн, древние стены и профессорские мантии.

Несмотря на общую панику, Лёшка шёл в Технион с улыбкой. Он-то и так, почти всегда, сдавал экзамены, имея самое смутное представление об их содержании, и этот опыт уравнивал сейчас Лёшкины шансы в борьбе с рафинированными интеллигентами.

— Нет, ну хоть бы сказали, на каком языке экзамен, — хныкал я, сгибаясь под тяжестью словарей, справочников и многотомных конспектов.

Лёшка посмотрел на меня с сочувствием. В карманах его пижонских белых брюк не было даже самой маленькой шпаргалки.

— Сядем вместе, спишешь у меня.

— Я?! У тебя?!

— А что? Я всегда найду, у кого списать. Держись за меня.

Я тихонько зарычал, весёлая Лёшкина наглость вывела меня из сонного оцепенения. Интересно было бы исследовать физические, а может быть химические, процессы в душе человека. Почему одно унижение вызывает смертельный ужас, переходящий в готовность покорно сносить всё новые и новые унижения, а другое вдруг вызывает взрыв энергии, яростное противостояние, желание заставить свою фортуну стремиться вверх или же сломать ей к чертям шею. Пришпоренный спасительной насмешкой или случайным презрительным взглядом, человек совершает чудеса храбрости, безрассудства и дерзости. Дозировка, подходящий момент, внутренний резонанс... Можно строить любые догадки, но бывает, что и сломленные долгими неудачами люди, получив очередную, казалось бы, совсем обычную, пощёчину, неожиданно восстают и отбирают у судьбы свою потерянную жизнь.

Экзамен оказался по математике, с переводами на русский и английский. Уровень задач, для выпускника математического класса, был оскорбительным. В состоянии бешенства я покончил со своими и Лёшкиными вопросами за час. Писать быстрее уставала рука. Но Лёха не давал мне уйти почти до конца экзамена. Сначала он обстоятельно, ругая шёпотом мой ужасный почерк, переписывал ответы, а потом, при виде подзабытых формул, Лёшку охватили сомнения.

— Стой, куда ты срываешься? Проверь ещё раз, как следует. Ну, чего ты расселся? Тебе лень второй раз на задачи посмотреть?

Мне было лень, взрыв энергии кончился, и я отдыхал, рисуя самолёты на полях тетради. В поступление, своём и моего товарища, я не сомневался. Так же уверены в себе были и почти все остальные абитуриенты, натасканные в стране исхода учителями старой закалки. Однако результат экзамена превзошёл даже самые смелые ожидания. За каждую, принятую на подготовительный курс, голову эмигранта государство выплачивало университетам несколько тысяч шекелей. Жадность напала на Администрацию Техниона и одолела её. Администрация наступила на горло собственной песни про труднодоступность и престижность Техниона. Песня только тоненько пискнула, и на подготовительный курс приняли абсолютно всех, не тратя драгоценное время на проверку вступительных работ.

Моё поступление отмечалось скромно, по-семейному, но с привлечением маминого двоюродного брата с женой, давно и прочно обосновавшихся в Иерусалиме. За неимением машины, семейная поездка к ним в гости казалась нам слишком хлопотной. А они, видимо несколько опасаясь, прибывших из дикой Московии родичей, всё никак не могли собраться с духом приехать к нам. Престиж Техниона развеял их сомнения. Поняв, что мы не угрожаем им пьяными песнями под балалайку, иерусалимские родственники не только решились на долгожданный визит, но и пообещали привезти к застолью множество закусок. В ожидании высоких гостей было вымыто всё, от книжных полок до цветов на балконе. Подготовка к приёму была проведена на таком высоком уровне, что в назначенный день никто из нас, за исключением моей мамы, никаких гостей видеть уже не хотел. Но они пришли, неотвратимые, как и всё хорошее, что рано или поздно приходит в нашу жизнь. Некоторая сдержанность, проявленная нами при встрече, была с лихвой компенсирована ликованием моей мамы. Её эмоций могло бы хватить какой-нибудь маленькой банановой республике, празднующей победу футбольной сборной. Гости не растерялись. Побросав сумки и раскрыв объятия, они ринулись на нас.

— Ух! Чмок-чмок-чмок! А кто это такой сладенький и пухленький?!

— Это не я, — вяло отбивался Гриша от наступающей тёщиной родни.

— Ух! Эх! Чмоки-чмоки-чмоки-чмоки! А где наша сестричка?!

— Не я это, — жалобно стонал Гриша в железных руках иерусалимской тётушки.

— Эх-ма! Чмоки-чмо-о-ок! А кто это такой умненький, в Технион поступил?!

— Не я, не я, — скулил Гриша в промежутках между страстными поцелуями дядюшки.

Будучи на добрых четверть метра выше обоих гостей, я оставался вне досягаемости их бурных приветствий.

— Ой, до тебя прямо не достать! — воскликнула тётушка, обнимая меня в области временно отсутствующей талии.

Преувеличив собственную безопасность, я гостеприимно улыбнулся. Мне не следовало недооценивать сноровку своего дядюшки, полковника запаса, успевшего пройти две войны. Ничто не могло смутить его и помешать проявлению буйного восторга. Критически взглянув снизу вверх, дядюшка без всякого разбега прыгнул мне на шею. Одна моя щека была намертво прижата к дядюшкиному плечу, а на другую обрушились поцелуи дорвавшейся до племянника тётушки. Мы с Гришей, выползли на балкон, отряхиваясь и отфыркиваясь, как облитые водой коты.

Веселье шло с нарастающей силой. Стол покрылся винами, салатами и обещанными закусками, которые почему-то оказались советскими, якобы деликатесными, консервами, купленными в арабских лавочках на въезде в Хайфу.

— Вы же ничего местного, наверное, ещё не едите, — с наивностью прирождённой аристократки объяснила свой выбор милая тётушка.

