* * *
«Рядом со мной стоят двое незнакомцев в длинных белых одеждах, с прекрасными, светлыми лицами, гладкими, как у девушек, но фигуры у них мужские — могучие и широкоплечие. У одного прямые белые волосы до плеч, второй — обладатель шапки золотых кудрей. Первый держит длинное копьё, очень древнее, с трухлявым древком и ржавым наконечником, второй — ветхий, потёртый и треснувший круглый щит с потускневшими узорами в центре и красной полосой по краю — впрочем, цвет её с трудом угадывается. Я смотрю с недоумением на этот антиквариат: и этим я должна сражаться? Они, должно быть, смеются надо мной!.. Первый незнакомец улыбается:
— Не смущайся видом этого оружия, Анастасия. С него нужно лишь стряхнуть прах веков, и оно снова заблистает в руке победителя».
Мне решительно не нравится то, что героиня — вроде бы обычная девушка (ну ладно, пусть с небольшим целительским даром), и вдруг оказывается, что ей уготована миссия сразиться с демоном. Хотя, казалось бы, вполне понятная ситуация: автору, простому смертному человеку, лишённому каких-либо сверхъестественных способностей, захотелось воплотить мечту — побыть героем... хотя бы на страницах своего опуса. Увидеть себя не тем, кто он есть на самом деле, а кем-то лучшим... Тем, кем ему не суждено стать в реальной жизни. Типичнейший комплекс, я бы сказала. Комплекс Мэри Сью. И я не открещиваюсь от своих причуд, напротив, безжалостно препарирую их перед читателем, устраивая тут что-то вроде душевного стриптиза. Но вышеозначенная ситуация с главной героиней «Слепых душ» продолжает вызывать во мне смутное недовольство, и я пока не знаю, как с этим быть. Это позже, во второй редакции, я найду решение, как оправдать избранность героини и сделать её не такой вопиюще безосновательной. Решение это, как впоследствии окажется, лежало на поверхности и было уже подготовлено самим текстом — только прочитать между строк и воплотить. Но на саму мысль о нём меня натолкнёт Саша, называя меня ангелом.
» — Костя, я не твоя жена, — улыбаюсь я. — Конечно, мне приятно, что ты беспокоишься, но я взрослый человек... Когда хочу, тогда и возвращаюсь.
— Понятно.
То, как он сказал «понятно», вызывает у меня лёгкую дрожь и холодок по коже. Положив мне на плечи руки, он привлекает меня к себе и тихо, очень серьёзно говорит:
— Насчёт жены... Или ты выходишь за меня замуж, или... Или я вообще ни на ком никогда не женюсь.
От тёплой тяжести его рук на своих плечах я млею и таю, как кусок масла на сковородке. И щекотно, и смешно, и уютно.
— Костя... Если ты дашь обет безбрачия, тебе заодно придётся постричься в монахи. А в монашеской рясе я тебя никак не представляю.
— Так ты выйдешь за меня?
— Костя, мне надо подумать».
Костя — вымышленный персонаж. Строго говоря, нужен он здесь только для того, чтобы у героини родился ребёнок. Мне даже немного совестно перед этим парнем, как перед живым человеком, за такое «использование». Кость, прости, а?..
В старой версии «Слепых душ», текст которой висит в сетевых пиратских библиотеках, у Костика ещё нет мамы-ведьмы, ученицы Якушева, как нет и тридцатой главы. И главная героиня остаётся в личном плане одна, хотя есть намёки на чувства со стороны Дианы. Более определённый конец появится во второй редакции, но между ней и первой в жизни автора пролегла страшная пропасть...
Но всё это будет потом. А сейчас — лето! И мы с тобой едем на озеро, ибо мой отпуск каким-то чудом совпал с твоим. Я прощаюсь с Альбиной, Дианой, Никой, Настей, Костей... Якушеву говорю «брысь!», закрываю файл и иду готовить закуски, чтобы взять с собой на пикник.
