Биография Толкина

Ночь уходила, и тем временем Толкин и Дайсон доказали собеседнику, что его требование совершенно не обязательно. Когда в языческой мифологии Льюис повстречал концепцию принесения в жертву, она его тронула и очень понравилась. Идея о смерти и воскресении божества всегда пробуждала его воображение с тех времен, как он прочитал легенду о скандинавском боге Бальдере. Однако, по словам собеседников, Льюис требовал от Евангелия большего, а именно: наглядного объяснения, выходящего за рамки мифа. Но коль скоро он недвусмысленно высоко оценивал мотив принесения в жертву в мифе, разве не мог он дать такую же оценку правдивому рассказу?

— Но мифы лгут, — возражал Льюис, — хотя ложь их дышит серебром .

— Нет, они не лгут, — отвечал Толкин. И, указывая на большие деревья Магдален-гров и на их ветви, гнущиеся под ветром, он развил другую цепь аргументов.

— Ты называешь дерево деревом, — заявил он, — и более не думаешь об этом слове. Но оно не было "деревом", пока кто-то не дал ему это имя. Ты называешь звезду звездой и говоришь, что это всего лишь шар из материи, что движется по рассчитанной орбите. Но это только ты так ее видишь. Ты называешь вещи и описываешь их, но тем самым всего-навсего изобретаешь для них собственные названия. И так же, как речь — изобретение объектов и идей, миф — изобретение правды.

Мы все произошли от Бога, и неизбежно нами плетутся мифы. Они хоть и содержат в себе ошибки, но все же отражают мелкие брызги истинного света, ту внутреннюю правду, что от Бога. Поистине лишь созданием мифов, превращением себя во "вторичного создателя" и выдумыванием легенд Человек может надеяться достичь состояния совершенства, которое он знавал до своего падения. Наши мифы могут ошибаться, но они ведут, хотя и по ломаной линии, в гавань истины, тогда как материалистический "прогресс" тянет в зияющую бездну и к железной короне власти зла66.

Выражение этой веры во внутреннюю правду мифологии Толкин поставил в центр своей писательской философии. Это кредо лежит в основе "Сильмариллиона".

Льюис слушал, как Дайсон своими словами подтверждал сказанное Толкином и заметил:

— Ты имеешь в виду, что история Христа всего лишь миф, воздействующий на нас, как и любой другой, но миф, события которого были на самом деле? В таком случае я начинаю понимать.

Наконец, ветер загнал друзей в дом, и они беседовали в комнатах Льюиса до трех ночи, после чего Толкин пошел домой. Распрощавшись с ним на Хай-стрит, Льюис и Дайсон ходили туда-сюда по монастырю Новых зданий и дискутировали до рассвета.

Двенадцатью днями позже Льюис написал своему другу Артуру Гривзу: "Я только что перешел от веры в Бога к осознанной вере в Христа — в христианство. В другой раз я попытаюсь это объяснить. Мой долгий ночной разговор с Дайсоном и Толкином дал этому мощный толчок".

Тем временем Толкин, присутствуя в Экзаменационном корпусе в качестве надзирателя за студентами, слагал длинное стихотворение, в котором было описано все сказанное Льюису. Он назвал его "Mythopoeia". Об этом он записал в дневнике: "Дружба с Льюисом вознаградила многим. Помимо всего прочего он даровала мне постоянную радость и удовлетворение, и много хорошего было мне от общения с человеком — одновременно честным, умным, храбрым ученым, поэтом, философом, возлюбившим все-таки после долгого пути Господа нашего".

Льюис и Толкин продолжали часто встречаться. Толкин вслух читал другу места из "Сильмариллиона", и Льюис уговаривал поднажать и закончить вещь. Позднее Толкин так выразился об этом: "Я перед ним в неоплатном долгу и по причине вовсе не "влияния", как его обычно понимают, а мощной поддержки. В течение долгого времени он был моей публикой. Только от него я и слышал мнение, что моя писанина может быть чем-то поболее обычного хобби'.