— Конечно, два месяца сухой паёк из чемоданов доедаем, — просипел мне на ухо Гриша. Месячная норма поцелуев, выпавшая на него за две минуты, привела к маленькому нервному потрясению.

— Где открывалка? С-час мы их быстренько...

Мой дядюшка, бывший боевой офицер, начал молниеносно вскрывать банки консервов. Три мухи, до того момента мирно гудевшие под потолком, в ужасе вылетели вон из комнаты. На балкон, шумно переводя дыхание, выбежали все. Все, кроме дядюшки. Этот мужественный человек собрал со стола оскандалившиеся консервы и отнёс их на ближайшую помойку, вернувшись, он открыл все окна и включил кондиционер. Он был настоящим полковником.

— Ох, как неудачно получилось, — горестно вздыхала тётушка.

Оглушительный рёв моих племянников и осиротевший праздничный стол подтверждали, что получилось, пожалуй, и вправду неудачно. Мрачное чувство вины затопило моего дядюшку прямо на глазах.

— За мной! — рявкнул он и ринулся прочь из дома.

Возможно, именно так он командовал своими солдатами, когда осенью семьдесят третьего года, раз за разом поднимал их в атаку под кинжальным огнём сирийских автоматчиков. Во всяком случае, я и Гриша мгновенно очутились в дядюшкиной машине, полные самой нешуточной решимости.

Ведомые новообретённым родственником мы обрушились на магазинчики, всучившие доверчивым туристам подгнившие деликатесы. У дядюшки была профессиональная память военного, свободно ориентируясь в незнакомом городе, он находил одну за другой лавки, где было обмануто его доверие. Наша карательная экспедиция без лишних разговоров опустошала прилавки подвергаемых экзекуции магазинов. Ветчина, сыры, арбузы, лепёшки, виноград, пироги, арак и орехи стремительно наполняли багажник видавшей и не такие виды дядюшкиной "Тойоты". Коротко высказав свою претензию, дядюшка с приятной улыбкой предлагал восточным джигитам, восседавшим за кассами, записать разницу "на его счёт". И хотя существование мифического счёта явно вызывало у них сомнения, ни один джигит не посмел возразить дядюшке. Справедливости ради, следует сказать, что в магазине, где за кассой оказалась жена джигита, дядюшка расплатился наличными, добавив к деньгам солдатский комплимент.

Наши трофеи заполнили стол, холодильник и часть салона. На улицу потекли новые, гораздо более симпатичные, запахи. Давешние мухи, радостно жужжа, вернулись с целой сворой своих друзей и подруг. Но их присутствие уже не могло омрачить входящую в колею вечеринку. Под стук вилок дядюшка предрекал нам светлое будущее.

— Вот увидите, через год-другой, вы непременно встанете на ноги.

— На все четыре, — предположил Гриша, печально разглядывая кусок балыка.

— Гри-ша, — возмущённо зашипела моя сестра, прикрываясь бутербродом.

— Ну, лишь бы не на три, — сказал дядюшка с понимающей улыбкой и открыл последнюю бутылку арака.

При отбытии дядюшки и тётушки обряд лобызания был повторён всей семьёй за исключением спящих детей. Долгие вздохи и звучные поцелуи, раздававшиеся в полночь из нашей квартиры, наверное, были хорошо слышны на улице и могли бы заинтересовать любителей ночной спортивной ходьбы. Родственники уехали, и в груди что-то защемило. Какого чёрта они ждали два месяца? А с другой стороны... Какого чёрта мы ждали столько лет?

И была ночь, и было утро... День двести какой-то — окончание подготовительного отделения. Напрасно, ох напрасно, обижался я в начале пути на неразборчивость Администрации Техниона, польстившейся на дармовые деньги и принявшей на подготовительный курс не только несостоявшихся студентов МФТИ, но и откровенное быдло. Распихав по карманам полученный гонорар, Администрация бросилась наводить порядок на вверенной ей территории и очищать её от ненавистных абитуриентов. Поток бессмысленных и бессистемных знаний, непрерывные волны экзаменов, перешедшие в последние дни в цунами, изрядно сократили число людей добравшихся до Святого Грааля — студенческого билета с эмблемой Техниона. Лёшка прошёл через все академические тернии. С огромным трудом, зубря до полной остановки пульса, разбивая о стенку мелкие канцелярские принадлежности, Лёшка одолел все препятствия и к счастливому удивлению своей мамы поступил на факультет прикладной математики.

— Какой-какой математики? — потешался Вадя, странноватый мальчик, невесть как поступивший на аэронавтику, — хотел бы я посмотреть к какому месту ты её будешь прикладывать.

— Сейчас посмотришь, — пообещал Лёха и тут же, схватив Вадю за уши, слегка его приподнял.

Тот обиженно заверещал.

— Ну, что? Видно к чему прикладывать? — спросил наш математик, отпуская уши шутника.

— Я на тебя пожалуюсь в полицию! — пообещал Вадя со слезами на глазах.

— А что ты им скажешь? — полюбопытствовал Костя, один наш общий знакомый, случайно ставший свидетелем научного спора, — Скажешь, что в ответ на глупую шутку тебя подняли за уши?

— Никуда я его не поднимал, только потянул слегка, — возмутился Лёшка.

— Ну, тогда нужно провести следственный эксперимент, — глубокомысленно предложил Костя.

Вадя в ужасе метнулся прочь.

Но всех принесённых Техниону жертв оказалось недостаточно, и в последний момент Администрация элитного института нашла способ изгнать ещё одного человека. У моего друга не было школьного аттестата. Но, только выдав ему диплом об успешном окончании подготовительного отделения и прислав поздравления в связи с поступлением в Технион, Администрация этого негасимого очага знаний припомнила, что принять студента без аттестата она не может.

— Мы так горько сожалеем, господин Палевский, но порядок есть порядок. Вы можете легко получить израильский аттестат на нашем дополнительном годичном курсе...

