Имя - Русь. Роман-хроника. Часть 2. Грозовые годы

Не взяв и короткой передышки, они двинулись берегом дальше. Наконец Любим остановился и, вглядываясь в путаницу камышей, сказал:

— Кажись, здесь.

Лодку вполне уже мог забрать хозяин или не хозяин, но, на их счастье, она оказалась на месте. Чертыхаясь вполголоса, они протащили князя через густые камыши, то и дело лезущие в лицо своими бархатными головками, уложили его в лодку и сами взвалились следом. И тут Любим, разом весь обмякнув, прошептал:

— Макар, я все...

Лисицкий глянул на товарища, бывшего бледнее мела, и молча взялся за весла.

Такое и лодкой-то называть было непригоже. Рассохшаяся плоскодонка низко проседала под тяжестью троих мужчин, едва не черпая бортами, а снизу уже начинала сочиться вода. Князь не приходил в себя. Любим кулем полулежал на корме; ему явно делалось все хуже.

— Плесни воды, — велел Макар.

Любим поднял на него мутный взгляд. Не вдруг и сообразив, что нужно, наконец со стоном передвинулся, отстегнул княжий шелом, стащил войлочный подшлемник. Дыхание Олега было слабым и рваным. Любим прямо шеломом зачерпнул воды, побрызгал князю в лицо, потом, убедившись, что так не добьешься проку, плеснул с маху. Мокрые ресницы дернулись, показалось, что сейчас князь очнется, но ничего так и не случилось.

— Кажись, кончается... — прошептал Любим.

И это слово разом обрушило на них все, о чем прежде не было времени задуматься. Проигранная битва, открытая врагу беззащитная страна, горящие избы и скорбные вереницы невольников... уцелеют ли их близкие? И — как справиться со всем этим, если их князя действительно не станет?

— Твою мать, — сказал Лисицкий. И повторил, без выражения, размеренно, в лад взмахам весел. — Твою мать. Твою мать. Твою мать.

— Оставь... мать... в покое... — чуть слышно выговорил Олег, не открывая глаз.

— Княже! Живой! — Любим подскочил, мало не опрокинув лодку.

В 774 году хиджры, то есть в лето 6881 в Орде творилась столь страшная резня, что летописцы даже не пытались разобрать, кто резал кого и за что, написав в общем: "Того же лета в Орде заметня бысть, и мнози князи Ординскиа межи собою избиени быша, а Татар бесчисленно паде; тако убо гнев Божий прийде на них по беззаконию их". Царевич Серкиз благополучно избежал гибели, отъехав на Русь. Еще несколько знатных ордынцев последовало его примеру; все они привели с собой воинов, кто десяток, кто и несколько сотен, так что в распоряжении князя Дмитрия оказался целый полк отборной степной конницы. Это было тем важнее, что предчувствие войны с Ордой витало в воздухе.

На замятне нагрел руки, конечно же, Мамай. Он завладел Сараем, правда, так ненадолго, что не успел отчеканить ни одной монетки с именем своего подставного царя. Но до того он решил всерьез взяться за русские земли, что-то ставшие слишком самостоятельными. Начал он с ближайшей — с Рязанской.

Олег Рязанский проиграл сражение. Это случается. Русичи и в поражении не посрамили своей чести. Дорого встала Мамаю победа, немало степных удальцов навеки легло в русскую землю. Ордынцы снова пустошили села, и все-таки прошло то время, когда они делали это невозбранно. Случалось порой и так, что какой-нибудь десяток, слишком далеко оторвавшийся от своих в поисках еще нетронутой деревни, исчезал бесследно. Переяславля, Старой Рязани и иных крупных городов Мамай взять даже не пытался и, ополонившись, ушел обратно в степь.

Московские полки все лето стояли на Оке, оберегая границу. Первым выдвинулся Дмитрий, чуть позже подтянулся вернувшийся из Новгорода Владимир Андреевич. Молодой Серпуховский князь сразу предложил идти на помощь рязанцам, но Дмитрий отказался наотрез — мол, нужно беречь людей. Сидела, крепко сидела подловатая надежда: вдруг Мамай ослабит Олега до того, что станет можно всадить на его место кого-нибудь иного, хотя теперь, после смерти Владимира Пронского, и непонятно было, кого.

Мамай, уже потрепанный Олегом, переведаться с полностью изготовленными к бою москвичами не рискнул. Казавшаяся неизбежной война отодвигалась в будущее. А кроме этого всего-то и стало Москве корысти, что несколько семей беженцев, коих Дмитрий заботливо посадил у себя на землю.

Без Семена дом казался пустым и непривычно тихим. Степка избегал встречаться с отцом взглядом, точно сам был в чем-то виноват; как-то высказал: "Лучше б я пошел!". Илья перекрыл крышу, взялся за забор, и дотемна вырезывал хитрые узорные столбики. Порой, забывшись за работой, он думал, что надо позвать Семена, пособить в том или другом — и тотчас вспоминал, что уже никогда... И в груди рождалась пронзительная пустота. А то в который раз принимался рассказывать Наде, какой кусок тафты он для нее раздобыл, жалея чуть не до слез, что пришлось оставить его вместе с другой добычей под Любутском. Дочь молча выслушивала, понимая, что ему это необходимо...

Михаил Кашинский успеха в Орде не добился, и хоть то хорошо, что унес ноги до начала кровопролития. Он вернулся исхудавший и зеленый, и через несколько дней слег — обострилась давняя желудочная болесть. Князю делалось то лучше, то снова хуже, и, несмотря на все усилия лекарей, спустя два месяца он скончался.

Василиса выслушивала соболезнования, сдержанным кивком благодаря каждого из подходивших к ней. Василий, заглянув в лицо матери, туго обхваченное темным вдовьим платком, ужаснулся — таким маленьким и белым, таким беззащитным казалось оно. Василиса высидела до конца все поминки, а наутро уже не поднялась.

Многое свершилось за время ее болезни. А Василиса лежала, прикрыв веки, и ей виделся ее Мишенька — молодой, смеющийся, ловящий яблоневую ветку с розовыми цветами...

А тем временем молодой Кашинский князь, по совету своей бабки и бояр уехал в Тверь и там, добив челом великому князю Михаилу, целовал крест на всей его воле. Елена Ивановна была далеко не такова, как ее сноха, и, кажется, это был единственный случай ее участия в княжих делах. Василиса смолчала тогда. Все-таки Елене Ивановне было даже тяжелее — она похоронила второго* и последнего сына. И ей необходимо было делать что-то такое... Спасать княжество. Избавляться от всего того, что погубило ее дитя.

* Ее младший сын Василий умер в 1362 году.

Отчасти повинуясь велению патриарха, отчасти показывая добрую волю, Алексий наконец объявил о снятии отлучения с Тверского князя. Переговоры длились долго, но к началу Рождественского поста мирный договор между Москвой и Тверью был подписан.

Земля укрыта была искристым белым снежком. Солнышко светило не по-декабрьски, и небо ясно синело сквозь тонкую сеть березовых ветвей. Летописец отвел взгляд от окна, обмакнул в чернила хорошо очиненное перо, и с удовольствием вывел: "И бышет тишина и от уз разрешение христианам, и радостию возрадовалися, а врази их облекошася в студ".

56