За 30 миль до линии фронта Ii часть

— Здесь был медицинский пункт батальона 765-го стрелкового полка 5-й гвардейской стрелковой дивизии, — указав на строение, сказал я. — Когда наши оставляли Ферзиково, сюда был направлен младший политрук Самуил Зисельс с приказом об эвакуации. Только вот грузовик с ним до медсанбата не доехал. Сейчас этого деятеля разыскивают, и я надеюсь, что он прояснит, каким образом появились предпосылки к трагедии.

— Ух, от сердца отлегло, — произнёс комиссар. — Я уже решил, что в полку дезертир и позора не оберёшься. Обожди, фамилия редкая, но какая-то знакомая. У Мехлиса зам тоже Зисельс. Я его видел в Смольном, рыжий такой с кудряшками, только он совсем не младший политрук.

— Да мне плевать! То, что произошло здесь — просто так оставлять нельзя. Но я хочу, чтобы всё свершилось по закону, иначе...

— Не говори так, — остановил меня товарищ Сергей — с Мехлисом никто связываться не хочет и своих птенцов он не отдаст. Даже если речь идёт про дальнего родственника Зисельса, — пятно всё равно ляжет на репутацию самого Льва Захаровича. Яблоко от яблони, должен понимать.

— В таком случае ему лучше застрелиться. Знаешь, что такое оставить свой госпиталь врагу? В Испании, когда франкисты давили по всем фронтам в Сантандере, двадцать добровольцев отдали свои жизни, чтобы спасти оставленных семерых раненых. Но после того случая все знали — госпиталь защитят любой ценой и раненых даже Мавританская гвардия не трогала, хотя марокканцев никогда не брали в плен и кололи штыками на месте.

— Я слышал о той истории. Здесь что случилось?

— Сначала солдаты издевались над медсестрой, а военврача, когда тот вступился — забили прикладами. Потом пострадали две девочки из деревни, которые ухаживали за 'тяжёлыми', а под конец двенадцать раненых красноармейцев немцы утопили в пруду. Их тела сейчас сложены у мостков. А вот тринадцатому сказочно повезло — выжил. Его обнаружили деревенские дети.

— И где сейчас этот боец? — спросил товарищ Сергей.

Я показал рукой на самый крайний дом в деревне.

— Вон тот дом, возле которого стоит трактор с прицепом. Там проживает многодетная (многодетная — только по моим меркам, в деревнях это норма) семья механизатора...

— А сам механизатор тут? — не дослушав меня, спросил он.

— Глава семейства на фронте, — ответил я. — Танкист, геройски воюет, награждён, видел письмо с газетной вырезкой, но и жена его подстать мужу.

— Не побоялась приютить раненого, — оценивая поступок, с гордостью произнёс товарищ Сергей. — Вот, какие у нас женщины! И в избу горящую, и жеребца на скаку.

— Если только жеребёнка, — поправил я, когда мы уже подошли к бане. — В ней роста метр с кепкой, голодное детство. С её комплекцией два раза подряд родить близнецов нечто невероятное. Я даже предложил ей наблюдаться у меня в клинике или хотя бы поселиться рядом с 'Тульским пролетарием'.

— Это ещё зачем?

— Попробуйте догадаться сами.

— Не, не может быть. Что, снова двойня? — удивился комиссар.

— Хотелось бы надеяться, но, похоже, тройня. Помимо прочих навыков Чантико ещё и дипломированный акушер. Ей будет интересно и наша героиня под присмотром окажется.

— А мне показалось, что ваша мексиканка специалист немного в другой области.

— Всё возможно, — пожав плечами, произнёс я. — Просто она любит изучать нас, мужчин и наверно, немножко коллекционировать. А вот и прокуратура.

— Военный юрист Ромашкин Александр Павлович, — представился он.

Вид у него был жалкий, измученный, однако держался он независимо, говорил уверенно и даже властно. Угрюмое и не по-юношески сосредоточенное лицо казалось чем-то насторожено, но общее впечатление от него было положительное.