Не бесплатном, конечно, курсе.

— ... все ваши оценки, полученные в этом году при поступлении, останутся в силе, таким образом вы совсем ничего не теряете, господин Палевский.

По всей видимости, год жизни и человеческое достоинство, с точки зрения Администрации Техниона, вещи настолько незначительные, что никак не могут быть причислены к разряду потерь.

Между побледневшим Лёшкой и затрепетавшей представительницей Администрации встала Ася, которая подрабатывала в том отделе переводчицей.

— Я женщин не бью! — прорычал Лёха и вышел, вышибив ногой дверь.

Спустя мгновение остатки двери с треском влетели обратно. На пороге, тяжело дыша, стоял Лёшка.

— Ты кто? — грозно спросил он Асю.

— Ася... — почему-то шёпотом ответила девушка.

— Ася, а до скольки ты у этой мымры работаешь? Может, пойдём куда-нибудь, погуляем?

Так они встретились. Лёшка потерял место в Технионе, но нашёл настоящую любовь. Женщины подобные Асе редко встречаются на нашей планете. Ради таких, как она мужчины готовы пожертвовать карьерой, дружбой и самими собой. Но эти удивительные женщины никогда не просят подобных жертв. С лёгкой улыбкой, посвящённые в нечто высшее, недоступное смертным, смотрят они, как мужчины ради них делают головокружительные карьеры, пишут романы, бросают курить, идут на войну, проживают несколько жизней и сгорают дотла.

Друзья Лёшки возмущённо обсуждали его расставание с Технионом.

— Удар ниже пояса, — возмущались одни.

— Удар в спину, — кричали другие.

— Удар ниже пояса со спины, — подвёл итог сам Лёшка.

Он вернулся на бензоколонку и стал дожидаться повестки из военкомата. Учиться, и желательно подальше от Техниона, Лёшка решил после армии. Жанна Львовна бодрилась, она смирилась с этим ударом судьбы.

* * *

* * *

* *

Коричневый армейский конверт кувыркался в недрах нерасторопного почтового ведомства, тая в себе категорический приказ, напечатанный слепым шрифтом и подписанный неведомой майоршей. Но ни академическое фиаско, ни помятый конверт, скрытый от света под толщей неотправленных писем, не были тем главным, что свершалось тогда в Лёшкиной жизни. За одну ничтожную неделю Лёша был покорён и умилённо смотрел на свою покорительницу, держась за её тонкую руку. Над ним не развивалось знамя феминизма, и в его волосах не было мелкого мусора от Асиных каблуков, но мир вокруг Лёшки начал изменяться, наполняясь спокойными красками летнего заката и неясной музыкой. Меняя генетический код своих жертв, Асина и Лёшина любовь оставляла улики невидимые им самим, но изумляющие тех, кто смотрел на их счастье со стороны.

Первая любовь — это любовь к семье, в которой родился. Первая дружба — бескорыстная дружба пацанов, не выдающих нашалившего друга свирепым взрослым. Эти чувства становятся основой всего, что будет или не будет потом. Всё начинается оттуда — любовь к истине и любовь к женщине. Невозможно в восемнадцать лет впервые полюбить другого человека. Кто не любил в детстве, вряд ли уже когда-нибудь полюбит.

Лёшка оставался самим собой, но древняя цивилизация амазонок простёрла над ним полную волшебства длань, и он начал понемногу взрослеть.

Мы сидели в Оранжевом зале, на первом этаже здания Сената Техниона, в самой сердцевине университетской цитадели. Был разгар первого, непроходимого семестра. Декабрь ледяными каплями затяжного, упорного дождя бился в огромные окна. Шёл последний месяц той страны, из которой мы совсем недавно уехали, но собравшиеся в жарко натопленном зале студенты почти не замечали, как умирает великая некогда Империя. Поиски себя во всё ещё чужой стране, дождливая, дряблая зима и наполовину непонятные лекции заполняли наш мир, не оставляя места мыслям об уходящей эпохе.

За низким, турецкого пошиба, столом со мною сидели: Костя, лысеющий в боях с сопроматом Марек...

— Сдал сопромат — можешь жениться, — в сотый раз повторял он уныло, листая громадный учебник.

— Марек, женись сейчас, а то пока ты сдашь, на тебя женщины уже смотреть не будут, — подначивал Марека Мишка Боннер, лихой, удачливый делец двадцати лет.

— Они и сейчас на меня не очень-то смотрят, — отвечал страдалец.

— Смотрят, — томно проговорила Лера Тернопольская, моя компаньонка по введению в теорию информатики.

В первый же месяц учёбы, пока я честно пытался овладеть основами программирования, Лера быстро и нежно овладела мною. В конце семестра, несмотря на все женские чудеса, мне удалось каким-то образом сдать проклятую информатику, а Лера, возмущённая моей изменой, осталась заниматься введением с очередным компаньоном. И всё это при живом муже, как могли бы сказать биографы Мессалины. Лера была женщиной в абсолюте, при виде которой почти все мужчины превращались в слюнявых собак Павлова. От её томного, мягкого голоса мои внутренности свивались в скрипичные струны и начинали звучать в унисон Лериному сопрано. Любая часть её тела заставляла мою молодую, горячую кровь бросаться то в голову, то в пятки, и сладостно замирать где-то посередине.

— Смотрят, — чуть нараспев повторила Лера, и по теплоте её голоса я понял, что сейчас она скажет гадость.

— Смотрят, но без особого вожделения.

— Э-э-э... На себя посмотри, — тяжеловесно отпарировал Марек.

— Да, я тоже не нравлюсь женщинам, — это была чистая правда, женщинам Лера категорически не нравилась.

— Лер, ты красиво постриглась, — дипломатично вмешался Костя, чем заставил меня немедленно внутренне напрячься.

