Карта. Первая Часть Kарта. Первая часть

Очнулся я лежа на траве в тени развесистого ясеня. Белоснежные кучерявые облака тихо плыли в мягком свете лазурного небосвода. На лбу моем была влажная тряпка и наша лошадь нежно тыкала свой холодный нос в мою полуоткрытую ладонь. Я повернул голову. Со склона горы далеко внизу был виден, покрытый рябью волн, узкий и длинный океанский пролив. Невдалеке от меня Ефремов, углубившись по колени в землю, копал железной острой лопатой яму. Темные комки он отбрасывал далеко в сторону; oни перелетали через свеженасыпанный горбик, из которого торчал крест из обломанных веток. "Очухались, ваше благородие?" благожелательно спросил он меня, вылезая из рытвины. Был он весь в глине и копоти, а избитое лицо в кровоподтеках и ссадинах, было печально. "Похоронил я Петрушу — то," он кивнул в сторону погребения, "ран не выдержал, бедняга; ну и толмач — эскимос, тоже сподобился. Ему рою. Ему ведь крест — то не нужен, христианином он не был. Канавку я смастерил, чтобы звери — птицы не воспользовались." Тело толмача с неестественно вывернутой головой лежало возле уготованной ему могилы. Окостеневшие, пергаментные конечности его были раскинуты по сторонам. Цепляясь за ствол дерева, я с трудом поднялся, неверными шагами подошел к купцу, и помог ему уложить на вечный покой нашего друга. Ефремов сноровисто закидал его землей. "Был он не нашего племени, но добрый человек. Жил он тихо, мирно и спокойно, вреда никому не делал, и только пользу приносил," говорил эпитафию купец, снявши шапку. "Во что он верил это его дело; это между ним и Богом, Он ему судья." Ефремов отошел и стал паковать тюки, разбросанные на траве. "Ну, а Петро?" "Его я уже отпел," нахмурившись, сухо сказал он.

Бриг Смелый пришел за нами через неделю, когда поджидая на берегу, я уже вычертил карту для его превосходительства г-на губернатора и записал все наши злосчастья в тетрадке. После доклада в Ново — Архангельске сдал я Петру Игоровичу десяток мелких камешков, которые каким — то чудом не выпали из карманов моих при бегстве из ущелья. Губернатор настаивал на новой экспедиции за алмазами, но здоровье мое так расстроилось, что не мог я на коня вскочить как встарь добрым молодцем. От давешнего удара булыжником в плечо левая рука моя совсем разболелась и отсохла, и меня отчислили из военной службы; а впрочем, по какой причине отчислили, точно не могу сказать, может и грешки какие про мое тайное общество всплыли. Так или иначе времени у меня появилось предостаточно и оказались мы первыми друзьями с купцом Ефремовым; пили — дули чай с баранками в его трактире допоздна каждый вечер и болтали ни о чем. А он — то по возвращении с севера сразу в гору пошел, трехмачтовый фрегат прикупил, чтобы на нем по окиян — морю плавать да товары по всему свету развозить; себе в прибыль, людям в радость. Думается мне, что не все у него тогда алмазики — то обронились, а кой — какие к ручкам прилипли, вот и на корабль получилось. Выяснилось это, как часто водится, нечаянно и неуклюже. Заезжие коммерсанты из соседнего государства Мексика скупали у нас за золотые дукаты медвежьи шкуры, тюлений жир и во множестве китовый ус для дамских корсетов. По приезду дорогих гостей задал наш губернатор пир в их честь, но с гишпанскими затеями — точно такoй, какой он видел пять лет назад в королевском дворце в Мадриде. Правда разница в чем-то все таки была: малагу и ром заменили водка и квас, вместо изящных синьорит, закутанных в кружевные оборки и юбки фламенко, на сцене появился хоровод краснощеких девок в цветастых сарафанах, а квартет знойных гитаристов в кордовах на головах заменил дуэт гармонистов и балалаечников, состоящим из подстриженных под горшок креолов. Пока на подмостках музыканты наигрывали и танцевали вприсядку, а девки притоптывали и душевно