Страж брату своему

Экзамен оказался по математике, с переводами на русский и английский. Уровень задач, для выпускника математического класса, был оскорбительным. В состоянии бешенства я покончил со своими и Лёшкиными вопросами за час. Писать быстрее уставала рука. Но Лёха не давал мне уйти почти до конца экзамена. Сначала он обстоятельно, ругая шёпотом мой ужасный почерк, переписывал ответы, а потом, при виде подзабытых формул, Лёшку охватили сомнения.

— Стой, куда ты срываешься? Проверь ещё раз, как следует. Ну, чего ты расселся? Тебе лень второй раз на задачи посмотреть?

Мне было лень, взрыв энергии кончился, и я отдыхал, рисуя самолёты на полях тетради. В поступление, своём и моего товарища, я не сомневался. Так же уверены в себе были и почти все остальные абитуриенты, натасканные в стране исхода учителями старой закалки. Однако результат экзамена превзошёл даже самые смелые ожидания. За каждую, принятую на подготовительный курс, голову эмигранта государство выплачивало университетам несколько тысяч шекелей. Жадность напала на Администрацию Техниона и одолела её. Администрация наступила на горло собственной песни про труднодоступность и престижность Техниона. Песня только тоненько пискнула, и на подготовительный курс приняли абсолютно всех, не тратя драгоценное время на проверку вступительных работ.

Моё поступление отмечалось скромно, по-семейному, но с привлечением маминого двоюродного брата с женой, давно и прочно обосновавшихся в Иерусалиме. За неимением машины, семейная поездка к ним в гости казалась нам слишком хлопотной. А они, видимо несколько опасаясь, прибывших из дикой Московии родичей, всё никак не могли собраться с духом приехать к нам. Престиж Техниона развеял их сомнения. Поняв, что мы не угрожаем им пьяными песнями под балалайку, иерусалимские родственники не только решились на долгожданный визит, но и пообещали привезти к застолью множество закусок. В ожидании высоких гостей было вымыто всё, от книжных полок до цветов на балконе. Подготовка к приёму была проведена на таком высоком уровне, что в назначенный день никто из нас, за исключением моей мамы, никаких гостей видеть уже не хотел. Но они пришли, неотвратимые, как и всё хорошее, что рано или поздно приходит в нашу жизнь. Некоторая сдержанность, проявленная нами при встрече, была с лихвой компенсирована ликованием моей мамы. Её эмоций могло бы хватить какой-нибудь маленькой банановой республике, празднующей победу футбольной сборной. Гости не растерялись. Побросав сумки и раскрыв объятия, они ринулись на нас.

— Ух! Чмок-чмок-чмок! А кто это такой сладенький и пухленький?!

— Это не я, — вяло отбивался Гриша от наступающей тёщиной родни.

— Ух! Эх! Чмоки-чмоки-чмоки-чмоки! А где наша сестричка?!

— Не я это, — жалобно стонал Гриша в железных руках иерусалимской тётушки.

— Эх-ма! Чмоки-чмо-о-ок! А кто это такой умненький, в Технион поступил?!

— Не я, не я, — скулил Гриша в промежутках между страстными поцелуями дядюшки.

Будучи на добрых четверть метра выше обоих гостей, я оставался вне досягаемости их бурных приветствий.

— Ой, до тебя прямо не достать! — воскликнула тётушка, обнимая меня в области временно отсутствующей талии.

Преувеличив собственную безопасность, я гостеприимно улыбнулся. Мне не следовало недооценивать сноровку своего дядюшки, полковника запаса, успевшего пройти две войны. Ничто не могло смутить его и помешать проявлению буйного восторга. Критически взглянув снизу вверх, дядюшка без всякого разбега прыгнул мне на шею. Одна моя щека была намертво прижата к дядюшкиному плечу, а на другую обрушились поцелуи дорвавшейся до племянника тётушки. Мы с Гришей, выползли на балкон, отряхиваясь и отфыркиваясь, как облитые водой коты.