С недавних пор, я крайне болезненно воспринимал любой комплимент Лере в своём присутствии. Единственный мужчина, которому я готов был прощать подобную бестактность, был Лерин муж, физик-теоретик мрачный, как тайна Бермудского треугольника. Поведением подопытных молекул он был озабочен гораздо больше, чем поведением собственной жены.

— Так, подкоротила слегка.

— Зря, тебе не идёт, — пробубнил сердцеед Марек.

— Он не понимает, зачем человеку добровольно расставаться с волосами, — с улыбкой заметил Мишка.

— Марек, хочешь, я тебе буду жертвовать волосы после стрижки? — предложила сострадательная Лера.

— Пожертвуй лучше... — Марек замялся, не зная чего себе попросить.

— Марек, родной, что тебе пожертвовать? — по-кошачьи веселилась моя прекрасная компаньонка.

Марек окончательно загрустил и начал внезапно куда-то собираться. В это время подошли Лёша с Асей. И Лёха, услышав про пожертвования, подошёл к Боннеру.

— Майкл, давай-ка, пожертвуй ферзя на дело мирового сионизма, — предложил Лёшка.

Он ежедневно приходил навещать Асю, предоставляя своему напарнику на бензоколонке выкручиваться за двоих. Гуляя по Техниону Лёха не забывал повидаться с друзьями, пробившимися в самый престижный университет. Ему не приходилось разыскивать нас по библиотекам или лабораториям — Оранжевый зал стал нашим неизменным клубом, пока большинству его завсегдатаев не пришла пора расстаться с негостеприимной альма-матер.

Шутка про жертву ферзя имела свою историю, одну из тех историй, которые сделали Мишку легендарной личностью среди соотечественников. Его имя даже мелькнуло пару раз в газетах, оплакивающих простодушие новых эмигрантов, но к рекламе Мишка не стремился. Боннер не был ни бизнесменом, ни мошенником. Своих доверчивых овец он предпочитал стричь на узкой нейтральной полосе. Майк был комбинатором в самом высоком и чистом значении этого слова, прямым и неукоснительным последователем того мифического героя, который много лет назад живал в Зойкиной квартире и в дворницкой Тихона.

Ферзя на дело мирового сионизма Мишка пожертвовал не кому-нибудь, а лично обер-заседателю сионистского кворума — господину Пошехонцову. Связующим звеном между Мишкой и сионизмом явились несколько бутербродов с икрой и пара бокалов белого "Каберне". Жертва состоялась в конференц-зале шикарного отеля "Дан", в котором Майк, от случая к случаю, занимался простым и приятным рэкетом, состригая толику шерсти не только с беспомощных эмигрантских овечек, но и с матёрых местных баранов. Мишка звонил в отель и узнавал, когда состоится ближайшее заседание акционеров какой-нибудь фирмы покрупнее. На подобные заседания собираются обычно люди, весящие не один миллион в любой валюте и имеющие солидную долю в этой самой фирме. Несовершенство демократии заключается в том, что в принципе, на такое заседание может припожаловать любой держатель акций, даже самая мелкая сошка. Вот этим либерализмом Майк и пользовался. Он покупал одну-две акции на символическую сумму, никогда не превышавшую, вместе с банковской комиссией, часовую оплату труда сборщика апельсинов на самой бедной плантации. Подобные операции приводили в бешенство работников банка, но это уже были издержки производства. Имея одну акцию в качестве пропуска, Мишка беззаботно шёл на встречу с акулами израильского бизнеса. Первым делом, по приходу, Мишка основательно подкреплялся разносолами со шведского стола. Таким образом, он с лихвой оправдывал свои капиталовложения в предприятие. Подзакусив, Боннер переходил к следующей части своей культурной программы — дружелюбному вымогательству. Безбожно коверкая английские и ивритские слова, Мишка начинал нагло требовать выплаты дивидендов по своей одинокой акции. Кто бы не подходил к микрофону, о чём бы не пытался говорить оратор, из зала неслось Мишкино рокотание.

— Дай дивиденд, дай дивиденд!

Мопсообразные мистеры Твистеры предпочитали уклониться от скандала со здоровенным придурком-эмигрантом, невесть как забредшим на их вечеринку, и избавлялись от нежелательного гостя путём немедленной выплаты наличными незначительной суммы, которая обычно во много раз превышала стоимость купленной акции. Саму акцию Мишка продавал на следующий день, зачастую ещё и выигрывая на продаже. Так как фирм в Израиле намного больше, чем их владельцев, за полгода Мишка на миллионерских слётах примелькался, к нему стали относиться как к неизбежному злу. Между Майком и его гонорародателями возникло тихое взаимопонимание: деньги Мишке выплачивали прямо на входе, который тут же становился для него выходом. Боннер вёл себя деликатно и удалялся по-английски, даже не взглянув на многочисленные закуски.

В день, когда Майк чуть было, не приобщился к сионизму, он покинул заседание акционеров "Восточного Банка" разбогатевшим, но голодным. В соседнем зале трижды узник совести господин Пошехонцев давал сеанс одновременной игры жертвователям сионистского кворума. Любой желающий, за несколько тысяч долларов, мог скрестить с господином Пошехонцевым пешки. Вообще-то, Пошехонцеву было абсолютно всё равно, во что играть с любителями сионизма, богатый жизненный опыт позволял ему устроить сеанс одновременной игры в орлянку, очко или подкидного дурака. Если бы того потребовали интересы кворума, он сумел бы ловко крутить напёрстки, причём вслепую. Но самые щедрые жертвователи умели играть, да и то с горем пополам, только в шахматы, и Пошехонцев снисходил к их слабости. Играющим, чтобы облегчить расставание с деньгами, разносили навороченные сэндвичи и подливали марочное вино. Мишка, неискушённый в делах сионизма, принял их сборище за незнакомую ему акционерскую тусовку, только с шахматным уклоном, и зашёл разузнать, что это за фирма и, если получится, слегка подзакусить. Пропуска у него никто не спрашивал, но как только Мишка поставил тарелки на свободный столик, перед ним мгновенно возникла шахматная доска с красивыми, лакированными фигурками. Майк решил вспомнить детство, когда он был чемпионом своей союзной республики среди юниоров. Пошехонцев между тем, по мере получения мзды от своих поклонников, ставил им одному за другим мат. Обер-заседатель, к удивлению кворумских деятелей, действительно здорово умел играть. Но перед учеником самого Авербаха он едва не спасовал. Кусая дармовые бутерброды и попивая вино, Мишка безжалостно расправлялся со своим соперником. Он сшибал фигуры Пошехонцева, как кегли, а уцелевшие сгонял в дальний угол доски. Обер-заседатель начал заметно потеть.