напевали, прищелкивая расписными ложками не хуже, чем кастаньетами, дон Родригез и дон Фернандез пришли в совершеннейший восторг. И было с чего. Каждый с непривычки опорожнил по штофу пшеничной и лыка не вязал. Завидев такой конфуз приказал губернатор вынести их из трактира и окунуть в Тихий океан, благо до него было тридцать шагов. Четверо дюжих мужиков схватили дебелых негоциантов за руки и за ноги и понесли на пляж. Оба были бесчувственны, не дергались и тихонько похрапывали. Их шпаги немного дребезжали, волочась по гальке и сырому песку. Bслед за ними Ефремов и я, в обнимку и покачиваясь, тоже вышли на свежий воздух. Здесь под луной и звездами проговорился купец о том, что утаил от казны полмешка алмазов, которые успел собрать в запруде, пока землетрясение не настигло нас. "Схоронил я сокровище в колдобине между могилами," Ефремов раскраснелся, распарился, глаза у него посоловели, язык заплетался. "Ему все равно, он дикий, а православный крест на Петрухиной могилке, завсегда покажет, где оно сейчас лежит." Ефремов заволновался и я почувствовал его сожаление, что наговорил он лишнего. Еще сказал он, что на память свою не надеется, но новой карты вычертить по малограмотности не сможет. "Нарисуй закорючку там, где могилы возле залива на лужку располагаются," уставил он на меня свои голубые немигающие глаза. "Атласы и описания в канцелярии всем доступны, я ворочусь туда через год-другой и испрошу твою карту." "Я сдал свою работу Его Превосходительству", ответил я и купец, расстроившись, хлюпнул носом. Чувство симпатии захлестнуло меня; положив руку ему на плечо, я пообещал вернуться завтра к Петру Игоровичу и сделать уточнение в моей работе. Больше мы к этой теме не возвращались. Tорговля с Мексикой и Азией шла полным ходом; индейские племена на востоке покупали охотничью и рыболовную оснастку и даже пионеры-американцы через дремучие леса к нам иногда пробирались. Но все же мелочная суета и тягомотина повседневного существования убивали меня. От одиночества сделался я слаб по женской части и стал на Марфуньку засматриваться, когда она крутилась возле меня; ну и долгое время не прошло, как свадьбу сыграли. Вскоре заскучали мы в Америке и год спустя вернулись к моей родне в Иркутск. Марфунечка женой оказалось отменной — приветливой, заботливой и ласковой — и была к тому времени уже на сносях.

Перед отъездом в Сибирь имел я такой разговор с купцом первой гильдии Ефремовым. Сказал он мне вот что: "Мы хоть не господского звания, а дело разумеем. Земля Аляскинская наша русская. Mы первые сюда пришли, мы первые ее разведали, мы ее бережем, и отдавать немалый край этот за кукиш с постным маслом негоже. Им, боярам, там во дворцах в Петербурге до нас далече, все на балах краковяк пляшут, да на золоте и брульянтах фрикадельки лопают. Неведомо им как велика и богата Аляска, потому -то не по — хозяйски поступают.""

Глава 4

С той поры прошло двести лет. Давно сгнили косточки наших героев, давно перестали поминать их души в церквях, дети их выросли и поумирали, и появились новые дети, и дети их детей, и мир кругом непрестанно менялся, подвергая их новым, неведомым их родителям, испытаниям. Начинались и заканчивались жестокие войны, государства иногда ссорились, иногда заключали между собой союзы, чтобы напасть на другие группы государств; подписывались и нарушались перемирия, и совершались кровавые и беспощадные революции. Сногсшибательный технический прогресс изменил мир до неузнаваемости, но был не в силах, улучшить природу людей и принести им счастье. Давно была продана за полушки Аляска, давно американский гений освоил ее, сделав эту землю продуктивной частью своей свободной, богатой страны.

Однако память о деянии лейб — гвардии поручика Русакова была жива и ныне среди его немногих уцелевших потомков.