Товарищ Сергей навал себя, звание, и сразу перешёл к выяснению сути, обложив Ромашкина вопросами как волка флажками.

— В дивизии вторую неделю, с 7 октября, сам из Москвы. Дела не могут быть серьёзные или не серьёзные — отвечал тот по очередности заданных вопросов. — Если совершено преступление, то это преступление. С десяток ещё не набралось. Несоблюдение светомаскировки, хищение молока и десяти селёдок, необоснованная трата боеприпасов ну и конечно, утеря противогазов. Ещё был случай сна на посту, но там больше его командир виноват и я дело не возбуждал. Что же касательно этого события, следственные действия, конечно, затруднены, тем не менее, проведён и запротоколирован первичный опрос свидетелей. Я осмотрел и зарисовал схему места преступления в протоколе досмотра, осталось фотографирование, но вы, — посмотрев в мою сторону — пообещали посодействовать. Я собирался в такой спешке, что не успел получить фотоаппарат.

Бросив взгляд на часы, я произнёс:

— Буквально через пятнадцать минут сюда прибудут те, кто поможет вам. Они сфотографируют всё, на что укажете. Что-то ещё? Просьбы, пожелания?

— Я хотел бы ещё раз провести допрос подозреваемых. Сейчас это сделать практически невозможно. После того, как ваш сотрудник заставил немцев лезть в воду и

доставать тела, они не могут внятно ответить ни на один вопрос.

— Чем же он их так запугал? — поинтересовался товарищ Сергей.

— Я не присутствовал, — слукавил юрист. — Рисовал схему.

Мы подошли к мосткам, где на расстеленных плащ-палатках лежали тела. За те несколько суток проведённые в водоёме, под воздействием фауны плоть претерпевает такие изменения, что увиденное заставляет не вспоминать о какой-либо эстетике. Пусть подобное на войне сплошь и рядом, а человек со временем приспосабливается, но вряд ли можно заставить себя вычеркнуть из памяти обезображенные лица красноармейцев погибших лютой смертью.

— Где немцы? — спросил у меня комиссар.

Я кивнул в сторону бани.

— Мне кажется, — прищурившись, обратился товарищ Сергей к военному юристу, когда спустя минуту вышел на свежий воздух — вы предполагаете, что с этими 'панцерзольдатами' мы разберёмся по ускоренной процедуре?

Ромашкин промолчал, но на лице так и читалось: 'А разве нет?'

— Расстрелять это слишком. ... Это проявить милосердие, — промолвил сквозь зубы комиссар. — А Советский Закон милосерден лишь к своим гражданам.

— Александр Павлович, — обратился я к военному юристу. — Если дело требует повторного допроса, то проводите. Здесь произошло ужасное преступление, одна мысль о котором, заставляет забыть о снисхождении. Последнюю неделю противник ротацию не проводил, а значит те, кто в сарае — должны ответить. Потому помните, через час я их закопаю.

— Извините, — возразил он — но условия и обозначенные временные рамки не позволяют провести даже следственный эксперимент, не говоря об элементарной дактилоскопии.

Товарищ Сергей указал рукой на следы издевательств у замученного красноармейца.

— Какая ещё нахрен дактилоскопия? Так даже у Шкуро не пытали! Обстоятельства, способствовавшие совершению преступления ясны и без экспериментов. Это не раскаявшиеся уголовники, укравшие три колоска с колхозного поля, а военные преступники.

И тут военный юрист показал характер.

— Если хотите, чтобы расследование было проведено надлежащим образом, попрошу не мешать исполнять мне свои обязанности. Вы ратуете за коллективную ответственность, но где виновны все, невиновен никто.

— Да ради бога, — отмахнулся я. — Забирайте и досконально допрашивайте их в спокойной обстановке. Поступайте строго по инструкции, только предварительно ознакомьтесь с приказом выродка Кейтеля. Ведь им фактически разрешили творить здесь всё что угодно. Надеюсь, когда весь мир соберёт трибунал и подобные этим нелюдям предстанут перед судом, том вашего дела ляжет на весы свершения правосудия.