Девять утра. Съестное уложено в корзинку и сумку-холодильник, мной приняты все лекарства, палатка — в чехле, вещи — в рюкзаке. Можно отправляться.
Это небольшое озерцо лежит в нескольких километрах от черты города, туда можно доехать на автобусе или маршрутке, но от остановки до самого места надо ещё около часа идти пешком через лес, по просеке. Солнечные зайчики блестят на твоих очках, твои кеды мягко ступают по скользкой прошлогодней хвое. Несмотря на твою самостоятельность в передвижениях, здесь тебе чаще обычного приходится полагаться на меня: это место — не твой привычный, заученный наизусть маршрут от работы до дома.
Сосновая роща — светлая, солнечная, с торжественно вытянувшимися к небу янтарными стволами. А смолистый запах мне хочется законсервировать на зиму... Берег озера — песчаный, причём это не насыпной пляж, а природный. Если читатель знаком с книгой «У сумрака зелёные глаза», он непременно узнает это озеро: впечатления от отдыха на нём позже выльются в приключение Алёны и её друзей — с нападением «лесного чудища».
Именно потому что к озеру надо долго пробираться пешком, это место остаётся довольно диким, и редко кто сюда забредает. Есть в окрестностях города парочка искусственных водоёмов с привозным песком; они расположены более удобно, и летом там бывает яблоку негде упасть — так много желающих отдохнуть, позагорать и поплавать. Но нам с тобой толпа не нужна, и потому мы целый час шагаем под уже начавшим припекать солнцем, пока не выходим к заветной цели.
Солнце ослепительно блестит на воде, сосны тянутся в небо, песок кажется почти белым... Увы, ты не видишь этого, но у тебя есть слух и осязание. Ты прикладываешь ладони к смолистой коре сосны, касаешься её щекой, и твои глаза жмурятся, но не от солнца — от удовольствия. Я встаю по другую сторону ствола и тоже кладу на него руки, закрыв глаза: хочу почувствовать это место так, как чувствуешь его ты. Солнце греет кожу, смола источает горьковато-свежий аромат, липнет к ладоням, а ветер гладит и ворошит волосы...
Мы слушаем лес. Ты бродишь от дерева к дереву, касаясь стволов руками, каждым сантиметром своего тела улавливая какие-то вибрации, которые находятся за пределами моего восприятия. Сняв бейсболку с круглой, остриженной на лето под машинку головы, ты замираешь с поднятым к небу лицом, и твои веки подрагивают. Ты живёшь в стихии звуков, они — твоя реальность и твоя картина мира.
Тихий шорох шагов ветра. Плеск жидкого солнца. Разговор неба с песком, бегство в папоротники, прятки с облаками, заплыв наперегонки с летом, сосновая тайна... Образы рождаются, просятся в стихи, но у меня нет с собой блокнота и ручки. Пусть они сразу летят из моего сердца в летнее небо — отпускаю их незарифмованными на свободу с радостью, как птиц из клетки.
Мы вместе входим в воду, держась за руки. Твоё суховато-стройное тело рассекает волну, рука лебединой головкой на гибкой шее устремляется вперёд. Я изображаю крокодила и «охочусь» на тебя, но «добыча» побеждает «хищника» поцелуем взасос. Водоросли жутковато щекочут кожу, скользкие, как пальцы водяной нежити, и у меня вырывается визг.
— Что?! Что такое? — Твоя круглая голова с мокрым ёжиком волос возвышается над водой, а отражение, дробясь, колышется на волнистой ряби.
— Бррр, тут водоросли, — передёргивает меня. — Склизкие...
— Они что, кусаются? — усмехаешься ты.
— Щекочут...
— А если я тебя пощекочу?
Когда ты, обхватив руками колени, сидишь на покрывале, разостланном на песке, мне хочется тебя нарисовать. Я буквально вижу эту картину — до последнего мазка, до мельчайшего зёрнышка фактуры. Изящные, спокойные линии твоих голеней, выступающие под кожей жилки на тыльной стороне ступней, дуга спины, блеск капель на коже ссутуленных плеч, трогательная острота коленок, озорная рыжинка в русом ёжике на твоей макушке... Всё это просится на полотно, но из рисовальных принадлежностей у меня с собой только воображение. И слова.