Окна избы выходили на запад и каждый вечер ослепительные лучи низкого приполярного солнца заливали его просторную комнату, сперва отразившись в стремительных, хрустальных струях полноводной реки, на берегу которой изба стояла. Часами сидя за письменным столом лицом к панорамному окну и устав, он иногда поднимал голову, чтобы взглянуть на пихты и ели растущие плотной стеной на ее другой стороне и каждый раз невыносимый блеск светила, играющий в несущейся воде заставлял его прищуривать глаза. В этих широтах голубоватое небо долго оставалось светлым даже после захода и в полночь ему случалось видеть семью медведей вышедших из леса и с необычайной ловкостью выталкивающих метровых, извивающихся лососей из их родной стихии или группу лесных коров, которые зайдя по колено в речное пространство и опустив в течение свои огромные и емкие пасти, могли казалось выхлебать всю воду вместе с населявшей ее рыбой, из этой реки и впридачу из холодного океана, куда эта река впадала. Но карта, развернутая перед ним на столе, была важнее и интереснее, чем что либо другое. Она завораживала его, она прожигала его сознание, она не давала ему уснуть, а если он и забывался в поверхностной, легкой дреме, то она и люди принесшие ее, вновь будоражили его. Он смотрел на нее день и ночь, делая пометки карандашом на лежащих рядом четвертушках плотной бумаги, и бормотал вполголоса что-то неразборчивое. "Американские геологи десятилетиеми, безрезультатно прочесывающие каждый квадратный метр территории Аляски так ничего и не нашли," писал он ровным, убористым почерком, сгорбившись над столом. "Лишь в 80-х годах прошлого столетия была обнаружена невесть откуда взявшуюся пара — тройка блеклых алмазов к востоку от Фэрбэнкса. Маститые ученые и специалисты из De Beers, срочно вызванные на место находки, не смогли обнаружить месторождение и обьяснить причину появления драгоценностей. Ничего на Аляске, кроме золотых приисков и обширных запасов нефти, не было найдено со времен появления здесь европейцев триста лет назад, не считая, конечно, алмазных месторождений на севере Канады." "Однако, алмазы должны здесь быть. По своей геологической структуре платформа Аляски аналогична литосферной мантии Якутии, хранящей в своих недрах несметные богатства. На Аляске должны скрываться десятки ненайденных еще кимберлитовых трубок, нашпигованных до краев алмазами." Он поднял голову и перевел свой взгляд на неутомимо хлещущую в Тихий океан Кенай. Эта постоянная и неиссякаемая энергия реки почему — то успокаивала его, настраивая его филосовски, посылая ему свежие, неповторимые мысли, которые требовалось не упустить и перенести тотчас на бумагу. "Таким образом открытие моим пра-прадедом алмазного месторождения к северу от сегодняшнего Анкориджа не было вымыслом и все описанное в его отчете есть чистая правда," вполголоса убеждал он самого себя. "Чтобы найти его вновь я должен знать, как понимать карту," и он в милионный раз взглянул на двухсотлетний квадрат пергамента, на котором была нанесена загадка. Карта, испрещенная странными значками и метками, была многоцветна — океанский залив был закрашен голубым, лесные чащи заштрихованы зеленым, горные массивы коричневым, болота желтым, а черным пунктиром был обозначен путь к изумительному чуду, так живо описанному в дневнике. Красочная и раскидистая роза ветров для обозначения сторон света была вычерчена в правом верхнем углу. "Но правильно ли я понимаю?" снедали его сомнения. "Ведь мой пра-прадед был масоном, и создавал карту для масонов и только масоны могли истолковать эти решеточки с точками и эмблемы, разбросанные на ее полях." Он выпрямил свою уставшую спину и потянулся. Его бедро и поясница еще саднили после плохо зажившей огнестрельной раны, полученной при попытке захвата этогo чертежа. Он чуть прикрыл глаза и воспоминания, как в полусне охватили его.