— Простите, а сколько Вы жертвуете? — к Боннеру подплыла дама бальзаковского возраста с огромным декольте и в коротенькой юбке.

Мишка её внимательно оглядел. Когда эти ноги ещё могли возбуждать мужчин на какие-то жертвы, он ходил в ясли.

— Что жертвую? — спокойно спросил Майк.

— Как?.. Это же вечер жертвователей сионистского кворума.

— У Вас всё написано в пригласительном билете... Вы жертвователь? — с другой стороны к Мишке подошёл дядька с противной внешностью профессионального вышибалы.

Пришёл черёд Майка покрываться испариной. У него за спиной толпились ободранные сионисты, слева угрожающе дышал тяжеловес в галстуке, а справа колыхались груди стареющей вымогательницы. Перед ним стоял разгромленный Пошехонцев, обер-заседатель оторвал взгляд от доски и посмотрел на Мишку.

— Ну-с, молодой человек, что Вы жертвуете на дело мирового сионизма? — спросил он.

И неожиданно весело, с улыбкой подмигнул Мишке. Так улыбается старый опытный шулер, поймав новичка на маленьком мухлеже.

— Я жертвую ферзя! — поспешно предложил Майк.

— Гроссмейстер пожертвовал ферзя, — обратился Пошехонцев к своим клевретам, и те сгинули, оставив Мишку наедине со своим предводителем.

— Сдаюсь, — облегчённо выдохнул Мишка.

— Вы сильно играете, у вас ещё всё впереди, — Пошехонцев смотрел на Мишку ласково и лукаво.

Мишка шаркнул ножищей, смешался и кое-как откланялся.

С тех пор, у нас в компании Пошехонцева очень уважали. Но только не в качестве сиониста.

— Майк, пожертвуй ферзя на дело мирового сионизма, — сказал подошедший Лёшка.

Одной рукой он обнимал Асю, а другой пытался одновременно удержать борсетку и картонный стаканчик с кофе. Прежде, чем Майк успел ответить, стакан выскользнул из Лёшкиной руки, ударился об угол стола и полетел на ноги Мишки. Вельветовые брюки впитали горячий напиток без остатка.

— А-а-а-уу!!! — взвыл ошпаренный Боннер, — А-а-ууу!!! Мать!

— Ох, чёрт! Извини Майк! Извини, я сейчас вытру, — Лёшка схватил со стола чей-то конспект и начал промокать Мишкины колени.

Если бы Лёшка вдруг изверг изо рта струю пламени, Мишка был бы ошарашен меньше. Он перестал орать и только сидел с широко раскрытым для крика ртом. Его удивление было понятно: надолго исчезая по делам бизнеса, Мишка не заметил как изменились в последние недели манеры его приятеля, когда на того свалилось счастье настоящей любви. Счастье тихонько стояло рядом в неброском свитерке и потёртых джинсах, счастье сияло и лучилось каждой прозрачной веснушкой, сверкало серыми глазищами; оно было очень счастливо, ведь его нашли и приручили. Мишка не мог поверить в такую метаморфозу, в последний раз они с Лёшкой виделись всего за пару месяцев то этого, когда мы праздновали двадцатилетие Боннера.

— Двадцать лет — это срок! Даже два! С полной конфискацией! — грохотал, выходя из дома Йосиф Потапыч, Мишкин пап.

Семипудовый оборотистый бугай, бывший директор всего на свете: от зоопарка до фабрики меховых изделий. Огромнейшая квартира, забитая до потолка антикварной мебелью, оставалась на два дня в полном распоряжении юбиляра. Мишкины родители уезжали в Эйлат, чтобы не мешать сыну и его друзьям вкушать все прелести переходного возраста. Мишкина мама, стиснув пухлые купеческие руки, с тоскою наблюдала, как мы с Лёшкой выгружаем на стол многочисленные бутылки.

— Миша, — суфлёрским шёпотом вещала мама, — в ванной есть тазик, тряпки и вёдра на балконе, в кладовой есть ещё один тазик.

За годы счастливого супружества у неё накопился богатейший жизненный опыт.

— Девки будут? — рычал Йосиф Потапыч, сражаясь с непокорным ботинком.

— А как же, пап!

— Что бы вы их всех... — побагровевший в боях с обувью Йосиф Потапыч, выпрямился и потыкал кулаком в воздух.

— ... не смели обижать! — закончил он свою мысль и с довольным хохотом захлопнул за собой дверь.

— А что за девки? — сделал охотничью стойку Лёшка.

Среди девушек, мобилизованных на празднование дня рождения, была и Аллочка Бинберг, наша с Лёшкой сокурсница на подготовительном отделении Техниона. Миленькая, полноватая, очень неглупая шатеночка, единственное чадо, взлелеянная родителями, бабушками, дедушками и множеством других родственников. Со всей страстью первой девичьей любви Аллочка была влюблена в саму себя.

— Аллочка, ты себя любишь? — вкрадчиво спрашивали её студенты.

— Очень, — с восторгом отвечало тепличное растение.