Я мажу тебя солнцезащитным кремом, наслаждаясь каждым изгибом твоего тела, каждой выпуклостью выпирающей косточки. Ты поджарая и стройная, твоё тело — нервное, как и твои пальцы. Есть в нём какая-то напряжённая готовность к прыжку, и когда мышцы пружинисто движутся под твоей кожей, мне кажется, что ты сейчас вскочишь и побежишь по волнам, едва касаясь пальцами ног поверхности воды. Я — более округлая и мягкая, и ты любишь уютно устраиваться, как бы укутавшись мной. В вырезе твоих ноздрей — упорство, страсть, улавливание запахов. В линии губ — спокойствие, твёрдость, а в ямочке, разделяющей нижнюю губу на две половинки — едва уловимая чувственность, хорошо спрятанная под маской сдержанности. Разлёт твоих бровей — крылья птицы, вольно владеющей небом, а глаза... Незрячие солнца.
Вот так я рисую тебя словами.
После плавания ты проголодалась, и мы идём в тенёк перекусить. Ты жуёшь сэндвич с куриным мясом, а я глажу твой затылок.
— Ясик-пушистик.
В сумке-холодильнике для тебя припасено пиво, для меня — морс. На свежем воздухе всё кажется вкуснее, даже ещё лучше, чем на даче. Там пространство ограничено забором, а здесь — простор и приволье. Запах воды, сосен, разогретой кожи, пива, морса... Хлеба, который я сама пеку по выходным в хлебопечке. Он вкуснее магазинного, ароматнее и сытнее. Это — настоящий хлеб.
Потом у нас над головами звучит песня сосновых крон. Ветки влюблённо сплетаются, как наши руки, щекочут друг друга и ласкают. Земляника ещё зелёная, но аромат уже непередаваемый — крепкий, лесной, дурманный. Твои пальцы вплетают в песню леса звон гитарных струн, и мне хочется плакать — просто так, оттого что мы живы и нам хорошо, оттого что ты — моя, а я — твоя.
Мой нос шмыгает. Звон струн смолкает.
— Лёнь... Ты чего, маленький?
Улыбаясь, я вытираю слёзы, успокоительно глажу тебя по щекам.
— Да так... Просто мне хорошо.
— Вот глупенькая, кто же плачет, когда хорошо? — ласково усмехаешься ты.
Я выжимаю из век остатки слезинок, решительно встряхиваю головой и предлагаю:
— А пойдём, ещё искупаемся?
Вечер удлиняет тени и сгущает золото в солнечном свете, превращая его в янтарь. Мне хочется нарисовать тебя на фоне косых вечерних лучей, падающих между сосновыми стволами, под листьями папоротника, похожими на руки какого-то диковинного многопальцевого пианиста. Я хочу запечатлеть приставшую к твоей коже жёлтую хвоинку, травинку, торчащую из твоего рта, вот этого паучка, покоряющего твоё обтянутое джинсовой тканью колено, будто Эверест. Всё это можно нарисовать, но как изобразишь тяжесть твоей головы, доверчиво лежащей на моих коленях? Или пушистую щекотку от твоего ёжика? Как нарисуешь нежность, которая мурлычет у меня под сердцем, когда я сверху смотрю на твои ресницы?
Как передать в красках мягкий плен твоих губ, щекотно-влажную борьбу поцелуя? Какого цвета прикосновение твоей ладони и вес твоего тела на мне? Есть ли в природе оттенки, которыми можно было бы воссоздать тепло твоего дыхания на моей коже?
Я не настолько талантливый художник, чтобы написать такую картину. Вечер делает это лучше меня, смешивая на небе палитру из голубого, розового и жёлтого, заливая синевой лесную глубину и превращая озеро в гладкое зеркало, в котором отражается светлый облачный город над тёмными верхушками сосен.