Было их два брата, проживающих на улице Байкальской в городе Иркутске в скрипучем и обветшавшем многоквартирном здании. Нрава они были не — лилейного, а наоборот, жизнь их озлобила и ожесточила и похожи они были на крутых, хотя один из них музицировал на бас-гитаре на сон грядущий, а другой выигрывал подряд все шахматные чемпионаты города. Было им почти лет по тридцать, когда в 2010 году скончался их отец. Незадолго перед смертью, чувствуя свой близкий конец, вызвал он их в свою клетушку, где он уже полгода лежал как прикованный к едва вмещавшейся в нее узкой, чугунной кровати. Повинуясь движению его бессильной руки, они, затворив фанерную дверь в смежную камору, в полумраке, пропитанном запахами лекарств и посеревшего без стирки белья, услышали от отца, переходящее из поколение в поколение предание, что пра-прадед их, поручик Русаков, был декабристом, пострадавшим от ужасов царизма и безвинно отстраненным от службы в императорской армии в период разгула реакции. Его дальним после-советским потомкам, внимающим этому преданию сызнова и с опаской, всегда было странно и непонятно узнать, что несмотря на это, никто из семьи поручика царской властью не был умерщвлен и на каторгу не сослан. Поручик со своей женой Марфой спокойно вырастили многодетную семью в главном городе Сибири, жили они в просторном, собственном доме в купеческом квартале и все дети их закончили гимназию. После себя их пра— прадед оставил два алмаза разной величины, свой портрет, писанный маслом, и рассказ о том, где он нашел это сокровище. Сто лет спустя в гражданскую войну алмазы были обменены на мешок картошки, в годы сталинских чисток портрет бравого господина офицера был сожжен дотла напуганными родственниками, а вот рассказ, эта казалось бы нематериальная и эфемерная субстанция, уцелел и прошел неизмененным через десятки поколений Русаковых, пока не достиг ушей братьев.

Сергей и Игорь загорелись. Оба они, по — сибирски низкорослые и коренастые, с темными, взлохмаченными по нынешней моде волосами, напоминали мордастых бойцовых петухов. Похоронив отца, с которым они никогда близки не были, они стали строить фантастические планы мгновенного обогащения. После развала Советского Союза у них появилось то, чего никогда не было у прежних Русаковых — свобода передвижения. Теперь они могли поехать в Америку и разыскать этот клад природы. В Москве в фондах Государственного архива РФ хранились документы 1826 года, собранные Его Величества Особенной канцелярией внутренних дел. Там — то братья и нашли карту и тетрадь в кожаном переплете, принадлежащие основателю их рода поручику Русакову. Сделав фотокопии, вернувшись в гостиницу и проанализировав, они заключили, что строчки дневника были вполне разборчивы и передавали информацию, а вот копия карты была неудовлетворительна. Она была неотчетлива, знаки расплывчаты, и штриховка размыта. С такой картой в руках, думалось братьям, их поиск был бы безрезультатен. Надо было переделать. Однако, на следующий день востребованного материала в архиве не обнаружилось. Братья подняли шум, взволнованные сотрудницы заламывали руки, начальник отдела сохранности документов хватался за валидол, а замдиректора так просто плакала навзрыд. Проверили список требований на выдачу оригиналов и установили, что за последние сто лет подлинники просматривали только три человека — они сами и некий Л. Ф. Курякин и как раз вчера перед закрытием. Кинулись к Курякину, который, как было записано в его карточке, жил на окраине города, и пришлось братьям, чтобы найти его, трястись два битых часа в пыльном автобусе. Курякин, проживавший в бараке, третья комната направо, если вдоль по коридору после душевой и общей кухни, без промедления распахнул дверь. Был он в синей майке, черных сатиновых шароварах и держал в руке обгрызенный соленый огурец. Несло от него дешевым куревом и водочным перегаром, внутри его комнаты в табачном дыму поцарапанный магнитофон упоенно наяривал "Разлюли моя манюня, все четыре колеса ", и его молодое, гладко выбритое лицо самодовольно улыбалось. "Чего