— Именно так всё и будет, — нисколько не сомневаясь в своей правоте, подтвердил юрист.

— В таком случае я бы посоветовал не спешить в штаб 238-й стрелковой дивизии в Иншино, где нет условий для содержания и уж тем более работы. К сожалению, это не единственный случай, поэтому лучше бы отправиться вам в Тулу и приобщить материалы к делу, но можно подобрать место поближе.

— Где?

— Как вы смотрите на командировку в Марьино? Деревня в зоне действия 49-й армии и есть связь. Я распоряжусь, что бы вам выделили кабинет в лесхозе и койку для отдыха. Все необходимые помещения там есть. Ваше начальство будет предупреждено.

— В городе было бы гораздо удобнее, — мечтательно заявил военный юрист.

— В городе так в городе. Ваня, Петя! — позвал я своих помощников, и едва они появились из броневика, отдал распоряжение: — как только закончат фотографирование, заберёте у корреспондентов фотоплёнку по этому делу и доставите Александра Павловича с задержанными немцами в Тулу, в расположение нашего полка. Товарищ Ромашкин, медицинское заключение по замученным красноармейцам врач сделает после полудня и перешлёт вам. Сейчас ему живых спасать, обождёт?

— Конечно, обождёт, — не стал возражать юрист.

Что же, теперь самое время утрясти временный перевод прокурорского работника к нам. Конечно, здесь нужен дифференцированный подход, но исходя из дефицита времени, проще обойтись взяткой. Подойдя к броневику, я попросил радиста связаться с Мухиным.

'Герасим Васильевич, мне тут сообщили, что из ремонта только что вышел и погружен на платформу тяжёлый танк КВ, который мы вывезли из Вязьмы'.

Полковник попросил минуту и вскоре дал ответ.

'Орудие и мотор починили, трансмиссию заменили? — услышав утвердительный ответ, переспросил я. — Великолепно. Пожалуйста, передайте машину в распоряжение Короткова, а то я слышал, в районе Солопенок всего один миномётный взвод. Взамен я попрошу командировать к нам в полк военного юриста Ромашкина, который ведёт дело о гибели пациентов госпиталя'.

Трошин сфотографировал и сложил обратно в ящик подарочные коробочки с часами, на задних крышках которых была выгравирована надпись готическим шрифтом 'За взятие Алексин'. Следом пошли подарки попроще. Снабжёнными открытками с поздравлениями храброму солдату, портсигары от командира 260-й дивизии генерала Шмидта выглядели празднично вызывающе. Самоуверенность врага просто зашкаливала.

— Не удивлюсь, — поделился он своими соображениями со стоящим поблизости товарищем — если они приготовили награды за три дня стояния под Тулой или за просмотр из бинокля огородов Серпухова.

— Да, вполне могут быть, — согласился Симонов. — Я присутствовал как-то раз на допросе пленного футмейстера (Futtmeister). Три дня в окопе в обороне и ты ветеран. У них же куча значков, пристёжек, щитов, нарукавных лент. Теперь, добавились часы и шейные платки с портсигарами. Ну что, надо бы панорамный снимок и исполним задумки Репина.