Мы ставим палатку у подножья дерева. Из рюкзака я достаю надувной матрас с изголовьем и постельное бельё:
— Ну что, устроим «Горбатую гору» в женском варианте?
Ты тихо смеёшься. Этот фильм ты «видела» — моими глазами. Рассказ ты тоже читала.
Пожалуй, мне не под силу воссоздать полотно, которое разворачивается этой ночью. Где мне взять мастерство, чтобы показать, как на моей коже от твоих поцелуев распускаются алые цветы? Каким инструментом нарисовать сладкое напряжение, туго скрученное во мне клубком и готовое развернуться, как пушистый огненно-рыжий лисёнок? С чего мне начать, если я даже не могу определить, где кончается моё тело и начинается твоё, какое из двух сердец принадлежит тебе, а какое — мне? Нужно быть по меньшей мере гением, чтобы придать зримый облик тем путям, по которым бродили наши души под звёздным летним небом, и обладать достаточной смелостью, чтобы набросать на холсте уверенными мазками хмельное буйство ощущений.
Ночь умеет всё это, а я — нет.
Я умею только вдыхать запах кожи на твоей шее, ловить губами пульс твоих вен, раз за разом умирать в сплетении наших ног и воскресать для нового погружения...
Я плохой художник. У меня не хватает ни слов, ни мыслей, ни образов, а вот утро тепло, ярко и талантливо рисует твой портрет — с глазами, полными света зари, и приоткрытыми в улыбке губами.
— Лёнь... Ты слышишь? Музыка!
Птицы...
Ты бредёшь по песку к кромке воды, опускаешься на корточки и что-то чертишь пальцем... или ищешь. А я возвращаю нас к прозе жизни: урчащие животы требуют подкрепления, и я сооружаю новые сэндвичи из домашнего хлеба с холодной курятиной. Вспомнив про зелень в полиэтиленовом мешочке на самом дне сумки-холодильника, кладу на мясо веточки петрушки и укропа. Сейчас бы кружку горячего чая, но у нас только пиво и морс. И ещё минералка. Самочувствие? Не знаю, я вообще о нём не думаю. Я думаю о тебе, слушающей озеро.
...Мне даже не хочется после такого момента ставить эти три звёздочки и возвращаться в другой временной пласт. Хочется ещё немного побыть здесь. А возвращение... Сделаю это в следующей главе.
14. БОЛЬНИЧНОЕ БЕЛЬКАНТО ИЛИ ПОЛЦАРСТВА ЗА БЕРУШИ
Опустим три звёздочки: в начале главы они не нужны. Но вот переход на год назад сделать придётся, потому что там ко мне впервые протянул свои щупальца спрут — «молчаливый убийца». Я действительно не чувствовала повышенного давления, только странную утомляемость и подозрительные отёки ног. Но если отёки могли быть и следствием особенностей работы, которая проходила в основном стоя, то страшная, нечеловеческая усталость в конце дня действительно наводила на размышления.
Как ни пыталась я оттянуть поход к врачу, до лета отложить его не получилось. Лекарство Натальи Борисовны, которое я сама себе «назначила», сначала вроде бы помогало, а потом мне стало ещё хуже.
Всё кончилось тем, что в мае я угодила в больницу. Обследование выявило стеноз почечной артерии вследствие аномалий развития сосудистой стенки, который до определённого времени не давал слишком явно о себе знать. Однако события, которые происходили в моей жизни в последнее время, заставляли меня слишком много переживать и нервничать. Стрессы, стрессы, стрессы... Будь они неладны. Они-то и «спустили курок», разрушив хрупкий баланс, который выстроил мой борющийся с внутренней неполадкой организм. Повышение давления было следствием проблем с почками, а точнее, с правой. Сужение артерии, как мне сказали, было само по себе не слишком сильным, чтобы на данном этапе прибегать к операции, и мне пока назначили медикаментозное лечение. Арифон, как оказалось, был мне противопоказан по индивидуальным особенностям моего случая.
