Год Дракона, или Возвращенная призраками

— Это ложь! — вдруг разнесся над пустырем чистый и звучный мужской голос.

Лже-Тихиро вздрогнула, Юбаба ожила, а по заколыхавшейся толпе пробежал ропот. Пройдя между всадниками, к четверке на ступеньках стремительно направилась темная фигура с мечом у правого бедра. Тихиро прижалась грудью к забору, еще не понимая, что, теряя остатки перьев, ухватилась за перекладины человеческими руками.

— Ты не Сэн! — воскликнул бывший безликий оборотень, глядя на девушку и Хаку.

Юбаба улыбнулась, а с Рин и со всех заколдованных индеек на выгоне тут же спали чары. Хитоми бросила взгляд на Ведьму, на Юкити, снова на Ведьму, всплеснула руками, хлопнула себя по лбу и устремилась к парню:

— Кто это у нас заговорил! — радостно сказала она.

Тихиро сама не поняла, как перемахнула ограду. Она обнаружила себя уже бегущей к ним. Лисица метнула в нее короткий взгляд, раскинула руки, чтобы обнять Юкити, и вдруг сделала два почти не заметных глазу движения. Молодой человек лишь странно вздрогнул и замер, а Хитоми, наоборот, отпрянула и что-то дернула от него к себе.

Череда событий потекла перед Тихиро медленно, словно в зачарованном аквариуме. Она увидела острие катаны, сверкнувшее в спине Юкити на черном фоне его одежды, качнувшееся из стороны в сторону и пропавшее. Увидела, как рванулся в их сторону всадник на вороном коне и как ужаснулись Хаку, Рин и даже Юбаба. Услышала страшный гул в небесах, учуяла запах гари. 'Что-о-о-о ты-ы-ы наде-е-елала-а-а?' — почти неузнаваемая, протяжно закричала Арэти-младшая. Последние три шага дались, будто в трясине...

Тихиро схватила Юкити за локоть. Он непонимающе моргнул. На его лице мелькнула какая-то полудетская, беззащитная улыбка, когда он посмотрел на Хитоми с окровавленной катаной в руке, а потом опустил взгляд на разошедшуюся пастью кровавую рану у себя под ребрами. С легким всхлипом изо рта его выплеснулась кровь и густо залила губы, подбородок, горло, грудь. Лисица вскинула руку перед лицом Юкити и потянула на себя дымный шлейф из его глаз, но тут на нее со всех сторон обрушились кицунэ из свиты Инари. Скрутив, оборотни оттащили убийцу от жертвы. Дальше Тихиро уже не видела ничего, кроме оседавшего на землю Каонаси, и не понимала ничего, хотя и не была больше безмозглой птицей.

— Живи, пожалуйста! Живи! — лепетала она, прижимая его к себе и сдавливая ладонью рану. — Юбаба спасет тебя! Кто-нибудь тебя спасет, а ты живи сейчас, живи! Пожалуйста!

Но сизая пелена смерти уже заволакивала его зрачки, сердце дрогнуло в последний раз, а челюсть расслабилась. "Спасибо тебе, Сэн, что освободила меня!" — прозвучал в голове угасающий шепот, и веки Юкити сомкнулись. Тихиро смотрела на него и не могла понять, спит она или этот кошмар творится на самом деле. За что? За что Хитоми сделала с ним такое?!

Что-то тяжелое, как базальтовая плита, навалилось на всех, кто был поблизости. На колени упали и живые, и призраки, и даже высокопоставленные персоны были вынуждены прижаться ничком к гривам своих коней, лишь бы не видеть тех, кто в удушливом чаду спустился с небес.

— Что ж, заждались тебя мы в Ёми! — протрубил ужасный голос, от звучания которого мороз сковывал всё тело. — Обратись!

Тихиро, которой было уже все равно, подняла измученные глаза и увидела, как спешившиеся самурайские доспехи с лошадиными черепами подхватывают под руки коленопреклоненную Хитоми и вздергивают над землей. Тело Лисицы искажалось, теряя и человеческие, и звериные очертания. Она закричала, но никто, кроме Тихиро, не посмел и двинуть головой, чтобы подсмотреть. Превращение длилось до тех пор, пока прежняя рыжеволосая красавица не сделалась грязно-бурой воронкой смерча, удерживаемой огненными арканами всадников ада.

