Два цветка на букет

Заморок.

Без возраста!

Следовало понять раньше! Падхи старше Ньяра не в физическом смысле, а информационно: ведь последний наверняка не раз проходил 'очищение' гипнозом, поэтому имеет более свежий взгляд на вещи, чем отягощённая стереотипами стерва-сестра! А если кто-то принимает в себя морока, то вопрос о 'возрасте души' уже вовсе не ставится: 'багаж' паразита (как, например, тот, которым Катион лечил меня) может оказаться вообще из прошлого тысячелетия!

Дальше. Цепочка, обозначенная Вигиттом: букет для Марты, цветок для Ньяра, жидкое послание (какое именно?) и порханки — вот что более другого вменяется мне в вину. Со вторым всё довольно понятно: Чад сумел переставить акцент с себя на меня, мол, это мне выгодно убрать Катиона с пути. С последними — видимо, ненависть моего опекуна к аннигиляции возникла не на ровном месте, а как раз из-за стремления сохранить личных мороков, поэтому выбор порханок в качестве главного оружия как будто бы указывает, что я заранее знал, с кем иду на дуэль. Остаётся лишь вопрос, почему мой-то паразит не боится чёрных спор.

Если он вообще существует, этот паразит.

Помнится, замороченность Катиона заставляла синего главу кривиться и ругаться 'грязями'. А Дари и вовсе — 'мертвяками'. Однако насчёт меня ни тот, ни другой ничего подобного не высказывал. Вряд ли это случайное совпадение. Если даже морок прошлого и обитал во мне (на что указывает очень многое), сейчас он уже почил с миром, оставив от себя лишь осколки памяти прачеловека. Это объясняет и странности моих суждений, и то, что от них так легко удаётся отказаться. А будь паразит жив — пришлось бы туже. Как там Падхи изъяснилась? — 'За волосы себя из болота тянуть'. Да, для пациента Катион всё сделал наилучшим образом, поклон ему как врачу.

Так, цветок, порханки — с этим более или менее всё. А вот роль дурацкого букета явно преувеличена: ну тиснул Чад любовное письмецо, ну вручил через меня Марте, и что? Как будто это я красавчику несчастную сватал (ага, и именно для того чтобы потом выставить с Катионом из домена).

Чудилось в этой 'любовной' разборке что-то надуманное, неискреннее. Конечно, мороку веры нет, и естественности от него ожидать не приходится, так что откровения 'белой дамы' на поляне можно не считать. Но почему никто не заметил оговорку: 'У Чада всё понарошку'? Как мужчина мог отпереться от оплодотворения, если налицо факт — ребёнок? И зачем Катиону 'заделывать' завоёванной женщине кого-то ещё, если та уже беременна?

'Одни самки'. Нельзя опираться на ложные представления об отношениях полов, похороненные в веках. По сути, понятие соития должно вообще пропасть из человеческой речи, однако оно осталось и даже обросло ругательной лексикой. 'Без цели зачатия...' — но как, если логично предположить, что самки без самцов не способны ни к чему, кроме разведения клонов в пробирках?

Не так, как у пралюдей. Не так, как у обезьян. Но, может быть... как у цветов?!

Букет с пыльцой!

Вскочив со скамьи, я едва не налетел лицом на музыкальный фонтанчик. Вот болван! Как давно узнал про симбионтов — а не подумал об их роли, когда ломал голову над брачным поведением современников! Само собой разумелось, что растения должны размножаться вегетативно — ну вот, не задаёмся же мы вопросами, как попадают от матери к ребёнку бактерии. А ведь намёки на отгадку лежали на поверхности: вырождение именно 'животных' генов современных людей (в противоположность растительным); возбуждающий флёр Марты и грудная теплота в ответ на его вдыхание; скорое исчезновение этого запаха после опыления; непривычный шлейф мёда у 'подарочка' Чада для полюбовницы (хорошо спрятал, зараза!)... И даже то, что Дари старался не выпускать жену из сада, равно как и не впускать туда никого из взрослых цветущего возраста.