надо?" недовольно буркнул он, и перекатывая буграми мышц в мощных плечах, попытался затворить дверь. Но Игорь успел просунуть ногу в уменьшающийся проем и Курякин, качнув лысой головой, выдавил: "Вы вообще-то к кому, ребята?" "К тебе, охломон. Это ведь ты, Л. Ф. Курякин, я твою фотку в полиции видел," солгал Игорь, и отпихивая хозяина, влез в комнату, Сергей шагнул за ним вслед и без лишнего шума захлопнул за собой дверь. "Ну, троглодит, давай рассказывай, как ты собственность государства российского спер?" Игорь дал ему щелбана в лоб, а Сергей держал его руки сзади, чтоб не трепыхался. "Да вы кто такие будете?" на глазах у Курякина проступили слезы. "Ничего не знаю," продолжал он упрямо мотать головой. "А это что такое?" острые глаза Игоря заметили уголок пергамента, высовывающегося из-под орущего магнитофона. Он слегка приподнял его и вытащил карту поручика Русакова. Она ни капельки не была повреждена, краски не пожухли и блестела, как будто выписанная только вчера. "Как ты умудрился ее спереть?" ахнули братья. "Ведь это же оригинал и на руки он не выдается!" Курякин только развел руками, не желая отвечать. "Ты в Совке кем был?" Сергей стоявший сзади опять заломил ему руку, выкручивая ее, а Игорь тем временем рылся в комоде. "Карманником он всегда был," ответил за него Игорь, "гляди сколько бумажников, да кошелечков у трудящихся понатырил." Руки Игоря были погружены по локти в разнокалиберную, полированную ерунду, которой обычно нагружены карманы людей, как — то: телефончиками, авторучками, ключиками, зажигалками, тюбиками с губной помадой, пригорошнями жетонов, ворохами смятых банкнот малого и среднего достоинства и прочей необходимейшей для каждодневного существования дребеденью. Курякин молчал, попискивая временами от боли и ненависти. "Не обычный он карманник," вывел заключение Сергей. "Карту из архива спереть не фунт изюма, да и зачем она ему?" "А это что такое?" удивился Игорь, открывая красное удостоверение, выпавшее из коричневой папки, которую он только что выгреб из-под гардероба. "Курякин, Леонид Федорович, капитан Федеральной Службы Безопасности," прочитал Игорь нараспев. "Я там больше не работаю," оправдывался хозяин, сделав плаксивое лицо. "Попросили меня оттуда за гнилой моральный облик." "Как же ты докатился до жизни такой, шпингалет?" Игорь дал ему еще затрещину. "Приличным человеком был, державу берег, галстук небось на работу носил, а теперь что? Антисоциальный элемент!" Гость демонстративно сплюнул в угол. "Жить — то надо," Курякин извинительно посмотрел на братьев. "Рассказывай, крокодил, кто тебя карту надоумил стибрить, не то мы тебя в полицию сдадим." Он сел на стул, положив нога на ногу, весь превратившись во внимание. "А в долю возьмете?" ошарашил их Курякин своим вопросом. "Я ведь вас всех знаю." "Я же тебе говорю, не простой он карманник," Сергей потянулся на мягкой пружинной кровати. "Откуда прознал?" Он угрожающе махнул кулаком перед лицом Курякина. Мордочка вора приняло хитрое выражение, глазки сощурились и залоснились маслом, губки закраснели. "Из органов меня поперли недавно, но кореша остались. Знаю я про папашку вашего еще с 1995-го года. Читал я в то время протокол допроса физика-атомника Русакова. Он подозревался наряду с другими лицами в организации похищения из вверенной ему лаборатории 10 кг обогащенного урана с целью продажи северокорейским товарищам для производства ядерных боеголовок. Виновных задержали на границе, но папашка ваш отмазался, хотя из доверия вышел. Доказать вину его мы так и не смогли, но прослушка стояла в жилище до самой его смерти. Так мы узнали, что прадедушка ваш утаил от государства нашего народного сокровище наиредчайшее, однако достать его из Америки почти невозможно, по — причине отдаленности, труднодоступности и озлобленности заокеанской буржуазии. Высшему руководству Российской Федерации об этом еще не докладывали, но следует в ближайшем будущем рассматривать посылку секретной правительственной экспедиции на территорию классового врага." Курякин захлюпал носом, скривился