Веселье шло с нарастающей силой. Стол покрылся винами, салатами и обещанными закусками, которые почему-то оказались советскими, якобы деликатесными, консервами, купленными в арабских лавочках на въезде в Хайфу.

— Вы же ничего местного, наверное, ещё не едите, — с наивностью прирождённой аристократки объяснила свой выбор милая тётушка.

— Конечно, два месяца сухой паёк из чемоданов доедаем, — просипел мне на ухо Гриша. Месячная норма поцелуев, выпавшая на него за две минуты, привела к маленькому нервному потрясению.

— Где открывалка? С-час мы их быстренько...

Мой дядюшка, бывший боевой офицер, начал молниеносно вскрывать банки консервов. Три мухи, до того момента мирно гудевшие под потолком, в ужасе вылетели вон из комнаты. На балкон, шумно переводя дыхание, выбежали все. Все, кроме дядюшки. Этот мужественный человек собрал со стола оскандалившиеся консервы и отнёс их на ближайшую помойку, вернувшись, он открыл все окна и включил кондиционер. Он был настоящим полковником.

— Ох, как неудачно получилось, — горестно вздыхала тётушка.

Оглушительный рёв моих племянников и осиротевший праздничный стол подтверждали, что получилось, пожалуй, и вправду неудачно. Мрачное чувство вины затопило моего дядюшку прямо на глазах.

— За мной! — рявкнул он и ринулся прочь из дома.

Возможно, именно так он командовал своими солдатами, когда осенью семьдесят третьего года, раз за разом поднимал их в атаку под кинжальным огнём сирийских автоматчиков. Во всяком случае, я и Гриша мгновенно очутились в дядюшкиной машине, полные самой нешуточной решимости.

Ведомые новообретённым родственником мы обрушились на магазинчики, всучившие доверчивым туристам подгнившие деликатесы. У дядюшки была профессиональная память военного, свободно ориентируясь в незнакомом городе, он находил одну за другой лавки, где было обмануто его доверие. Наша карательная экспедиция без лишних разговоров опустошала прилавки подвергаемых экзекуции магазинов. Ветчина, сыры, арбузы, лепёшки, виноград, пироги, арак и орехи стремительно наполняли багажник видавшей и не такие виды дядюшкиной "Тойоты". Коротко высказав свою претензию, дядюшка с приятной улыбкой предлагал восточным джигитам, восседавшим за кассами, записать разницу "на его счёт". И хотя существование мифического счёта явно вызывало у них сомнения, ни один джигит не посмел возразить дядюшке. Справедливости ради, следует сказать, что в магазине, где за кассой оказалась жена джигита, дядюшка расплатился наличными, добавив к деньгам солдатский комплимент.

Наши трофеи заполнили стол, холодильник и часть салона. На улицу потекли новые, гораздо более симпатичные, запахи. Давешние мухи, радостно жужжа, вернулись с целой сворой своих друзей и подруг. Но их присутствие уже не могло омрачить входящую в колею вечеринку. Под стук вилок дядюшка предрекал нам светлое будущее.

— Вот увидите, через год-другой, вы непременно встанете на ноги.

— На все четыре, — предположил Гриша, печально разглядывая кусок балыка.

— Гри-ша, — возмущённо зашипела моя сестра, прикрываясь бутербродом.

— Ну, лишь бы не на три, — сказал дядюшка с понимающей улыбкой и открыл последнюю бутылку арака.

При отбытии дядюшки и тётушки обряд лобызания был повторён всей семьёй за исключением спящих детей. Долгие вздохи и звучные поцелуи, раздававшиеся в полночь из нашей квартиры, наверное, были хорошо слышны на улице и могли бы заинтересовать любителей ночной спортивной ходьбы. Родственники уехали, и в груди что-то защемило. Какого чёрта они ждали два месяца? А с другой стороны... Какого чёрта мы ждали столько лет?