Конечно, поэтому Чад и использовал меня в качестве пчёлки, чтобы добраться до пестика Марты! А она почему-то не смогла (не захотела) учуять подвоха. Или... не устояла? Рассудить это можно, лишь пройдя через страсть самому. Ясно другое. У садовницы женский цветок, у её мужа и любовника — мужские. Падхи беспрепятственно посещала сад; видимо, она 'пестик' и потому безопасна для цветущей белой. А вот мой грудной обитатель, судя по предпочтениям, недоразвитая 'тычинка'.

Глубоко вдыхая свежий от дождя воздух, я побрёл к пещере, останавливаясь, чтобы в тонкостях ощутить благоухание кустовых ночных роз, сыгравших столь роковую роль в жизни обитателей домена. Но, стоило коснуться рычага, отводящего запор на внешней двери, как та сама отъехала в сторону, и из шлюза грозно выступил синий глава с бутылкой и шваброй наперевес.

— Почему не дождался?! — прошипел огромный нос прямо мне в лицо. — Вишь, грязи вдвоём натащили... 'На первый, второй, третий — рассчитайся...' — а толку, если все чумазы, как дети малые! Вот из-за таких и сидим тут... На, — Тёплая ручка инструмента привычно толкнулась мне в ладонь. — Мыть поможешь.

'Вот уж кому точно всё равно, кто там старше по субординации', — от первых воспоминаний о встрече с Ка-Ноном губы скруглились в тёплой улыбке. Очень хотелось, чтобы этот упрямый и независимый человек поворчал ещё хоть немножечко, но, как назло, мой спутник примолк. Всё-таки мыслечтец?.. Старший синий никогда не давал доказательств этому предположению — равно как и не перечёркивал его словесным хаосом. Впрочем, даже если наш смотритель порядка и не умеет читать мысли, сферы он чувствует тоньше прочих. Ни разу не упускал грязи в туалете, кто бы ни нагадил.

Белый?

Но — видящий?

Пытаясь проверить внезапное предположение, за уборкой я часто оборачивался на Ка-Нона — казалось, серебряные глаза его чуть меняли цвет при поворотах головы, но судить наверняка не удавалось: стоило зазеваться, синий глава одаривал нерадивого помощника таким сопением, что я чувствовал себя нашкодившим ребёнком пред очи строгого учителя. И грудные шерстинки то холодели, то теплели от неловкости.

Валик швабры ласково вбирал мокрядь и грязь, не оставляя следов на полу, и в движениях тела вскоре появился особенный ритм, делающий работу похожей на танец или медитацию. Хотелось летать и слушать тишину, и в груди разливалась, расходилась по сосудам лёгкость участия и совершенства.

Ка-Нон занимался стенами: сбрызгивал их водой из бутылки да вытирал рукавами, так что синие и белые нити сетью обволакивали резной орнамент на светлом камне, а удивительно голубые ногти скользили по всем вогнутостям рисунка. Радетель порядка тщательно вынюхивал и выглядывал малейшие пятна, тогда как я особой разницы между 'грязными' и 'чистыми' углами не замечал. Отвлекшись от пола, попытался поводить носом по камню — так получил только ворчание в спину: 'Ну да, да, клумбу уже в хлам обсморкали, не хватало ещё и тут. Ежели естество покоя не даёт, так носили бы с собой что на понюшку... носок, что ли'.

Слова синего начальника всколыхнули болото воспоминаний, и гармония со шваброй окончательно распалась. 'Носок... Но почему опять и именно носок?!'

— Сядь, очистись, — тут же откликнулся на моё смущение Ка-Нон. — С эким хаосом в голове тебе не то что в туалетах убирать... — Сухая рука прибрала инструмент и аккуратно приставила к внешней стенке. — Уже прочёл, что врач велел мне за тобой присматривать?

— Н-н-нет. — От радости и напряжения закружилась голова.

— Вот и я не прочёл, — хмыкнул синий, деловито ощупывая стенку. — Странно. По логике, ему сейчас пора ребёнка делать, кому-то должен перепоручить...

'Чёрного?!' Всё-таки Ка-Нон неподражаем в своём кристальном презрении к субординации. Горько усмехнувшись (счастье, что хоть кто-то способен высказать в лицо новоиспечённому 'второму', насколько шатко его положение), я заставил себя отбросить застенчивость и спросить то, что не давало рассудку покоя.