Обращение Льюиса в христианство отметило начало новой стадии его дружбы с Толкином. С начала тридцатых годов они все меньше ориентировались на свои компании и все больше на компании другого. В "Любви" Льюис утверждал, что "дружат совсем не обязательно вдвоем; это даже и не лучшее число". Он предположил, что каждый, вливающийся в дружескую компанию, добавляет остальным какие-то характерные черточки от себя. Толкин убедился в этом на примере Ч.К.О.Б. Тесное сообщество, что ныне стало образовываться, было крайним выражением принципа Ч.К.О.Б., того стремления "составить клуб", которое Толкин ощущал еще с юношеских лет. Эта группа известна под названием "Инклинги"67.

Группа начала составляться в начале тридцатых годов; примерно в то же время прекратились собрания "Углегрызов", поскольку цель их была достигнута (прочтены все основные исландские саги, а в конце — "Старшая Эдда"). Изначально название "Инклинги" принадлежало литературному обществу, основанному около 1931 года студентом Университетского колледжа Тэнджи Лином. И Льюис, и Толкин посещали их собрания, на которых читали и разбирали неопубликованные сочинения. Когда Лин закончил Оксфорд, клуб продолжил свою деятельность, точнее, название его передалось дружеской компании, которая регулярно собиралась у Льюиса.

Сейчас Инклинги уже считаются частью истории литературы, о них написано куда как много и большей частью чрезмерно серьезно. В группу входило определенное (не больше и не меньше) число членов; все они были мужчинами и христианами, и большинство увлекалось литературой. Количество человек определялось количеством "действительных членов" на тот или иной период, реальной системы членства не существовало. В различные периоды собирался более-менее регулярно определенный круг лиц, другие же были случайными гостями. Льюис являл собой обязательное ядро, без которого любое собрание было бы немыслимым. Список прочих мало что проясняет в сути Инклингов, но если уж их касаться, то помимо Льюиса и почти всегда присутствовавшего Толкина среди тех, кто регулярно посещал собрания до и во время войны, были: майор Уоррен Льюис (брат К.С. Льюиса, известен под именем Уорни), Р.Э. Хейуорд (оксфордский врач, лечил домашних Льюиса и Толкина), Хьюго Дайсон и друг Льюиса Оуэн Барфилд (следует, правда, заметить, что, будучи лондонским поверенным, Барфилд редко бывал на собраниях).

Дело было полностью пущено на самотек. Невозможно представить, чтобы одни и те же люди собирались еженедельно или присылали извинения за вынужденное отсутствие. Тем не менее имелись некоторые постоянные элементы. Группа или сколько-то ее членов собирались раз в неделю в пивной. Обычно это происходило по вторникам в пивной "Орел и дитя" (известной под фамильярным названием "Птичка и малыш"). Правда, во время войны, когда пива не хватало, а пивные были заполнены служилым людом, правила стали более гибкими. По четвергам, например, собирались в большой гостиной Льюиса в колледже Магдалины с началом сбора около девяти часов. Подавался чай, раскуривались трубки, и, наконец, Льюис рявкал: "Ну, имеет кто-нибудь чего-нибудь нам прочесть?" Кто-то извлекал рукопись и начинал читать вслух. Это могли быть стихи, рассказ, глава. Далее следовал разбор: иногда хвалили, порой и ругали, поскольку в этом обществе взаимообожание не культивировалось. Чтение могло и затянуться, но вскоре оно переходило в беседу общего характера. Иногда разгорались споры. Все собрание завершалось поздно ночью.

В конце тридцатых годов Инклинги составляли важную часть жизни Толкина. Его собственный вклад заключался в чтении неопубликованного в то время "Хоббита". В 1939 году, после начала войны к группе добавился еще один человек. Это был Чарльз Уильямс68. Он работал в лондонской конторе издательства "Оксфорд юниверсити пресс". Его вместе с остатком издательского персонала перевели в Оксфорд. Он был романистом, поэтом, теологом и критиком. Его мысли и труды уже получили известность и уважение в определенном круге читателей (правда, этот круг был узок). Особенно восторженно воспринимались так называемые "духовные боевики": романы, наполненные сверхъестественными явлениями и мистикой в земном оформлении. Льюис уже некоторое время был знаком с Уильямсом и очень любил его, а с Толкином они виделись всего один-два раза. Теперь же в их отношениях появилась взаимная симпатия.