И была ночь, и было утро... День двести какой-то — окончание подготовительного отделения. Напрасно, ох напрасно, обижался я в начале пути на неразборчивость Администрации Техниона, польстившейся на дармовые деньги и принявшей на подготовительный курс не только несостоявшихся студентов МФТИ, но и откровенное быдло. Распихав по карманам полученный гонорар, Администрация бросилась наводить порядок на вверенной ей территории и очищать её от ненавистных абитуриентов. Поток бессмысленных и бессистемных знаний, непрерывные волны экзаменов, перешедшие в последние дни в цунами, изрядно сократили число людей добравшихся до Святого Грааля — студенческого билета с эмблемой Техниона. Лёшка прошёл через все академические тернии. С огромным трудом, зубря до полной остановки пульса, разбивая о стенку мелкие канцелярские принадлежности, Лёшка одолел все препятствия и к счастливому удивлению своей мамы поступил на факультет прикладной математики.

— Какой-какой математики? — потешался Вадя, странноватый мальчик, невесть как поступивший на аэронавтику, — хотел бы я посмотреть к какому месту ты её будешь прикладывать.

— Сейчас посмотришь, — пообещал Лёха и тут же, схватив Вадю за уши, слегка его приподнял.

Тот обиженно заверещал.

— Ну, что? Видно к чему прикладывать? — спросил наш математик, отпуская уши шутника.

— Я на тебя пожалуюсь в полицию! — пообещал Вадя со слезами на глазах.

— А что ты им скажешь? — полюбопытствовал Костя, один наш общий знакомый, случайно ставший свидетелем научного спора, — Скажешь, что в ответ на глупую шутку тебя подняли за уши?

— Никуда я его не поднимал, только потянул слегка, — возмутился Лёшка.

— Ну, тогда нужно провести следственный эксперимент, — глубокомысленно предложил Костя.

Вадя в ужасе метнулся прочь.

Но всех принесённых Техниону жертв оказалось недостаточно, и в последний момент Администрация элитного института нашла способ изгнать ещё одного человека. У моего друга не было школьного аттестата. Но, только выдав ему диплом об успешном окончании подготовительного отделения и прислав поздравления в связи с поступлением в Технион, Администрация этого негасимого очага знаний припомнила, что принять студента без аттестата она не может.

— Мы так горько сожалеем, господин Палевский, но порядок есть порядок. Вы можете легко получить израильский аттестат на нашем дополнительном годичном курсе...

Не бесплатном, конечно, курсе.

— ... все ваши оценки, полученные в этом году при поступлении, останутся в силе, таким образом вы совсем ничего не теряете, господин Палевский.

По всей видимости, год жизни и человеческое достоинство, с точки зрения Администрации Техниона, вещи настолько незначительные, что никак не могут быть причислены к разряду потерь.

Между побледневшим Лёшкой и затрепетавшей представительницей Администрации встала Ася, которая подрабатывала в том отделе переводчицей.

— Я женщин не бью! — прорычал Лёха и вышел, вышибив ногой дверь.

Спустя мгновение остатки двери с треском влетели обратно. На пороге, тяжело дыша, стоял Лёшка.

— Ты кто? — грозно спросил он Асю.

— Ася... — почему-то шёпотом ответила девушка.

— Ася, а до скольки ты у этой мымры работаешь? Может, пойдём куда-нибудь, погуляем?

Так они встретились. Лёшка потерял место в Технионе, но нашёл настоящую любовь. Женщины подобные Асе редко встречаются на нашей планете. Ради таких, как она мужчины готовы пожертвовать карьерой, дружбой и самими собой. Но эти удивительные женщины никогда не просят подобных жертв. С лёгкой улыбкой, посвящённые в нечто высшее, недоступное смертным, смотрят они, как мужчины ради них делают головокружительные карьеры, пишут романы, бросают курить, идут на войну, проживают несколько жизней и сгорают дотла.

Друзья Лёшки возмущённо обсуждали его расставание с Технионом.

— Удар ниже пояса, — возмущались одни.

— Удар в спину, — кричали другие.

— Удар ниже пояса со спины, — подвёл итог сам Лёшка.