— Но какого ребёнка, если уже..?

Меня прожёг строгий серебряный взгляд.

— Такого же увальня, как и ты! Что, цветку прикажешь за двоих и думать, и бегать? Водились такие в древности... сроднялись с кем попало, так что попало и получалось. И сейчас ещё... находятся, — пуще прежнего посуровел Ка-Нон, так что я невольно дёрнулся, будто уколотый остриями лучей светлых глаз. — Но, в отличие от них, Катион дитя в обиду теперь не даст, отошли его эти мрии. Флеммой, флопом или матерью ему, горелому, стать не светит, а вот отцом ещё вполне.

'Флоппи' — незнакомое слово в устах Ламены прозвучало как имя. А оказывается, это родитель-тычинки! Конечно, новое понятие потребовало нового слова. Ка-Нон упомянул, что Катион мог бы играть обе роли при зачатии сердца... хм, совершенная двуполость, против ожидаемого, лишь осложнила отношения в мире современных людей.

— А разве может быть, что тычинка и мужчина... то есть, два отца ребёнка не совпадают? — Я чувствовал себя малолеткой, но рассудил, что лучше опозориться сейчас, чем потом, перед той, кого захочу назвать своей суженой.

— Всё у них получится. — Собеседник отвлёкся от стен и посмотрел далеко в лес. — Вот сколько у Катиона недостатков, а врачебного мастерства не отнять. Чтобы Марта семечко не потеряла, из шкуры вон вылезет. Сам-то уже плод не потянет, ей придётся... — Хмыкнув, Ка-Нон потянулся за шваброй и опять вручил её мне. — Тяжело — двуматерью. И не дома. Ей бы омужествиться здесь, да геном-то чист, как алмаз, вот и нет склонности ни на кроху. А всё самой риск, знаешь ли, — самые здоровые дети-то как раз у матери-айры и отца-флёра рождаются: и неродства никакого, и бремена пополам.

Смущение сменилось удивлением, и ворчун добродушно усмехнулся в ноздри.

В небольшом рассказе Ка-Нона содержалось много странного и противоречивого. Как самки-'мужчины' переносят свои гены, или 'отцовство' выражается лишь во взятии на себя воспитательной роли? Когда протекает 'омужествление' и обратимо ли оно или, как у Катиона, закрепляется на всю жизнь? Почему на этот процесс влияют 'порченые' гены? Как происходит, что семечко и ребёнок вынашиваются в разных организмах? Наконец, почему можно стать и флеммой, и флопом, а пол цветков всё-таки различается?

— Ну, давай последний вопрос — и за работу. — Верховный аккуратист расправлял узоры на рукавах, и по тому, как часто он к оборачивался к стенам, стало ясно: расспросы придётся отложить.

— Какого пола ваш цветок? — выпалив, я уткнулся взглядом в землю, пытаясь изобразить макушкой спокойствие.

— Мастер хаоса! — прошипел Ка-Нон, отвлекаясь от нитей. — Две с гулькой недели на свете, а уже успел инстинкты задавить! Это по запаху определяется, по за-па-ху! И волосам, — Шумно выдохнув через нос, собеседник развернулся ко мне спиной. — Работай, и если я сегодня услышу от тебя ещё хоть один глупый вопрос, никаких больше уборок в туалете!

Швабра грела деревянным теплом руку, но мысли не позволяли сосредоточиться на её ритме. Послушный инструмент тщательно перекатывал грязные потёки туда и обратно, пока сознание отходило от всплеска смущения. Итак, запах. Марта и Ньяр с одной стороны; Чад и Дари — с другой. Нежное против яркого. 'Приласкай меня' и 'не приближайся'. Я привстал со скамьи и втянул в себя струю воздуха, исшедшую от Ка-Нона при выдохе. Запах свежей берёзовой коры и клейких листочков липы, богатый и тонкий, не просто не вызывал греховных волнений — но внушал уму трезвость и чистоту. Как и едва ощутимый шлейф пыли от Катиона, эта спокойная древесная свежесть более выдавала нрав носителя, чем его пол.