— Откуда только взялся ты такой... — в трубном гласе его величества Эммы сквозила брезгливость. — За вечность всю нам не встречалась мразь, подобная тебе!

— Простите, царь великий, Эмма грозный! — проблеяла растекшаяся по ступенькам Юбаба, виртуозно подстраиваясь под манеру царской речи. — На миг всего лишь опоздала я!

— С тобой у нас беседа будет позже! — ответил владыка преисподней. — И ты еще успеешь, стерва, покаяться во всех своих грехах, когда тебя притащат к синигами! Верну я Хитоми — ту, настоящую, убитую коварно, когда вот с этим повстречалась на дороге. Верну! Но воплотиться надлежит ей в мире смертных, в семье людей... Коль скоро мне не возразят дракон с девчонкой!

— Не возразят, великий царь! Не станут! — лебезя, поддакнула старуха. — Чего ж им возражать теперь, когда уже заслужено их счастье? У Тихиро был договор, никто не сможет отныне прав ее оспорить! Ни мы, ни сам дракон!

Невидимый для Тихиро Эмма выдержал паузу.

— Хах! Вот же старая ты курва!

И, свистнув напоследок, он в сопровождении свиты, волочившей за собой на арканах грязный смерч, с шумом и грохотом умчал в багровый закат, туда, где не было ни времени, ни надежды.

Базальтовая плита поднялась, выпуская всех. Всех, кроме Тихиро, прижавшейся лбом к перепачканному кровью, неподвижному, как маска, и такому же бледному лицу Юкити.

— Курва не курва, а вон Коллекционера поймать помогла и "Абурая" себе вернула! — поднимаясь со ступенек и отряхивая платье, проворчала Юбаба.

35. Молния в руках

Когда пушечное ядро проломило правый борт нашего корабля, я опять увидел перед собой их лица. Их мертвые лица. Его и ее.

Ты подходишь к зеркалу, а из отражения на тебя смотрит покойник. Ты наклоняешься напиться воды из ручья — и встречаешь там взгляд его жены. И знаешь, что она не хотела этого, но он не оставил ей выбора.

На самом деле выбора не оставил я. Я. Им обоим. "Страшнее всего — потерять лицо перед деловыми партнерами!" Будь оно всё трижды проклято вместе с этим ненавистным правилом моего отца! Будь проклят я сам за свое малодушие. Если бы еще год назад кто-то сказал мне, что Юкити, циничный и расчетливый сын Канэко Мондзиро, начнет подскакивать среди ночи от приснившегося кошмара и молить о прощении тех, кто уже никого не сможет простить, я расхохотался бы или просто плюнул ему в глаза. Да, да, мне это точно известно, потому что Юкити — это я. Последний из купеческого рода Канэко.

Все Канэко жили в Хэйан-кё* с незапамятных времен. Никогда и ни в чем с самого рождения и до предсмертной агонии не ведал я нужды. Даже начертание нашей фамилии** хранило в себе звон и блеск золота в той же мере, в какой сияла сама эпоха Момояма, пришедшаяся на мое детство и юность. Комнаты родителей украшали суми-э великого Кано Мотонобу, а ширмы и двери-фусума в моей собственной спальне были расписаны самим Тохаку Хасэгава. Матушка моя, Канэко О-Мицу, носила самые лучшие одежды из шелка и, хотя сама она не проявляла интереса к роскоши, отец желал видеть ее только в изысканном убранстве и никогда не позволил бы выйти на люди в одном и том же наряде дважды. Ведь супруга купца — это его лицо, это доказательство престижа, это как верительная грамота для посла. Стоит ли упоминать драгоценности, подчеркивавшие красоту ее лица и нереальную утонченность тела, серьги из халцедона и аметистовые кандзаси в рыжевато-каштановых волосах, лишь цветом способные сравниться с бесподобным очарованием фиалковых глаз?