— А у вас любовь платоническая? — заливались глупым смехом нахалы.

Аллочка не знала, что отвечать — в родном Житомире никто с ней так не разговаривал. Поэтому она молча делала презрительную гримасу: надувала щёчки и слегка жмурилась. Получалась вполне симпатичная мордашка, которую почему-то всегда очень хотелось щёлкнуть по носику.

— А чей там джип "Нива"? — спросила Аллочка, едва поздравив юбиляра.

Джип принадлежал Мишкиному двоюродному брату. Тот припёр машину на пароме и гордился своим сокровищем до лёгкого головокружения.

— Мой, — веско сказал Рома.

— У нас в Житомире на таких машинах возили проституток, — радостно высказалась Аллочка.

Ромка опешил и потускнел.

— А ты откуда знаешь, на чём проституток возят? — сейчас же заинтересовался Лёшка.

В ответ Аллочка, сделала свою самую презрительную гримаску: надула щёчки и совсем зажмурила глаза. В этот раз Лёшка не сдержался и легонечко щёлкнул её по носику.

— Ой! Ах! Ты! — из красивой Аллочкиной груди вырывались отрывистые жалобные звуки.

— Это не я! Это он! — сейчас же начал горланить Лёха, тыча в меня пальцем.

— Аллочка, я тут не при чём, ты же видишь — я сало режу. Это проделки именинника.

— Этим двоим, вообще, верить нельзя! Это Ромка! Он за тачку, наверное, обиделся.

— Алла, требуй следственный эксперимент, — как всегда, предложил Костя.

На глазах у Аллочки угрожающе заверкали слёзы.

— Ладно, признаю свою вину, — сказал вдруг Лёшка глубоким, проникновенным голосом, — пойдём, поднимемся на крышу, и ты меня с неё сбросишь.

— Не хочу, — всхлипнула Аллочка.

— Чего не хочешь? На крышу идти или меня спихивать?

— Я высоты боюсь.

— А я не боюсь? Я даже сутулюсь от страха! Но если я тебя обидел... Пойдём, я сам спрыгну!

Они ушли и надолго исчезли. Через час о них стали забывать. Когда дело уже шло к десерту, первой с крыши пришла Алла, с огромными блаженными глазами.

— А где Лёха?

— Ку-ку-курит, — пролепетала Аллочка.

— Ты чего кукуешь? — удивился Мишка, — пойди выпей чего-нибудь.

Аллочка поплелась к столику с напитками, а мы, предчувствуя неминуемую зависть, полезли на крышу.

Лёха задумчиво рассматривал струйку дыма, улетающую в закатное небо.

— Ну, как? Вы что? — спросил я запыхавшись.

— Вот здесь, — Лёшка величественно указал на ветхий диван, стоящий у дальней стены.

— Что здесь?

— Понятно что, — снисходительно ответил Лёха.

Неудивительно, что Лёха, бросившийся с извинениями вытирать ему ноги, поверг Мишку в глубокий шок, он никак не ожидал подобной вежливости от великого мачо.

— Ася действует на Лёшку облагораживающе, — пояснил я растерянному Боннеру.

— Ага, как труд на обезьяну. То-то я вижу, что шерсти вроде стало поменьше. Надеюсь, эта эволюция не приведёт потом к рогам.

При этом выпаде, Лёшка отбросил погубленный конспект и резко выпрямился... Узкая ладонь девушки ласково легла на его плечо.

— Это только у баранов эволюция всегда заканчивается рогами, — мягко ответила Ася.

— Извини, — пробурчал Майк, — но если ещё раз захочешь отдать мне свой кофе, то отдавай его, пожалуйста, в стакане. А то брюк не напасёшься.

* * *

* * *

* *

Последний раз порхнул в воздухе коричневый конверт и упал в почтовый ящик адресата. Внимательно вглядываясь в нерусские буквы, Лёшка прочитал предписание явиться тридцать первого марта с вещами к дверям военкомата. До назначенной даты оставалось ещё больше трёх месяцев. За сто дней Наполеон завоевал Францию и потерял её. Планы моего друга были скромнее: добиться призыва в какое-нибудь элитное подразделение. Его душа победителя жаждала марш-бросков и военных операций в тылу врага. На пути этой ослепительной карьеры была только одна проблема, которую Лёшке необходимо было как-то преодолеть. Он был единственным сыном у пожилой, слабой женщины, которая ради него приехала в эту сумасшедшую страну. И полная гуманизма страна была готова допустить Лёшку на один из своих фронтов только с письменного согласия его матери. Лёха не стал терроризировать Жанну Львовну. Он выбрал другой путь, который тотчас привёл его ко мне. Болтая о том, о сём, Лёшка начал раскладывать передо мной многочисленные армейские бланки.

— Ни за что, — твёрдо ответил я ему, уразумев немыслимую просьбу своего товарища.

— Боишься?

— Идиот! А твоя мама? Ну вот, как я буду смотреть ей в глаза? Ты о ней, вообще, подумал?!

Лёшка выразительно посмотрел на меня и продолжил наступление.

— Она ничего не узнает...

— А если... если с тобой случится что-нибудь?

— Да почему должно что-то случиться? Я на войну иду что ли? Просто не хочу подметать плац или сидеть на каком-нибудь складе. Чего ты выдумываешь? А если меня грузовик завтра собьёт, теперь мне и на улицу не выходить, да? А в море я могу утонуть, а из окна выпасть. Всё, раз я такой единственный и неповторимый, буду лежать целый день на кровати, а ты приходи и мух от меня отгоняй, чтобы не заразили ничем проклятые.

На меня обрушился весь Лёшкин азарт и всё его красноречие. Но загнанный в угол и прижатый к стенке, я стоял насмерть.

— Дай мне поговорить с Асей, — в отчаянии взмолился я.

— Звони, вот телефон.

Она ответила сразу, я даже не услышал обычных заунывных гудков.

