То, что впереди располагается армия, причём огромная, стало заметно чуть ли не за седьмицу до прибытия. Окрестности были изрядно опустошены, многие хутора и деревни вообще стояли покинутыми, а те в которых ещё оставались жители, успели обобрать до нитки, причём не по одному разу. Наша колонна то и дело натыкалась на отряды фуражиров и конные разъезды, рыщущие по окрестностям в поисках хоть какой-нибудь добычи. По дорогам ползли обозы со всевозможными припасами. У мостов и укреплённых пунктов располагались пикеты. Пришпоривая коней, спешили курьеры с донесениями. Словом, жизнь кипела, и мы направлялись прямиком в этот бурлящий котёл.

Сам войсковой стан, раскинувшийся на берегу полноводной Эльбы, встретил нас шумом и вонью — неизменными спутниками бивака любой уважающей себя армии. Прибывший из штаба Тилли офицер указал место для ночлега на самом краю лагеря, с непрестижной подветренной стороны. Герр Хайно, только устало махнул рукой и велел располагаться. Наш гауптман брезгливо поморщился, но смолчал. А Отто, пожав плечами, отправился контролировать установку палаток и расстановку телег вагенбурга.

С утра же, кое-как переночевав, всё наше начальство дружно засобиралось по важным и неотложным делам. Первым, наведя лоск на свою бледную немочь, отбыл представляться главнокомандующему оберст-лейтенант Гольдаккер. Затем, в порядке старшинства, отправились наносить визиты командиры рот, начиная с герра Юлиуса. И наконец, якобы в поисках интенданта, в людском водовороте растворился наш славный писарь. Номинальным командующим остался лейтенант Арцишевский, фактически же в отсутствие гауптмана всем привычно рулил Отто, чей фельдфебельский рык то и дело раздавался в самых неожиданных местах ещё толком не устоявшегося полкового лагеря, поддерживая служебное рвение расслабившихся было после длительного похода солдат. Я же, не будучи обременён хозяйственными работами, занялся сбором свежих слухов в изобилии гулявших по рядам объединённой армии.

Кое-что, конечно, доходило до наших ушей и раньше, но до сих пор сведения носили разрозненный и зачастую противоречивый характер. Теперь же выдался шанс составить более-менее цельную картину происходящего. И картина эта, откровенно говоря, не радовала. Говорили разное, но практически все сходились на том, что весенний поход Тилли на Померанию как-то не задался. Многие поговаривали о предательстве курфюрста Бранденбургского, в самый ответственный момент переметнувшегося на сторону своего шведского шурина и воткнувшего нож в спину императорской армии. Поминали также всяческие ужасы про вражеские методы ведения войны, но тут уж почти наверняка вымысла, а то и откровенного вранья было куда больше, чем правды. Впрочем, то, что шведам стали приписывать какие-то сверхъестественные качества, пусть даже это была запредельная жестокость, уже было весьма тревожным признаком.

Слабого врага не боятся, его презирают. А вот шведов откровенно побаивались. От всех этих рассказов про зарезанных, утопленных в реке или сожжённых заживо пленных отчётливо тянуло страхом. И горячим желанием избежать подобной участи. Причём таких перепуганных шепотков я слышал не один и не два... И это за каких-то полдня!

А после обеда, начали возвращаться наши отцы-командиры, и невнятные слухи дополнились вполне конкретными приказами, которые с одной стороны внесли некоторую ясность в наше положение, с другой же только ещё больше всё запутали.

Первым, как и положено, объявился командир полка — усталый и бледный, даже больше, чем обычно... и по расположению тут же, словно тяжёлый запашок с выгребных ям, расползся слух, что герр Хайно нам уже как бы и не командир. Тилли постановил наш временный полк расформировать, а роты распределить между старыми полками. Чуть позже явился наш гауптман. Этот выглядел скорее задумчивым, чем расстроенным. В принципе тоже понятно — полк он так и не заполучил, но конкурента всё же подсидел. Оставалось дождаться писаря, чтобы сложить, наконец, полную картину происходящего, но Галланд не появился, ни к ужину, ни даже на вечернюю поверку. Я, уже из чистого упрямства, прослонялся по лагерю почти до полуночи в поисках пропажи, но хитроумный француз так и не обнаружился.

В итоге Франц нашёлся только под утро. Причём фенрих явился в расположение роты самостоятельно, хоть и нетвёрдой походкой, зато в весьма приподнятом настроении. При этом на все расспросы наш писарь отвечал исключительно по-французски, как если бы за прошедшие сутки начисто забыл немецкий язык. Извещённый о возвращении блудного писаря ротный, только рукой махнул, велев, когда проспится, отправить его прямиком в канцелярию нашего нового (точнее, старого) полка дабы оформить там прибытие роты фон Лаутербаха к новому месту службы как полагается. Важную миссию — проследить, чтобы легкомысленный француз снова куда-нибудь не запропал, поручили мне. С тем я и ввалился в его палатку, когда солнце изрядно перевалило за полдень. Опыт подсказывал, что большая часть винных паров к тому времени уже должна была выветриться из бедовой башки нашего фенриха и, в общем-то, так оно и вышло. Хотя по части стойкости к выпивке, француз оказался всё же послабже нашего брата-германца.