Мы не были аристократами, но меня, как когда-то и моего отца, и деда, и прадеда, обучали лучшие преподаватели страны, охотно приезжавшие в наше имение, которое соседствовало с полуразрушенным в годы войны Мёсин-дзи. Наравне с отпрысками самурайских фамилий я умело владел оружием и рукопашными боевыми искусствами, о чем могли свидетельствовать те дворяне, дети которых, мои ровесники, водили со мной дружбу и не раз были побеждены в шутливых стычках. Золото творило чудеса и открывало те двери, которые навсегда были бы закрыты для малоимущих. И сначала мой дед, потом отец, а с возрастом и я только посмеивались над тем, как спадала спесь даже с самых чванливых, но небогатых вельмож, когда они начинали испытывать нехватку в средствах и обращались за помощью к нам, презренным ростовщикам.

Отец видел во мне продолжателя семейной традиции, но смирился я с его волей не сразу. Кто знает, может быть, не покажи мне случайно медовая О-Мицу свои умения и не обнаружь я у себя тяги и таланта к целительству, заниматься профессией торговца было бы не так досадно. У Канэко Мондзиро, сколько ни старался, так и не получилось переправить левшу, зато преемника в моем лице он себе обеспечил.

Мне было тогда пять или шесть лет. Тосиро, сын самурая одной из обедневших ветвей Ода-си, во время игры неловко поскользнулся на берегу реки, упал с высокого валуна и разбился на камнях. Все мы, дети, в растерянности не знали, что делать, но тут откуда ни возьмись выскочила моя мать. Она склонилась над изломанным телом Тосиро и стала водить над ним руками. Лицо нашего друга порозовело, грудь заколыхалась от биения сердца. Я собственными глазами увидел, как она вернула в него жизнь, готовую улететь вместе с красноголовыми журавлями к синигами.

Очень долго мама уклонялась от прямого ответа, когда я начал выспрашивать ее о содеянном чуде. А потом во время отъезда отца в нашем доме появился мужчина с удивительными глазами. Высокий. Хмурый. Поджарый. Напоминал он взведенную цуру

* * *

и был недоволен вынужденным визитом к нам. Он старался не встречаться ни с кем из домочадцев, но я сумел разглядеть его из-за ширмы. Кажется, человек этот был старше моих родителей, и вел он себя как один из тех сановников, что нередко наведывались к отцу по деловым вопросам. Удивило меня и едва уловимое сходство незнакомца с медовой О-Мицу.

— Тебе придется всё рассказать, чтобы утолить его любопытство, — сказал наш гость на прощание. — Если у него нет того же, со временем он просто забудет об этом сам.

— А если попытаться просто...

— Не выйдет. С ним не выйдет, как не вышло бы и с твоим мужем. Мы лишь искалечим его. Только сам. И заклинаю, Бьякко: будь осторожна, береги себя!

Он поцеловал маму в лоб, с неожиданной светлой нежностью улыбнулся ей и стремительно удалился. За изгородью послышался топот копыт его лошади. Странен был он еще и тем, что, войдя в дом, не разулся на камне, как по традиции делали все и всегда, а ходил в обуви, да не в сандалиях, а в высоких сапогах с закрытыми загнутыми носами. Спустя какое-то время мама, будто невзначай, позвала меня на свою половину. У меня был готов сорваться с языка вопрос о том, кто такая Бьякко и кем был этот мужчина, но она перебила меня мягкой просьбой прикрыть ладонью правый глаз.

— Вот так, лисенок, — показала она.

Я подчинился...

...Как можно описать увиденное теперь, когда ты уже давно не тот наивный мальчишка и когда корабль, на котором ты плыл в далекую страну, берет на абордаж флотилия вако?

Ты стоишь и смотришь открытым глазом в фиолетовые глаза своей матери, а она, выжидая, смотрит на тебя. Проходит минута, две. И тут на столике ее, посаженная в большую клетку, задрав и распустив веером короткий хвост, серебристо свистит зарянка. Взгляд твой перескакивает на нее...

...Я хотел и не мог отвести руку от лица, очарованный, напуганный. Птаха потеряла свою окраску, да и все вокруг изменило цвет, подернулось сиреневой дымкой. На жердочке прыгал пучок сияющих нитей, по которым пульсировало желтоватое свечение, выходя из ярко-огненной сердцевины. Нюх обострился так, что я, наверное, смог бы почуять каплю крови за несколько ри отсюда, а заодно и распознать ее принадлежность.

— Мама?!

Трудно передать и то, что выразило в ответ ее лицо. Она и обрадовалась, и испугалась, и испугалась своей радости, и огорчилась. А потом несколько лет, втайне от отца, О-Мицу учила своего единственного сына распоряжаться знаниями, которые он получал при помощи "особого взора".