Чешские танки выстроились на изгибе дороги с ровным интервалом, и снимать побитую технику было крайне удобно. Резервный отряд командира немецкой роты, судя по всему, застали врасплох. Однако лёгкой победы в этом бою для полусотни балтийских десантников не случилось. С левой стороны лес коптил и трещал, разбрасывая вихри искр в том месте, где валялись пустые бидоны из-под наших фугасных огнемётов (ФОГ-1), так и не успевших навредить врагу. Дым всё ещё окутывал ели и кусты густой пеленой, поднимаясь к верхушкам и уходящим вглубь сизыми лентами. По правую сторону место засады отметилось поваленными деревьями и остовом искорёженной 76-мм горной пушки. Пара квадратных саженей земли воле неё было изрыто воронками, но именно с этого места в кадр помещалось наибольшее количество подбитых танков. Где-то в стороне, на Запад, по направлению к Калуге рвались снаряды дивизионной артиллерии и ухали 107-мм мины. Однако звуковой фон почти не раздражал, становясь привычным. Никто не удивлялся, когда в редко наступающей тишине продолжали говорить, повышая голос. Корреспонденты ходили возле почти целой самоходки и громко требовали от красноармейца Репина перетаскивать тело погибшего немецкого танкиста то с люка на корму, то под гусеницы. На всякий случай каждый снимок Павел Трошкин повторял дважды, и когда плёнку в фотоаппарате пришлось менять, он чуть не выронил из рук чёрный зарядный рукав. Прямо на него, по малой дороге в направлении на Александровку, таща за собой огромный полуприцеп и ритмично пыхтя дымом из трубы, пёр старый трактор 'бульдог' с ещё более колоритным водителем, укутанным в тулуп. Из-за поднятого и наглухо обмотанного шарфом воротника закрывавшего лицо, мальчишка или кто-то небольшого роста, похоже, даже не смотрел на дорогу. Павел на какое-то время застыл и чуть ли не в самый последний момент отпрянул в сторону.

— Костя! — крикнул Трошкин. — Костя, снимай! У меня плёнка.

В полуприцепе с мебелью и деревенским скарбом на мешках и ящиках сидели малыши. Одетые кто во что, они смеялись и видимо делились впечатлениями от съеденного шоколада, обёртки от которого ещё оставались в детских руках. Свойственная крохам безмятежность или следствие от пережитого шока?

— Пять, шесть, девять, — считал вслух Павел. — Откуда они здесь? Почему без родителей?

Симонов направил кинокамеру и успел запечатлеть для истории смеющиеся детские лица с взрослыми взглядами успевшими познать и голод, и боль, и утрату и ещё бог весть что. Война ведь не только сгоревшие танки. На войне и души людские горят и дети — беженцы. И если не показывать ту ужасную правду, то через несколько десятилетий всё повторится вновь.

3. Захлебнувшийся тайфун.

Результаты первого года войны с непомерным самопожертвованием русского народа и государства в целом, с горькими открытиями причин неудач, разочарованиями, ужасами и катастрофическими последствиями вводили многих в заблуждение. А устоим ли? Подобно зрителю за фокусником, по воле которого предметы то исчезают, то появляются вновь, в критические моменты мы теряли способность следить за теми маленькими событиями, которые происходили и происходят за кулисами сцены, но критически влияют на конечный результат. Вермахт демонстрировал хорошие результаты наступления не только на картах и бумагах отчётов, записывая немецкими буквами труднопроизносимые названия русских городов и деревень, но и на поле боя. У них было меньше убитых, раненых и пропавших без вести. Больше трофеев и уверенности в скорой победе. Они без всяких сомнений смотрели на нашу землю, как уже на свою вотчину. Как прилежный хозяин рассуждает о качестве чернозёма перед посевной, так и они строили планы после зачитанной речи фюрера о последнем рывке, после которого останется лишь распоряжаться несметными ресурсами. Однако наступление всё больше напоминало безнадёжный полёт Икара. Непутёвый сын Дедала был обречён из-за амбиций, и с немцами должно было произойти то же самое. В отличие от советских дивизий, худо-бедно пополняющиеся маршевыми ротами, немецкие истощались. Подобно теряющим под жаром солнца капля за каплей драгоценный воск, а с ними и перья с крыльев изобретения великого афинянина, германский орёл делал последние взмахи в бездну. С каждым пройденным метром становилось меньше танков, самолётов и боеспособных частей. Какой ценой это достигалось — почти семь тысяч человек в сутки безвозвратных потерь. Каждые два дня в горнило войны отправлялась дивизия и исчезала там навсегда.