— Achtung! Aufstehen!* Господин фенрих, извольте проследовать наружу — расстрельная команда уже построена и ждёт вас за отхожим местом!

— Иди в жопу, Андре! Ещё раз так заорёшь и я сдохну без всякого расстрела.

Галланд переворачивается на своей походной койке и, сопровождая каждое движение жалостливыми стонами, делает безуспешную попытку спрятаться под подушку, но нас, опытных гефратеров, таким не проведёшь! Знание немецкого к пациенту уже вернулось, опять же, а это верный признак выздоровления!

— Вставай, mistvieh*, у меня к тебе дело и полбутылки мозельского. Час назад была целая, но пока ждал твоего пробуждения, часть успела испариться, так что если хочешь опохмелиться...

— Где?

Франц, откинув одеяло, резко принимает сидячее положение. Тут же страдальчески морщится, но не сдаётся и, героически преодолевая свой недуг, начинает судорожно шарить взглядом в поисках заветной бутылки. Я с четверть минуты наблюдаю эту презабавную картину, упорно борясь с абсолютно неуместным чувством сострадания к ближнему. Наконец сострадание всё же побеждает, и я извлекаю на свет божий припрятанную за спиной бутылку тёмного стекла. Демонстративно отхлёбываю из горлышка, после чего протягиваю посудину страдальцу. Галланд, схватив бутылку, всасывает в себя остатки содержимого одним глотком с каким-то непередаваемым бульканьем, после чего, отбросив опустевшую бутыль, обессиленно откидывается обратно на подушку.

— Сволочь ты, Андре. Но за вино спасибо — буду должен.

— Да ладно, дело-то житейское... к тому же вино не моё... Это тебе герр гауптман на поправку здоровья презентовал.

— А ты половину выдул!

— Конечно! A la guerre comme a la guerre*, как говорится.

— У тебя просто чудовищный акцент, но я всё равно рад, что ты наконец-то взялся изучать самый мелодичный из языков Старого Света. Могу помочь с этим делом, кстати. Но чуть позже и только если принесёшь мне ещё бутылочку этого нектара. Можно даже початую...

— Обойдёшься. У нас впереди важный бой с полковым интендантом и если у тебя будут слишком сильно дрожать руки, то это может помешать тебе правильно заполнить ведомость на жалование для роты. И вот тогда тебя точно утопят в выгребной яме, даже не спросясь у гауптмана.

— Что, интендант?! Ну уж нет, второй раз подряд я такой подвиг не потяну!

— Мда?

Я окидываю бледную физиономию страдальца скептическим взглядом, после чего, решительно оседлав раскладной стульчик, великодушно киваю:

— Ну, тогда рассказывай, как ты дошёл до жизни такой, а там уж решим, что с тобой делать.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

* Внимание! Встать! (нем.)

* Скотина, сволочь (нем.)

* На войне как на войне (фр.)

Глава 30

Рассказ Галланда был прост как мычание и почти столь же трагичен.

Француз, выполняя задание особой важности, проследовал по всем возможным инстанциям запутанной системы армейского снабжения, пробравшись в итоге в логово старшего интенданта, где бесстрашно и героично выполнил задачу по постановке нашей роты на довольствие, заполнив все необходимые бумаги. И даже избежал немедленной выплаты обязательной в таких случаях взятки, каким-то непостижимым образом добившись рассрочки платежа. Дело уже было в шляпе, и оставалась сущая безделица — доставить украшенные подписями и печатями ведомости в штаб нашего нового-старого полка. Вот тут-то Галланд и попал в хитро устроенную засаду.

Выходя от старшего интенданта, Франц нос к носу столкнулся с другим посетителем. Коллега нашего писаря так спешил прорваться на приём, что толкнул своего собрата по ремеслу в плечо, отчего только что подписанные и заверенные печатями документы, добытые потом и кровью в жестоком бою с безжалостной военной бюрократией, полетели на землю, вызвав не слишком вежливую, но вполне понятную реакцию горячего француза.

— Merde!*

Галланд, бросился собирать рассыпанные по полу бумаги, проклиная на чём свет стоит неуклюжего визитёра. А вот сам виновник происшествия повёл себя несколько необычно. Вместо того чтобы подобру-поздорову скрыться с места происшествия, пока обиженный в лучших чувствах француз занят сбором ценных документов, его визави застыл на пороге интендантской приёмной, куда только что так настойчиво рвался, внимательно прислушиваясь к недовольному бормотанию Галланда. Затем, терпеливо дождавшись, пока Франц соберёт свою ненаглядную бухгалтерию, вежливо уточнил, не с французом ли он имеет честь пересечься в столь неожиданном месте. На французском уточнил. И прямо весь просиял, когда всё ещё недовольный Галланд довольно-таки грубовато ответствовал, что его обидчик действительно имел несчастье повстречать в самом сердце германских земель подданного христианнейшего короля Шарля Одиннадцатого... о чём вероятно скоро пожалеет, ибо истинные французы не спускают всяким встречным грубиянам подобных обид.