'Всё-таки флёр', — напомнили о себе вчерашние рассуждения. Догадку подтверждали и волосы. Красновато-бурые локоны ровно, как по линейке, спадали на плечи — как и нежные розовые облака Марты, они казались взгляду тонкими, мягкими и пушистыми на ощупь. Ка-Нон нагнулся к подножию колонны, и стало заметно, что его спиральные пряди замысловато сцеплены витками в единое полотно. Для красоты? Или современные люди и в одежды, и в волосы ажуром вплетают особый смысл?

Мысли притихли, и вскоре мы со шваброй опять вошли в общий ритм. Под неслышимую музыку порядка уборка завершилась быстро, и прощание с ней доставило лёгкое огорчение.

— Вернёшь в бытовку, — кивнул на инструмент синий распорядитель, напоследок опрыскивая стены чистой водой из бутылки. — У нас они все считанные, чай, не по стенам развешивать...

Буркнув что-то ещё, носатый переместился к белоцветным клумбам и принялся распутывать и расправлять ветки крайних кустов, бережно, словно детские волосы. Перекинув швабру через плечо, я медленно побрёл домой. Ньяр ещё не уведомил, куда переселяет нового чёрного... наверное, в бывшую катионову? Но соседство с чужими мороками пугало, и в уме пустил корни план занять привычную койку в никому уже не нужном лазарете.

Швабра в закутке подле синей комнаты осталась лишь одна, не считая ту, что на руках. Стоящая — слегка лохматая, с длинной ручкой; именно её всегда выбирал Альф. Принесённая — с густой щетиной, та самая, которой Ка-Нон работал в библиотеке. Все, похоже, сугубо личные. Потаённый смысл или каприз помешанного на порядке чистоплюя? Чем дольше доводилось общаться с этим странным человеком, тем больше его манеры выказывали — белый. Но, в отличие от неуклюжей Марты, он ничем не напоминал рыбу, выброшенную на берег. Взять хотя бы сумеречную слепоту. Необычно сильный прищур Ка-Нона в библиотеке (даже не то, что прищур — взгляд свысока) связывался более с дурным настроением, чем с физическим недостатком. А в ярко освещённой синей комнате (или туалете) старший синий видел немногим хуже других. Вероятно, зрение белых ориентировано на очень большую световую нагрузку, от которой обычный человек ослепнет — тогда, естественно, при попадании в сумерки их глаза полностью отказывают.

'Надо же, серые! Ты здесь из-за них?' — когда-то выдал Альф, сбитый с толку моей опрометчивой игрой во всезнайку с Полудня. Тогда его слова показались бессмыслицей — между тем, в них крылась неплохая подсказка. Серые. А чтобы отражать свет — нужны белые глаза. Зеркальные. Как у Ка-Нона. И в лучистой зоне планеты в слепцов превратились бы уже не они с Мартой, а все остальные.

Что ж, если так, моя усмешка насчёт 'эволюции, сужающей мир до размеров кухни' — отголосок генетической зависти. Ведь это не белые не видят звёзд, а мы неспособны видеть солнце. Только луны. Тринадцать ярких, искусственно цветных спутников, что отражают свет истинного Полудня. Представив себе воочию зону обитания среброглазых, я поёжился: в дуге ни доли темноты. Как же там можно выспаться?..

Устал...

Ноги вынесли меня к зеленоватому водопаду, и вскоре тело уже с радостью ощущало твёрдость клеёнчатой лежанки. Учитель не верит мне — это плохо. Но в домене ещё остался один истинный белый, чьи слова неопровержимы, а взгляд проницателен, а значит, правда не заставит себя ждать.

В лазарете слабо веяло весенним садом; это напомнило о ногтях Вигитта, и мысли вернулись к вопросам половой идентификации. Лунные пряди и аромат цветущих яблонь привлекали взор и нюх, не просто уговаривая, а почти заставляя себя любить, что раздражало лишь первое время, а потом... потом воля сдалась течению. 'Запах и волосы'... Его переливчатые, гладкие, настырные волосы, что сбегают до пояса тонкими горячими струями и лезут в поле зрения, когда их не просят... Неужели Альф не так уж и наврал во время испытаний?