«Сначала ты сама реши, кто ты на самом деле, а потом уж я отвечу тебе», — промолвила она наконец.
Цветанка умолкла, пронзённая иголочкой тревоги, не дававшей ей покоя днём и ночью. Сначала эта «иголочка» была безлика и безмолвна, но теперь у неё появились глаза. И косичка — крысиный хвостик. Каждый день с первыми лучами солнца эти глаза открывались навстречу Цветанке и мучили её грустной надеждой во взгляде. Ничего не могла Цветанка ответить им, ничего не могла дать их обладательнице, кроме своего смирившегося надтреснутого сердца, в котором любовь стихла, как ей казалось, навсегда. А наставший месяц цветень усугубил эту пронзительную горечь своей кипенно-белой, духмяной красой. Яблони зябли в тонких нарядах, как не по погоде одевшиеся девицы, а Цветанке доставляло странное, болезненное удовольствие подставлять грудь ветру, дышавшему коварной весенней прохладой. Устав от всего и от всех, она устремлялась к реке, бродила по берегу в зарослях чёрной смородины и нюхала растёртые между пальцами молодые листочки, полагая, что находится в одиночестве... Но однажды шорох кустов за спиной заставил её настороженно замереть под ледяными лапками мурашек. Может, она вспугнула какую-нибудь милующуюся парочку?
«Кто тут?» — сипло спросила Цветанка.
Впрочем, по видневшейся за кустом русой девичьей макушке она тотчас узнала свою «иголочку» тревоги — Берёзку. Ласкаемая солнышком, эта макушка приподнялась из-за весенней смородиновой листвы, и вот она снова — надежда-боль, свернувшаяся во взгляде несмышлёным котёнком.
«И чего ты за мной ходишь, как хвостик? — хмуро буркнула Цветанка. — Я здесь хочу наедине с небом и солнцем побыть... Подумать. Чего ты за мной таскаешься? Других дел нет? Обед кто будет готовить?»
В глубине сердца она тут же пожалела о своих суровых словах: глаза Берёзки стали такими невыносимо грустными и растерянными, что захотелось её обнять и приласкать. Но обнимешь — обнадёжишь, а Цветанка твёрдо считала, что делать этого не следовало. То, что восхищение и привязанность Берёзки перерастает в глупую детскую влюблённость, увидел бы и слепой... Хотя почему детскую? Уже через какие-то полгода этой тщедушной и некрасивой, блёклой, как поздняя осень, девочке по обычаям предстояло войти в возраст девицы на выданье. Вот только кто её, сироту-бесприданницу, возьмёт замуж? Но это — насущный вопрос будущего, а сейчас на душу Цветанки легла тяжесть недоумения: что со всем этим делать? Надтреснутое сердце больше не хотело влюбляться ни в кого вообще, а в девчонку, которую Цветанка считала младшей сестрёнкой — уж подавно.
«Ступай домой, — сказала она строго и непреклонно. — Бабуля старая, еле с печки слезает уж, а кормилец у всей вашей оравы один — я. Если ещё и стряпню на меня повесите — не вывезу я. Я вам не савраска, чтобы на меня всё взваливать! Иди, да чтоб к моему возвращению обед был готов!»
На глазах Берёзки заблестели светлые и чистые слезинки.
«Не люба я тебе, да? — дрожащим голоском пролепетала она. — А я без тебя, Заюшка, жить и дышать не могу... Как в песне поётся: не мило мне солнышко красное — милее лицо твоё ясное, не светлы мне звёзды небесные — ярче них в моём сердце сияют лишь очи твои... Знаю, не хороша я собой, но с лица ведь не воду пить! А хозяйкой я могу быть хорошей, я уже всё-всё умею! А окромя тебя, не нужен мне никто... Если с тобой мне не быть — то уж ни с кем более...»
Сумрачная осенняя усталость среди весеннего светлого дня опустилась на плечи Цветанки. Ну зачем это всё? Так некстати, не ко времени — ни к селу ни к городу. Вздох рвался из груди, но она сдержалась.