Уильямс, с его забавной физиономией (полуангельской, полуобезьяньей, как говаривал Льюис) был человеком совершенно не оксфордского стиля: синий костюм, сигарета, прыгающая во рту, свиток гранок подмышкой, завернутый в "Тайм энд тайд", — и вместе с тем огромное природное обаяние. Двадцать лет спустя Толкин вспоминал: "Мы очень нравились друг другу и с большим удовольствием вели беседы (преимущественно в шутливых тонах)'. Однако дальше следовало: "Нам нечего было сказать друг другу на более глубоком (или высоком) уровне". Вероятно, здесь коренилась причина расхождения в оценках творчества: Уильямс был в восторге от прочитанных на собраниях глав "Властелина Колец", а Толкину не нравились книги Уильямса, по крайней мере, те, что были прочитаны на собраниях. Толкин заявлял, что эти вещи "совершенно чуждые, а местами весьма безвкусные и даже смешные". Возможно, его суждения о самом Уильямсе или о месте его среди Инклингов не вполне объективны. Льюис полагал (и написал об этом в "Любви"), что истинные друзья не ревнуют, когда к ним присоединяется еще один. Но здесь он имел в виду самого себя, а не Толкина, а вот со стороны последнего явно проглядывалась некоторая ревность или обида — и не без причины, поскольку основное направление проявления льюисовских симпатий потихоньку-полегоньку перемещалось с Толкина на Уильямса. Позднее Толкин писал, что Льюис очень легко поддавался влиянию, и, по его мнению, на третьем романе Льюиса "Мерзейшая мощь" особенно сказалось "подавляющее воздействие" со стороны Уильямса.

Итак, приезд Уильямса в Оксфорд положил начало третьей стадии дружбы Толкина с Льюисом, этапа легкого охлаждения со стороны первого, чего второй, по всей видимости, даже не заметил. Но для возникновения легкой напряженности была еще одна, более тонкая причина: растущая популярность Льюиса как проповедника христианства. Толкин, сыгравший такую существенную роль в возвращении своего друга к Христу, всегда сожалел, что Льюис не сделался католиком, а вместо этого стал посещать местную англиканскую церковь, возвратившись, таким образом, к религии своего детства. В отношении к англиканской церкви Толкин испытывал глубокое отвращение, которое порой распространял даже на церковные здания. По его словам, он не мог воспринимать их красоту без доли скорби, ибо они, по его мнению, были искаженно-католические. Когда Льюис опубликовал прозаическую аллегорию о своем обращении под названием "Возвращение странника", Толкин нашел, что в названии присутствует ирония. Он сказал: "Льюис вернется. Он возвратится в христианство, но войдет не в новую, а в старую дверь в том смысле, что если уж христианская вера снова в него войдет или пробудится в нем, то заодно восстанут и те предубеждения, что так старательно насаждались в детстве и юности. Он снова станет североирландским протестантом'.

В середине сороковых годов Льюис получил немалую известность ("по нам, так даже слишком широкую", заметил Толкин) благодаря его христианским сочинениям "Страдание" и "Письма Баламута". Толкин видел, как слава друга в этой области растет и, вероятно, чувствовал, что ученик быстро обгоняет учителя и пользуется почти что незаслуженной популярностью. Однажды он не совсем лестно назвал Льюиса "теологом для всех".

Но если такие мысли и посещали профессора Толкина в начале сороковых годов, то они были хорошо спрятаны. Его привязанность к другу была почти полной. Пожалуй, она питалась надеждой, что когда-нибудь Льюис перейдет в католичество. Что до Инклингов, то они продолжали быть источником радости и бодрости. Однажды он так спародировал начальные строки "Беовульфа": "Hwæt! we Inklinga on ærdagum searopancolra snyttru gehierdon", что означало: "Вот! Мы слыхали о древних днях мудрости хитроумных Инклингов; как эти многознающие сидят на собраньях, отменно читая вслух поученья, песни искусно представляя и углубляясь в себя. Вот истинно счастье!"

ГЛАВА 5. НОРТМУР-РОД

"Откуда мне знать, что же тем временем поделывали женщины? Я мужчина и никогда не подглядывал за тайнами Bona Dea69'. Так писал Льюис в "Любви" по поводу спекуляций на тему истории мужской дружбы. Вот неизбежный результат жизни, в основе которой лежит мужская компания; вот к чему приходят группы, подобные Инклингам — женщины туда не допускаются.