— Ася, — с придыханием выговорил я, — Палевский спятил и требует от меня чёрт знает что!

— Я знаю, что он хочет от тебя, — спокойно ответила Ася и замолчала.

— Ася! Почему ты молчишь?

— Он сказал, что ты его лучший друг.

— А... а, что... что ты ему сказала?

— Что тут скажешь?.. Ты же знаешь Лёшу — он не одумается. Бог даст, всё обойдётся.

— Но... Как ты сама считаешь?

— Он не отступит. Ему всё равно кто-нибудь подпишет, не ты, так этот деловар Боннер. Так что тут нам остаётся? Выдать его?

Короткие бессвязные мысли о поиске выхода мелькали у меня в голове. Выдать? Друг? Обойдётся? Бог даст?

И я пришёл подтверждать безразличным чиновникам, что произошла досадная ошибка в учётных записях, и у призывника Палевского есть единоутробный брат — вот он перед вами.

— Брат? — вяло поинтересовался тыловой сонный капитан с глазами дохлой рыбы.

— Брат, — неохотно согласился я.

— А в документах что? — совсем уже обессилено пробормотал военкоматский мышонок.

— Порядок! В документах полный порядок, — отрапортовал Лёха, потративший не один день на наведение нужного порядка.

— Ну как, брат?! — похохатывал Лёха, выйдя сухим из очередной авантюры.

— Дети лейтенанта Шмидта, — пошутила Ася, дождавшись нас в коридоре.

— Ты бы ещё Асю в сёстры записал.

— Зачем? Я против инцеста.

Пройдёт несколько лет, и я буду сидеть в офицерской столовой, в шумной компании празднующей день рождения какого-то магистра чёрной и белой социологии.

— Не бывает безвыходных ситуаций, — скажет этот славный мальчуган, расправляя плечи с новенькими погонами.

И в который раз я вспомню присказку своего первого командира о том, что разница между мальчиком и мужчиной заключается только в цене, которую они платят за свои ошибки. Закон компенсации незыблем в человеческом роде. И если есть рано повзрослевшие мальчики, то должны быть в избытке и такие, которым повезло не узнать про безвыходные ситуации, в которых любое решение будет ошибкой и цена ошибки неизвестна.

До самых осенних праздников Лёшка скрывал правду от мамы. Многонедельные отлучки он объяснил удалённостью места службы, коричневые ботинки боевых частей — связями на складе. Только мать, умирающая от страха за своего ребёнка, слепо, страстно желающая видеть его в безопасности, могла поверить, будто Лёшка способен воспользоваться какими-то загадочными связями, чтобы выглядеть крутым парнем. Берет и значок десантника, полученные им по окончанию первых полгода службы, уже не поддавались никаким, даже самым бредовым объяснениям. После ночного марш-броска, когда им были вручены красные береты, курсанты получили короткий отпуск и отправились по домам. Одолжив машину у Боннера, мы с Асей отправились встречать Лёшку на автобусный вокзал. Ставшие сизыми облака медленно уползали навстречу рассвету за окружающие нижний город холмы. Предположив, что полицейские в такой ранний час ещё не преисполнились дневным горячечным усердием, я проехал под кирпич и припарковался возле первой же остановки. Мы сидели в машине, Ася, кажется, дремала, а я слушал диск Клайдермана. Когда зазвучало моё любимое "Лунное пламя", я вспомнил новый фильм Поланского, свет, который оказывается отражением, горечь, которая становится светом... Сзади обиженно взревел армейский автобус, его шофёр тоже выбрал короткий путь под кирпич, и теперь мы мешали ему заехать на остановку с неположенной стороны. Я отвёз Лёшку домой к Асе, а сам отправился к Мишке, возвращать машину и завтракать. Ближе к вечеру Лёшка позвонил мне и попросил проводить его домой, где ему предстояла тяжёлая встреча с Жанной Львовной. Кончались короткие отпускные часы, и Лёшка не мог больше откладывать мучительное объяснение. Втроём, мы брели по угловатым переулкам. В душе, и у меня, и у Лёшки творилось неладное, шаги наши всё замедлялись, и у входа в дом мы совсем остановились.

— Что скажешь маме?

— Не знаю, придумай ты что-нибудь.

— Скажи, что ты убил десантника и снял с него на зиму шкуру.

В ответ Лёшка только вздохнул. Лампочка над входом не горела, и, возможно, никто не увидел, как я мучительно покраснел.

— Всё будет хорошо, — ободряюще сказала Ася и первой вошла в дом.

Увидевшей сына во всей красе Жанне Львовне стало плохо, она грузно осела на старенькое кресло. Лёшка беспомощно метался по крохотному салону. С треском разбился ускользнувший стакан.

— Б-блядь... — сипел Лёшка, разламывая второпях тюбик валидола.

Ася припала к телефонной трубке, вызванивая затерянную где-то на краю вселенной скорую помощь. Помутневшее от времени, в мелких чёрных щербинах, передо мною всплыло зеркало. Иуда Искариот, идущий вешаться, глядел на меня обледеневшими от горя глазами, но в руках у Иуды почему-то вместо верёвки был стакан с водою и сердечными каплями.

— Иерушалаим, Иерушалаим. Улица, улица Иерушалаим, — настойчиво твердила Ася.

Враги перерезали провод в шести местах, радиоволны ушли в никуда, чёрная дыра отчаяния поглотила световые сигналы, но тихий женский голос, упорно призывающий помощь, прошёл сквозь колючую звёздную пыль, прошёл через гибельный пояс астероидов. И вот, кто-то, томительно бестолковый, по слогам записывал адрес терпящих бедствие.

— Они уже едут. Может выйти их встретить? — спросила меня Ася.

— А-ага, — прошелестел пересохшими губами Иуда и с облегчением бросился вон.

Врач-араб выпрыгнул почти на ходу из подоспевшего амбуланса.