«Глупости, Берёзка. На мне свет клином не сошёлся, добрых людей много вокруг... А я что? Доля моя — воровская, каждый день последним может стать: сцапают — и поминай как звали. За честного человека тебе идти надобно».
Брови Берёзки сдвинулись и поднялись печальным «домиком», тонкие бледные губы задрожали: вот-вот заплачет.
«Никто мне не нужен, окромя тебя, синеглазенький мой, — повторила она тихо, но упрямо. — Если вор мне милее честного трудяги — так тому и быть, сердцу не прикажешь».
Хоть и не хотела Цветанка прикасаться, но всё же не удержалась — опустила руки на худенькие хрупкие плечики девочки, заглянула в полные слёз глаза.
«Сестрёнка ты мне, Берёзка. Сестрёнка и есть, и никак иначе к тебе относиться не смогу. Не смогу тебя женой сделать. Люблю тебя, дорожу тобою, любого твоего обидчика в клочья порву, жизнь за тебя отдам — но мужем твоим мне не стать. Мне вообще ничьим мужем не бывать, так уж вышло, прости».
Слова вёртким, не пойманным воробьём сорвались с губ, и прикусывать язык стало слишком поздно. «Сначала ты сама реши, кто ты на самом деле», — бабушкин голос отдавался в душе мучительным эхом. Даже изворачиваться и сочинять небылицы больше не хотелось. Узнают правду — так узнают, будь что будет.
«Это как?» — удивлённо захлопала куцыми светлыми ресницами Берёзка.
«А так, — вздохнула Цветанка, непомерно уставшая от лжи. — Не парень я. Родилась девицей, но девицу-вора братство не приняло бы на равных... Вот я и притворяюсь. Но не только из-за этого. Бабья доля не по нраву мне, гордая у меня душа. Баба мужу подчиняться должна, а я в подчинении жить не могу, свободу ни на что не променяю. То, что соседи бают про меня — мол, могу становиться то девкой, то парнем — это всё брехня, я даже волхвовать, как бабушка, не умею. Выдумки всё это и домыслы людские, но мне они на руку».
Берёзка выглядела такой потрясённой, что Цветанка удивилась: неужели у той за всё это время ни разу не появилось хоть малюсенького подозрения?
«Ну, смотри», — вздохнула она обречённо.
Чтобы развеять все сомнения окончательно, она на глазах у Берёзки разделась догола, быстро, резко и сердито срывая и отшвыривая от себя одежду. Портки повисли на кусте смородины, рубашка раскинула рукава в стороны на зелёном пушистом ковре травы, шапку Цветанка бросила оземь и вызывающе встряхнула волосами. Ничему не удивляющееся солнце обняло её плоскую, сухонькую и мальчишески-угловатую фигуру, а Берёзка залилась сплошным яблочным румянцем, до самых глаз закрыв лицо задрожавшими пальцами.
«Ну, видишь? — усмехнулась воровка, не стыдясь наготы и не пытаясь ничего прикрыть руками. — Ты ж не слепая — давно, поди, приметила, что при вас я одёжи никогда не снимаю... Неужто тебя это не навело ни на какие мысли?»
«Ты же сам... сама... сам... — запутавшись, забормотала Берёзка, — сказал... что у тебя рубцы уродливые от ожогов по телу, оттого ты и не хочешь раздеваться...»
Честно признаться, Цветанка и сама часто не могла удержать в памяти всех своих небылиц и уловок. Это объяснение она и уж и позабыла, но теперь это не имело значения.
«Никаких ожогов нет, гляди, — Цветанка повернулась вокруг себя. — Обманывала я всех, и от лжи этой, признаться, устала. Но девкой быть не хочу, другой у меня норов. Девке молчаливой, скромной да покорной быть надлежит, а я — отчаянная головушка: и язык свой сдерживать не подумаю, и в морду дам, да и ножиком, ежели надо, пырну. Обратной дороги мне уж нет: коли откроюсь всем, придётся мне жить с недоброй молвой о себе, и никому не докажешь, что я такой же человек, как мужчина — ничем не хуже. Мужчиной быть выгоднее, а бабу даже за человека не считают. Женщина дешевле коня и чуть дороже собаки. Ты будешь с этим мириться? Наверно, будешь... А вот я — нет. Ни за какие коврижки».