Он вернулся на бензоколонку и стал дожидаться повестки из военкомата. Учиться, и желательно подальше от Техниона, Лёшка решил после армии. Жанна Львовна бодрилась, она смирилась с этим ударом судьбы.

* * *

* * *

* *

Коричневый армейский конверт кувыркался в недрах нерасторопного почтового ведомства, тая в себе категорический приказ, напечатанный слепым шрифтом и подписанный неведомой майоршей. Но ни академическое фиаско, ни помятый конверт, скрытый от света под толщей неотправленных писем, не были тем главным, что свершалось тогда в Лёшкиной жизни. За одну ничтожную неделю Лёша был покорён и умилённо смотрел на свою покорительницу, держась за её тонкую руку. Над ним не развивалось знамя феминизма, и в его волосах не было мелкого мусора от Асиных каблуков, но мир вокруг Лёшки начал изменяться, наполняясь спокойными красками летнего заката и неясной музыкой. Меняя генетический код своих жертв, Асина и Лёшина любовь оставляла улики невидимые им самим, но изумляющие тех, кто смотрел на их счастье со стороны.

Первая любовь — это любовь к семье, в которой родился. Первая дружба — бескорыстная дружба пацанов, не выдающих нашалившего друга свирепым взрослым. Эти чувства становятся основой всего, что будет или не будет потом. Всё начинается оттуда — любовь к истине и любовь к женщине. Невозможно в восемнадцать лет впервые полюбить другого человека. Кто не любил в детстве, вряд ли уже когда-нибудь полюбит.

Лёшка оставался самим собой, но древняя цивилизация амазонок простёрла над ним полную волшебства длань, и он начал понемногу взрослеть.

Мы сидели в Оранжевом зале, на первом этаже здания Сената Техниона, в самой сердцевине университетской цитадели. Был разгар первого, непроходимого семестра. Декабрь ледяными каплями затяжного, упорного дождя бился в огромные окна. Шёл последний месяц той страны, из которой мы совсем недавно уехали, но собравшиеся в жарко натопленном зале студенты почти не замечали, как умирает великая некогда Империя. Поиски себя во всё ещё чужой стране, дождливая, дряблая зима и наполовину непонятные лекции заполняли наш мир, не оставляя места мыслям об уходящей эпохе.

За низким, турецкого пошиба, столом со мною сидели: Костя, лысеющий в боях с сопроматом Марек...

— Сдал сопромат — можешь жениться, — в сотый раз повторял он уныло, листая громадный учебник.

— Марек, женись сейчас, а то пока ты сдашь, на тебя женщины уже смотреть не будут, — подначивал Марека Мишка Боннер, лихой, удачливый делец двадцати лет.

— Они и сейчас на меня не очень-то смотрят, — отвечал страдалец.

— Смотрят, — томно проговорила Лера Тернопольская, моя компаньонка по введению в теорию информатики.

В первый же месяц учёбы, пока я честно пытался овладеть основами программирования, Лера быстро и нежно овладела мною. В конце семестра, несмотря на все женские чудеса, мне удалось каким-то образом сдать проклятую информатику, а Лера, возмущённая моей изменой, осталась заниматься введением с очередным компаньоном. И всё это при живом муже, как могли бы сказать биографы Мессалины. Лера была женщиной в абсолюте, при виде которой почти все мужчины превращались в слюнявых собак Павлова. От её томного, мягкого голоса мои внутренности свивались в скрипичные струны и начинали звучать в унисон Лериному сопрано. Любая часть её тела заставляла мою молодую, горячую кровь бросаться то в голову, то в пятки, и сладостно замирать где-то посередине.

— Смотрят, — чуть нараспев повторила Лера, и по теплоте её голоса я понял, что сейчас она скажет гадость.

— Смотрят, но без особого вожделения.

— Э-э-э... На себя посмотри, — тяжеловесно отпарировал Марек.

— Да, я тоже не нравлюсь женщинам, — это была чистая правда, женщинам Лера категорически не нравилась.