— Салам, — кинул он мне на бегу и умчался в дом, не спрашивая номера квартиры и не дожидаясь санитаров, степенно вылезающих из машины.

Могучий инстинкт древних знахарей, алхимиков и средневековых целителей безошибочно вёл его к ложу больного, где чья-то душа испуганно цеплялась за погибающее тело, и где ждали его благословения или проклятия. Легко и яростно летел он на верхний этаж, во всё горло распевая неведомый воинственный гимн. Спотыкаясь чуть ли не о каждую ступеньку, я как мог, торопился за ним.

— Это не от сердца, это для сердца, чтобы ему было хорошо, — нараспев утешал нас смуглый ангел-спаситель, набирая в шприц тусклое жёлтое лекарство.

— Ничего не потеряно, пока мы поём, — заливался он, пакуя свой саквояж.

— До завтра будем мы здоровы, — пропел он на прощание, — Салам.

— Салам, — тупо ответил я.

— Не врач, а хор какой-то, — пробормотал один из уходящих санитаров.

Лёха комкал злополучный, красный берет, сидя в ногах у мамы, Жанна Львовна скорбно молчала. Опасность миновала. Ася ушла на кухню варить кофе. Я пролепетал: "До свидания", пролепетал: "Созвонимся" и ушёл. Ушёл вниз по лестнице, вниз по улице Иерушалаим, в городской сад, в горькую шоколадную тьму разбавленную желтками фонарей, вниз, вниз...

* * *

* * *

* *

Февраль... Последний год дракона в двадцатом веке. Последний год века нашей молодости, века наших отцов, безумного и великого века. Волшебство трёх нулей и врождённая беспечность заставляют людей распрощаться с уходящим веком за год до его конца. Толпа хочет зрелищ, а продавцы зрелищ любят деньги, и все они торопятся похоронить двадцатый век, надеясь, что в двадцать первом непременно будут счастливее. Как мало осталось людей, решивших прожить двухтысячный год в том веке, которому этот год принадлежит по праву... Не удивительно ли, что именно те люди, которые так часто опережали свой век, не желают сейчас расставаться с ним раньше времени? Они сидят с уходящим веком, как сидели бы с близким, умирающим родственником, простив ему все ошибки и не поминая былых прегрешений. Их конвоиры, соглядатаи, поклонники, чьи шаги за сотню лет эти люди привыкли всегда слышать у себя за спиной, вдруг оказались впереди на целый век. Те, кого двадцатый век пестовал и лелеял, бросили его без всякого сожаления. Что ж... Тем лучше... Можно будет проститься с веком-волкодавом в подобающей тишине.

Февраль... Я встаю в безнадёжную рань, встаю легко, потому что опять не смог уснуть и с облегчением оставляю измятую постель. Сон придёт ко мне попозже, он заперт пока в чёрной, стеклянной бутылке, я открою её сегодня днём. Иду готовить кофе, включаю чайник, тот сразу начинает недовольно тихонечко ныть. До выхода ещё полно времени, мы должны быть сегодня у Лёшки только к одиннадцати часам. Что делать в такую рань? Включить музыку? Но сын и жена ещё спят. Читать? Но глаза устали от бессонницы. Остаётся курить и готовить кофе. Одна ложка, вторая... Кипяток с глухим шипением заливает рыхлый коричневый порошок. Арику, сыну скоро будет шесть лет. Подумать только — шесть лет! Вечность... А что такое вечность? Вдруг — это только единица измерения времени? За окнами понемногу светает, и становится видно, как средиземноморская зима поливает святую землю густым, холодным дождём. Ветер раскачивает дождь, словно качели. Шв-вах по окнам, шв-вах! И тишина. Шв-вах! Шв-вах! В окна тычутся безбожно зелёные, длинные листья пальмы. Кофе горячий, пить невозможно. Но массивная чашка приятно греет руки. Хорошо бы и душу чем-нибудь согреть.

— Ма-ама... А-апчхи... — это наш сынок незаметно пробрался в родительскую спальню, — До-оброе утро.

— Ты что так рано, Арик? Поспи ещё немного, — отзывается спросонья жена.

— Не хочу-у. Мо-ожно коренфле-екс? — протяжный, сладкий акцент ребёнка, вот что всегда возвращает меня к жизни.

— Хорошо, Арик, идём, приготовим вместе.

Арик и его мама гуськом выходят из спальни. Зябко зевают со сна, кутаются в зимние пижамы. Заспанные, невыносимо родные.

— Ты не спишь? — спрашивает жена.

Неужели я похож на спящего? Хотя, может и похож. Топот маленьких ножек.

— Арик, бандит, ты куда босиком?! — ахает мама бандита.

— Па-апа, привет. А-апчхи!

— Он простудится!

— Где он простудится? Сидя у меня на коленях?

Арик тесно прижимается ко мне, его мягкие волосы щекочут шею.

— Аба-а, раити халом.

— Говори по-русски, пожалуйста.

Тяжёлый вздох маленького аборигена.

— Па-апа, я сморе-ел сон.

Тяжёлый вздох папы.

Арика ещё нужно отвести в садик. Но садик откроется только в восемь часов, а потом будут пробки. Как же я не подумал, надо же купить цветы. На проспекте Президентов, помнится, есть один магазинчик, который работает с раннего утра. Подъеду туда, за полчаса обернусь. Надеваю всепогодную армейскую куртку. Сую по карманам ключи, сигареты, кошелёк... Так... Зонтик? Наверное, остался в машине.

-Аба-а, куда-а ты идё-ошь? Куда ты собрался? — одновременно удивляются жена и Арик.

— Цветы взять для Лёшки.

— А на месте разве нельзя купить?

— Ну, что ты, Ася, какие цветы на военном кладбище.

Вообще-то, цветы там есть. Грустные, готовые букеты. Но дело ведь не в цветах.

1