Вопреки ожиданиям, оппонент не устрашился, а напротив преисполнился нездорового энтузиазма, принявшись на чистейшем французском (Галланд, описывая мне этот эпизод, особо подчеркнул правильный выговор и отсутствие малейшего акцента у его случайного собеседника) объяснять, как он рад встретить соотечественника в неприветливом германском краю. Витиевато извинившись за причинённые неудобства, француз номер два представился Антуаном Ренье и тут же предложил отметить столь счастливую встречу в более подходящем месте.

"Подходящим местом" после недолгого обсуждения была признана палатка, в которой квартировал новоявленный знакомый. Причём решающим доводом в пользу столь непрезентабельного жилища послужило доверительное сообщение о наличии в указанной палатке едва початого ящика с настоящим анжуйским вином — подарка с далёкой, но оттого ещё более любимой родины. Против такого аргумента возразить было решительно нечего и Франц, понадёжней упрятав добытые не малым трудом снабженческие ведомости в свою писарскую сумку и махнув рукой на обиды, поплёлся за словоохотливым соотечественником.

В палатке радушный хозяин любезно предложил гостю единственный стул, а сам принялся сервировать праздничный стол (то есть доставать и открывать бутылки). Попутно Антуан вторично извинился за свою неловкость и бестактность, проявленную при первом знакомстве. Причём пояснил такое пренебрежение элементарной вежливостью своим длительным пребыванием в германских землях, да к тому же в окружении почти исключительно германских офицеров и (о, ужас!) солдат, известных на весь мир своей чёрствостью, грубостью и полным отсутствием всего, что в приличном (читай — французском) обществе принято называть хорошими манерами. Дурное влияние и всё такое... Еще немного и совсем оскотинился бы. Но тут небеса сжалились над несчастным, послав страдальцу соотечественника.

За столь счастливую встречу было грех не выпить, тем более, что извиняясь Антуан времени даром не терял, успев откупорить не менее трёх бутылок. Дальше выпили за любимую родину (ах, la belle France!*), потом за французского короля (vive le Roi!*) и, наконец, за Париж — лучший город на земле (храни его господь!). От Парижа был всего шаг до Сорбонны — где, как оказалось в ходе задушевной беседы, оба эмигранта постигали премудрости современной науки. Правда Антуан поступил туда на три года раньше Галланда и через пару лет не слишком прилежного обучения покинул стены alma mater* в поисках приключений. На обсуждении этих самых приключений, дорога которых привела Ренье в императорскую армию на должность секретаря при командире кирасирского полка, первые три бутылки анжуйского показали дно, и гостеприимному хозяину пришлось откупоривать очередную партию.

Новую серию здравиц словоохотливый кирасир предложил начать с пожелания скорейшей победы армии Тилли над полками злокозненный еретиков. Разумеется с последующим обращением богомерзких протестантов в истинную веру. В этом месте Франц, уже успевший изрядно наклюкаться, заподозрил что-то неладное и, пытаясь понять, что же именно, так сильно задумался, что поддержал жизнеутверждающее предложение соотечественника обычным prosit*. И лишь наткнувшись на укоризненный взгляд собутыльника, сообразил какую глупость сморозил. Пришлось оправдываться, ссылаясь на всё то же тлетворное влияние ущербной германской культуры, а точнее полного бескультурья окружающей армейской действительности — благо собеседник заранее готов был согласиться с подобными доводами. И хотя потенциальный конфликт на религиозной почве умер, так и не родившись, зерно недоверия всё же было посеяно, обещая дать в дальнейшем обильные всходы.

Из последующей беседы частично протрезвевший из-за усиленной работы мысли Галланд выяснил, что Антуан, будучи воспитан в весьма религиозной семье, вырос в яростного ревнителя католического вероучения. Собственно, именно желание покарать недостойных еретиков, вздумавших поднять оружие против своего законного императора, и сподвигло его в своё время записаться в кайзеровскую армию. Какого же было удивление новоявленного борца за истинную веру, когда он обнаружил, что в армии императора "проклятые еретики" составляют явное большинство! Особым ударом для француза стало то, что его собственный командир полка был убеждённым лютеранином и даже держал в полку настоящего пастора, позволяя ему регулярно отправлять свои богомерзкие обряды, причём открыто и публично! А генерал (тот вообще был кальвинистом!) не считал возможным, да даже и необходимым, со всем этим непотребством бороться! Словом, реальная война за веру в Германии оказалась совсем не такой, как представлялась из прекрасной и спокойной Франции, где подобные события отгремели ещё до рождения нынешнего ревнителя католицизма.