По тем временам я еще не знал об отцовских планах на меня и жадно схватывал мамины уроки. Собственной медицины в нашей стране не было, и почти всё, что мы знали о целительстве, исходило из Поднебесной или из земли раджей. Это были учения о меридианах жизненной силы и семи лепестках чакр, а здешние лекари применяли еще и сведения о духах, обитавших в растениях и стихиях. Многое, как понимаю я теперь, шло в крепкой связке с верованиями, а не с подкрепленными практикой научными теориями. Почти всё делалось наугад, на ощупь. Большинство людей не могли видеть то, что видели мы с матушкой, и для меня было даже своеобразным развлечением следить, как пользует тот или другой врач своих больных. Кто-то был столь чуток, что и вслепую угадывал корень зла, чем спасал пациента. А кто-то двигался в противоположном направлении и боролся совсем не с тем, что вызывало хворь, нанося человеку лечением еще больший вред. Были и такие, кто занимался этим ремеслом и подавно только ради денег. В себе я находил какой-то неутолимый азарт, мне хотелось знать всё больше и больше, и не раз маме приходилось намекать, чтобы я опомнился и не выдал нас с нею строгому отцу и родне по отцовой линии.

Маминых же родственников я ни разу не видел: на мои расспросы она всегда отвечала, будто выросла сиротой. Дескать, нужно благодарить Мондзиро-сама за то, что спас ее от нищеты, и поэтому она не имеет никакого права перечить ему даже в мелочах. Мне всегда казалось, что она лукавит. Я уже тогда знал, как выглядят и ведут себя нищие или выходцы из бедных семей, пусть даже дворяне, и ни в едином — полном неторопливого достоинства — движении О-Мицу, ни во взоре ее, ни в голосе не чуялось отпечатка былых лишений. А так не бывает. Нельзя играть роль бесконечно, тем более — когда считаешь, что никто на тебя не смотрит.

Когда мне исполнилось двенадцать и мы с моими лучшими друзьями, Ода Тосиру и Итиро из клана Миёси, были на обучении в тэракоя

* * *

, она пропала. На мои расспросы по приезде отец сурово отмалчивался. В день своего возвращения домой я увидел выходящего из его кабинета того самого господина в темно-синем сокутае, который навещал маму много лет назад и так же, как в прошлый раз, не снял обувь.

— Теперь вы знаете всё, чего так добивались, — проронил он оставшемуся в доме отцу на прощание. — Полегчало вам?

Уходя, он заметил меня, стоявшего в саду под ветвями суги. Замешкался. Взглянул хмуро и свысока зеленовато-янтарными глазами — всё такой же статный, поджарый, ничуть не изменившийся за эти годы. Положил руку мне на макушку, слегка качнув мою голову, как если бы пытался ободрить, но вслух ничего не сказал и отправился восвояси.

— Кто это? — спросил приехавший ко мне Тосиру, и мне ничего не оставалось, как пожать плечами.

Пока все друзья развлекали себя играми, я попытался разузнать у прислуги соседей, что произошло в нашем доме во время моего отсутствия и когда именно исчезла матушка. Но всё, что я встречал, это пустые стеклянные взгляды и недоумение, как будто Канэко О-Мицу никогда не существовало. Прикрывая правый глаз, попытался разгадать причину, из-за которой они стали такими странными, но ничего особенного все равно не увидел. Мне было не до игр, и я уселся в стороне от приятелей. Кто-то тронул меня за руку. Это была Ода Хикари, младшая сестренка Тосиру. Она осторожно встала рядом и, застенчиво теребя косичку, шепотом призналась, что на днях в город приезжала какая-то очень красивая госпожа с большой свитой, и никто о ней почему-то не помнит. Госпожа ехала верхом на сером в яблоках жеребце, была во всем белом, в длинных черных перчатках, голубоглазая, ее сопровождал господин в темно-синем сокутае. Они проследовали по улицам Хэйан-кё, наведываясь к некоторым жителям, но ни у кого так и не остановившись надолго, и удалились. А взрослые стали такими, как теперь. Когда Хикари расспрашивала их о "госпоже в черных перчатках", они считали, что это ее выдумки.