и попытался утереть слезу, но до глаза не достал, и Игорь помог ему, смахнув влагу сапожной щеткой, валявшейся на тумбочке рядом с банкой гуталина. "А не врешь? Глазки у тебя лживые." Братья с сомнением переглянулись. "Чистая правда." Курякин перекрестился. "Знаем мы про вас, Русаковых, и чем вы дышите, и о чем думаете, и как со своими женами спите, и только собирались мы хорошенько вас тряхнуть, как конец органам пришел." "Конец вам пришел потому, что слишком много вас паразитов на шее народной сидело, да вы его к тому же и в бараний рог согнули," Игорь сжал и расжал свои кулаки. "Начали декабристами, а закончили коммунистами. Вот такой фортель истории." Он коротко хихикнул и потрепал Курякина по плечу. "Ну, это прошлое, а что ты хотел с картой сделать?" Загадочная полуулыбка прорезала протрезвевшее лицо хозяина. "Ехать в Америку навострился было, чтобы опередить всех, да вот вы мне под ногами путаетесь." За это бывший чекист получил ласковую затрещину по затылку, но не обиделся, а принял ее спокойно и с достоинством, как дружескую критику со стороны старших товарищей. Правда oн слегка посуровел и окаменел, но вскоре глаза его потеплели и оживились. "Не балуй, а то я за себя не отвечаю," едва слышно пробормотал он. "И один бы справился?" спросили его братья в унисон. "Попробовал бы," Курякин уклончиво пожал плечами. "Почему бы и нет?" "А что ты знаешь такого, чего мы не знаем?" пихнул его ногой Сергей. "А что вы знаете больше меня?" увернулся Курякин. "Та же карта, тот же дневник, то же предание." "Ну, что ж, по мордасам придется тебя хлопать," пригрозили братья. "Хлопайте, хлопайте, только кулачки свои не отбейте. Поберегите их до поры, когда клад из Америке тащить понадобиться, там вы без меня не обойдетесь." Братья переглянулись. "А действительно, как же ты, паразит, карту из закрытого учреждения вынес?" "Образования у вас не хватает." Курякин выразительно посмотрел на них. "Вы ведь в высшей школе КГБ не учились. Там такому научат, чему вам и не снилось. Не только карту, если надо луну с неба сопрем и на дне моря схороним." "Ну, что берем его в долю? Проходимец он первый класс," Игорь повернулся к брату. Сергей ухмыльнулся и кивнул головой, "Берем, кто старое помянет, тому глаз вон." Он встал и развязал руки пленника. Тот, осклабившись, немедленно стал массировать свои запястья. "Ну, ты извини, что мы наехали на тебя, так сказать," Игорь выговорил смущенно, "Теперь ты наш, будем звать тебя Леней. Лады?" Он протянул свою широкую, как лопата, ладонь к вялой и потной ручке вора. Все обменялись рукопожатиями. "По такому случаю за знакомство можно и по сто грамм," предложил Леня и был единодушно поддержан. "А потом обсудим наш план." "Точняк! Когда в Америку едем?" в восторге стукнул кулаком по столу Сергей. "Заведи — ка ты, друг любезный, песню мою любимую про четыре колеса, а то не дослушал я ее, когда вошли к тебе; все в делах и заботах." "Это мы в момент," уверил его хозяин и поставил магнитофон на ту же мелодию. Одна блатная частушка сменялась другой, гудели ноги и дрожали руки, от винных паров кружились головы, раздавался заливистый смех. Веселье в биндюге достигло апогея, было выпито все до капли и уже два раза посылали гонца в ларек за новыми поллитровками. В табачном дыму невозможно было разглядеть физиономии собутыльников; гвалт, прибаутки, анекдоты и взрывы хохота мешали спать остальным обитателям барака и те непрестанно колотили в стены. Негодование соседей только подзадоривало пирующих на новые закидоны. Пили за Сталина, пили за Ленина, пили за КПСС, пили за нового президента страны и парламент в полном составе, пили за укрепление воинской дисциплины и за успехи в боевой и политической подготовке. Чокались в стенки, в пол и в потолок. Кукарекали по-петушиному, гавкали по-собачьи и хрюкали по-свинячьи. Остановились лишь по причине того, что Сергей в беспамятстве свалился под стол, Игорь совершенно окосел и винный ларек закрылся ввиду позднего времени. Курякин, привалившись к гардеробу, весь облевался, посинел и еле дышал.