Умолкнув, Цветанка принялась неторопливо одеваться — устало, с ленцой и безразличием. Ей и правда стало на всё плевать. Ветер сочувственно гладил спину, а смородина источала своё цепляющее сердце и душу, ласковое и тёплое благоухание. Весна отстранённо наблюдала с небесной высоты... Наверно, всё это казалось ей суетой. Одежда снова скрыла и без того не слишком-то женственное, сухопарое тело Цветанки: маленькую грудь под просторной рубахой было не отличить от мальчишеской.
«Не знаю, зачем я тебе всё это говорю... — Завязав портки, Цветанка опустилась на траву. — Сомневаюсь даже, что ты поймёшь меня. Ты — не такая, как я. Что ещё сказать? Ну... Не болтай о том, что ты услышала и увидела сейчас. Мне ещё жить в этом городе».
Солнцу, небу и смородине было всё равно, кто Цветанка на самом деле: они принимали её любой, и за это она не могла не быть им благодарной. Печаль пахла смородиновыми почками, а ресницы воровки отяжелели от задумчивых солнечных радуг, в то время как Берёзка, постояв немного с закрытым ладонями лицом, развернулась и побежала прочь.
Оставшись одна, Цветанка с горькой усмешкой ловила побледневшими щеками солнечное тепло. Не поймёт Берёзка, не примет — ну и ладно... Главное — отвадить её, чтоб не пыталась сорвать с Цветанкиного сердца чёрный плащ гордого одиночества, в который оно закуталось, не видя удачи в любви: Нежана досталась Бажену Островидичу, Иву у неё отняло моровое поветрие. Надежда на лучшее пыталась вставить в поток унылых мыслей своё робкое слово, но Цветанка не слушала. Она больше не хотела боли и потерь. А может, такова плата за удачу в воровских делах? Ничто на свете не даётся даром, Цветанка убедилась в этом давно.
Она долго пробыла у реки, предаваясь невесёлым раздумьям, а когда вернулась домой, то оказалось, что Берёзка всё ещё где-то пропадала. Обед никто не приготовил, и рассерженная Цветанка сама принялась за дело. Наварив каши, она смотрела, как ребята уплетают её из одного большого горшка, а про себя думала: пора этих лоботрясов как-то в жизни устраивать. Хотя бы тех, кто постарше: не вечно же ей их кормить, в самом деле! Отдать учиться какому-нибудь полезному ремеслу, чтоб в будущем сами смогли себе на жизнь зарабатывать... Кто в учёбе не горазд будет — пусть нанимается хотя бы пастушонком или работником на огороды. Пока ребята беспечно лопали кашу, голова Цветанки пухла от забот.
«С Берёзкой тоже надо что-то делать, — думала она. — Может, и правда замуж выдать? Только не за негодяя или прощелыгу какого-нибудь, а обязательно за хорошего парня. Пускай бедного — на бесприданницу не много женихов польстится — но чтоб непременно был человеком славным и добрым, чтоб Берёзку не обижал. Впрочем, приданое можно и купить... Взять, скажем, ссуду у Жиги, а потом потихоньку выплатить долг...»
Своей собственной, одинокой и непутёвой доли Берёзке Цветанка не желала, хотя и неволить «сестрёнку» ей, строго говоря, тоже не хотелось: слишком свеж был в её сердце пример Нежаны, которую замуж выдали родители. Становиться для Берёзки таким родителем Цветанке было не по нутру, но, с другой стороны, куда ни кинь — всюду клин. Куда податься девице-сироте, как выжить? Себя надёжной «стеной» для Берёзки она не считала: в любой день воровская удача могла отвернуться. Что, если её схватят? Бабушка уж совсем стара и слепа, не справиться им одним... Вздрогнув, Цветанка сжала своё янтарное ожерелье.