Все образование Эдит Толкин было получено в интернате для девочек. Успевая в музыке, она была равнодушна к другим предметам. Несколько лет она провела в бирмингемском доходном доме, а после долго жила вместе с двоюродной сестрой Дженни, особой средних лет и со скудным образованием. У Эдит не было случая ни продолжить учебу, ни развить свой ум. Мало того, она потеряла изрядную долю своей независимости. Она рассчитывала на карьеру преподавателя по классу рояля или даже концертирующей пианистки, но эта перспектива улетучилась. Первой причиной было отсутствие настоятельной необходимости зарабатывать себе на жизнь, второй — замужество. В те времена в семьях среднего класса было принято, чтобы женщина, выйдя замуж, прекращала работать ради заработка, в противном случае выходило, что муж не в состоянии обеспечить семью. Эдит продолжала регулярно играть на рояле до старости, и Рональду ее исполнение очень нравилось, но это музицирование превратилось в простое увлечение. Муж не поощрял ее на какую-либо интеллектуальную деятельность: во-первых, он вообще не считал это необходимым для жены и матери семейства, во-вторых, считая себя "ухажером" (вспомним его любимое словечко "крошка"), Рональд никак не связывал жену с интеллектуальной жизнью. Друзья-мужчины Рональда Толкина и его жена наблюдали его с полностью различных позиций. И если среди приятелей он хотел выглядеть мужчиной из мужчин, то в домашнем кругу он ожидал встретить преимущественно женский мир.

Несмотря на это, Эдит могла бы внести положительный вклад в его деятельность в университете. Многим женам оксфордских преподавателей это удавалось. Некоторые счастливицы, вроде Лиззи, жены Джозефа Райта, сами имели ту же специальность, что и муж, и могли помогать ему в работе. Другие же (их было большинство), которые, как и Эдит, не имели университетского образования, благодаря умению "содержать дом" могли превратить его в подобие общественного центра для друзей мужа. Тем самым они приобщались к этой стороне жизни своего супруга.

К несчастью, у Эдит все получилось не совсем так. Она была немного застенчива, так как в детстве и в юности ее общественная жизнь была весьма ограниченной. Когда в 1918 году она переехала в Оксфорд, увиденное лишило ее мужества. Они с Рональдом, ребенком и с ее двоюродной сестрой Дженни (жившей с ними до переезда в Лидс) обитали в скромных комнатах на окраине, и с ее точки зрения (как и всякого, кто не знал Оксфорд) университет представлялся почти неприступной крепостью, фалангой внушительных зданий, куда Рональд каждодневно исчезал работать и где люди важного вида сновали туда-сюда. Когда же университет снисходил до того, чтобы перейти порог ее дома, он являлся в образе нескладных молодых людей, друзей Рональда. Они не знали, как разговаривать с женщиной, и ей тоже нечего было им сказать, ибо их миры просто не пересекались. Хуже того, в гости могли придти жены преподавателей, например, устрашающая миссис Фарнелл, супруга ректора Эксетеровского колледжа (ее присутствие пугало даже Рональда). От подобных визитов Эдит только укреплялась в своем мнении, что университет — нечто недосягаемое. Эти дамы приезжали из своих внушающих почтение жилищ от колледжа или домов с башенками в северной части Оксфорда, чтобы снисходительно поворковать с маленьким Джоном, лежащим в кроватке, а, уходя, они оставляли визитные карточки на подносе в гостиной (одна карточка с именем жены, две — с именем мужа) в знак того, что от миссис Толкин через непродолжительное время ждут ответного визита. Но тут уже нервы Эдит не выдерживали. Что бы она могла им сказать, появившись в их импозантных домах? Все разговоры этих величественных дам велись о хозяйках Оксфорда: профессорских дочерях, титулованных кузинах. Эдит они были совершенно не знакомы — так как же она могла участвовать в беседе? Рональд беспокоился, зная, насколько неосмотрительно пренебрегать жесткими правилами оксфордского этикета. Он уговаривал жену отдать хотя бы один ответный визит Лиззи Райт. Та была весьма образованной, не в пример большинству других преподавательских жен, но, как и ее муж, хранила в себе порядочный запас чистосердечия и здравого смысла. Но даже в этом случае Рональд был вынужден лично подвести жену к двери дома Райтов, позвонить и тут же почти бегом скрыться за углом. Все прочие визитные карточки пылились зря. Скоро стало известно, что жена мистера Толкина не делает визитов, и потому надлежало без особого шума исключить ее из круга приглашаемых на ужины и в дом.