«Не оставь меня, матушка, — чувствуя слёзы в горле, мысленно обращалась она к источнику тёплого света. — Ты видишь: не для себя мне это нужно. Мне о ребятах думать надо... Вон у меня их сколько. И Берёзка... Да где ж её носит-то, засранку этакую?» — Вынырнув из размышлений, Цветанка тревожно подошла к окну, но ничего, кроме привычной крапивы да лопухов у забора, не увидела...
Берёзка и правда что-то слишком долго отсутствовала. Со слов ребят Цветанка поняла, что та так и не возвращалась с реки, где у них произошёл разговор с взаимными признаниями. Беспокойство шевельнулось колючим комочком, вонзило свои иглы в сердце.
«Нет, так не годится, — сказала она решительно. — А ну-ка, ребята, айда искать Берёзку! Ждан, Ёрш, Соловейко, Прядун, Хомка и Олешко — за мной на реку! Остальные — ищите её в городе!»
Ещё не хватало, чтобы с этой маленькой глупышкой что-то случилось... Заглядывая под каждый куст вдоль речного берега, Цветанка корила и винила во всём себя, хотя иного ответа Берёзке она не могла дать. А может, девочку так потрясла правда? Попытавшись представить себя на её месте, Цветанка ощутила холодное прикосновение чего-то невидимого к своим лопаткам. И снова — боль... Зубастая тварь грызла окаменевшую трещину на сердце: не к ней, не к настоящей Цветанке Берёзка испытывала чувства, а к вымышленному Зайцу — маске, приросшей к лицу воровки. «Заюшка, синеглазенький мой»...
«Берёзка! Берёзка, ау! Отзовись!» — доносилось плывущее, легкокрылое эхо из-за деревьев. Отдалившись от реки, они искали девочку в близлежащем леске. Дикие яблони скромными невестами роняли белые лепестки, лесная вишня покрылась пышной пеной цветения, а солнце косо цедило вечерние лучи сквозь частокол стволов. Деятельный Заяц бегал, звал и прислушивался, а Цветанка внутри него до болезненного крика мечтала о чутких руках, которые не отдёрнутся от девичьего тела под мужской одеждой, и о мудрых глазах, которые за маской разглядят настоящее лицо. И о сердце, которое полностью, без остатка примет в себя это странное двойственное существо — Цветанкозайца.
«Берёзка! — сложив руки раструбом, крикнула она. — Ау! Откликнись! Не надо так со мной, слышишь? Ты думаешь, мне легко? Мне тошно — хоть в петлю, да только кто вас всех кормить тогда станет? Кто о бабуле позаботится? Кто бы знал, как я устал... а...»
Последние слова слетели, сошли на нет тихим шёпотом, умирающим среди древесного шелеста, и Цветанка измученно опустилась на траву. Пересвистывались птахи, таяли в вечернем лесном покое ребячьи голоса, окликавшие Берёзку, а её ноги некстати налились тяжестью, как два неповоротливых бревна. «Хватит, хватит, хватит», — слышалось в песне одной птицы. «Больше не могу, больше не могу, большенемогубольшенемогу», — причудливо высвистывала вторая... «Спать-спать-спать», — звала третья. «Пить-пить-пить», — тенькала четвёртая. Застыв семечком в куске янтаря, Цветанка не могла отвести оцепеневшего взгляда от какой-то букашки, которая ползла по травинке, и только пальцы в поисках спасения нащупывали ожерелье...
Солнечноглазая Любовь откликнулась лаской вечерних лучей. Далёкая фигура в золотом зареве заката, окутанная медовой дымкой, размытая, но до слёз родная, доброй рукой подбросила видение: расщелина в земле у подножия старого, необъятного дерева... С золотым туманом перед глазами Цветанка поднялась на ноги, двигаясь до странности медленно, как сквозь тугое тесто. Цепляясь за тёплую руку той, что жила за солнечным краем неба, она пошла меж деревьев почти вслепую, ведомая одной мыслью: найти.
