— И опять врать не стану — в сане духовном я да в летах преклонных, как видишь. Третий не получишь. Я — архимандрит Власий, а ты кто таков, предивный отрок?

— Велко.

— Есть хочешь, Велко?

— Хочу.

— Тогда пойдем-ка во-о-он туда...

Через малое время предивный отрок уплетал сладкий яблочный крендель, попутно сообщая, что отец его в начале прошлой зимы 'как есть весь ушел под лед — и с Гнедухою, и с санями, и со всем товаром на них, а матушка с тех пор, как слегла, так и допрежь ей неможется, а что за хворь такая, того ни ведуньи, ни лекари не разумеют, а сам он при мастере Вакоре плотницкому рукомеслу обучается, а тот мастер Вакора человек добрый да жалостный, дрова для них с матушкою уделяет безмездно, это окромя харчей да трех лисок кажду седмицу...'

Отец Власий почесал кончик носа и спросил простодушно:

— А почто тебе в подмастерьях надрываться-то? Неужто не можешь о лиске-другой да паре калачиков... ну... просто попросить? Или хозяина, или кого побогаче. С мысленным усердием своим — как и меня давеча. Чай, не откажут, а?

Велко, вздохнув по-взрослому, покачал головой:

— Пробовал. Матушка всякий раз дознаётся, плачет потом. Боле не хочу.

— Выходит, только на проказы дар свой тратишь?

— А ты, батюшко, говорил, что не гневаешься.

— А ты, отроче, в глаза мне взгляни — нешто я гневаюсь? И не укоряю даже. Хе-хе... Ведаешь, где тут у вас подворье Сретенского монастыря?

— Вестимо.

— Матерь твоя или мастер Вакора не хватятся ли тебя часок-другой?

— Не хватятся.

— Тогда вместе и подъедем — дорогу покажешь... Чего тебе, добрый человече?

Последнее относилось к безбородому средовеку в грубой зеленой хламиде, схваченной у пояса колючей узловатой веревкой. Он явно поджидал их, всем своим видом выказывая радость встречи. На обращенные к нему слова немедленно поклонился:

— Прошу простить мою бесцеремонность, ваше высокопреподобие, ибо она не есть следствие дурного воспитания. В своей миссии я являюсь лишь вестником и смиренным выразителем воли праведного Эйзекаи... — безбородый коротко улыбнулся и сделал почтительную паузу, с удовольствием переводя быстрые глаза с отца Власия на настороженного Велко. В правильной речи его услышался иноземный выговор.

Маленький архимандрит кивнул:

— Бог простит. Выражай волю-то.

— Церковь Ковчега Спасения устами праведного Эйзекаи возглашает здесь и сейчас свое благое слово!

Он сделал широкий и даже торжествующий жест в сторону полотняного навеса в некотором отдалении. На дощатом возвышении под ним виднелись две фигурки — зеленая и белая.

— Вы отмечены, избраны и призваны для слышания его!

— Мы?

— Да, вы! — уже с полным восторгом подтвердил зеленый вестник.

Отец Власий опустил глаза и рассеянно покрутил посох в пальцах:

— Ох-хо-хо... Ну, разве ненадолго, брате. А то у нас и дел, и забот, и хлопот... Ты-то как, отроче, не против ли?

Велко испытующе покосился на него, помотал головой.

При их приближении на помосте возникло оживление. Человек в белом облачении и широкополой мягкой шляпе — очевидно, тот самый праведный Эйзекая — закричал непонятно и замахал руками — то простирая ладони к ним, то воздымая к небесам. Человек в зеленом, вольно или невольно повторяя его движения, столь же крикливо стал истолковывать по-русски — все с тем же чужеземным выговором:

— И когда после вечерней молитвы погрузился я в размышления о словах пророка Даниила: 'Видел я в ночных видениях, вот, с облаками небесными шел как бы Сын человеческий, дошел до Ветхого днями и подведен был к Нему' — глава седьмая, стих тринадцатый, — то незаметно для себя перешел в некий тонкий сон. И узрел я среди сынов человеческих у Престола Всевышнего старца, а рядом с ним — отрока. И дано мне было разумение, что ветхий днями сын человеческий олицетворяет собою Церкви, почтенные годами, а отрок — Церкви юные!

Праведный Эйзекая и его толмач согласно и радушно осклабились вначале в сторону отца Власия, а затем Велко. Кроме того, широкополая шляпа поклонилась кучке зеленых братьев справа у помоста, на что те с немедленным ликованием откликнулись: 'Аллилуйя!' Кое-кто из праздных зевак заспешил к маленькому архимандриту под благословение.

— Вот он! Вот он, достойный пример благочестия достойной державы! Богоносный пророк наших дней, праведный Джосайя с острова Уайт, рассказывал мне о виденных им славных днях правления Великого Государя Григория Второго, когда утихли споры о том, как должно и как правильно прославлять Господа, когда и убеленые сединами Церкви, и совсем юные были равными в глазах его. Это было прекрасное время, братья мои! Ибо на Великом Князе Григории Втором воистину исполнились слова пророка Исайи: 'Корова будет пастись с медведицей, их детеныши будут вместе лежать, и лев, как вол, будет есть сено. Младенец будет играть над норой змеи, малое дитя положит руку на гнездо гадюки. И не будут ни вредить, ни губить на всей святой Моей горе, ведь земля будет наполнена познанием Господа, как воды наполняют море' — глава одиннадцатая, стихи с седьмого по девятый!

Зеленый хор привычно подхватил припев 'Аллилуйя!'

Отец Власий насупился и, скосив глаза, занялся со вниманием своею бородою. Велко осторожно подергал за краешек рясы, спросил шепотом:

— Может, пойдем, батюшко, а?

Архимандрит бросил на него короткий непонятный взгляд. Велко переступил с ноги на ногу, подумал и запустил палец в нос. А праведный Эйзекая продолжал вдохновенно:

— Иисус говорит: 'И тот, кто последний в жизни сейчас, станет первым в Царстве Божьем, а тот, кто первый ныне, станет последним' — от Луки, глава тринадцатая, стих тридцатый. А еще, братья, вспомним вещий сон Иосифа Прекрасного: 'И видел Иосиф сон, и рассказал его братьям своим: вот, мы вяжем снопы посреди поля; и вот, мой сноп встал и стал прямо; и вот, ваши снопы стали кругом и поклонились моему снопу' — глава тридцать седьмая, стихи с пятого по седьмой!

— Аллилуйя! — авторитетно подтвердили справа.

Беззвучно шевеля губами, отец Власий с раздражением выдрал из бороды нечто видимое только ему. Велко исподволь прищурился на него, отвел глаза.

Проповедник вместе со своим толмачом повернулись в их сторону и опустились на колени. В лад ударились лбы о гулкие доски помоста, а шляпа праведного Эйзекаи мягко порхнула под ноги маленькому архимандриту. На брусчатку поверглась и зеленая группа поддержки. Шапки медленно поползли с голов оторопелых зевак да окрестного люда. Отец Власий с большим достоинством поклонился ответно. Ладонь его легла на плечо Велко:

— А теперь и пойдем, пожалуй.

Толпа перед ними расступалась намного быстрее, чем давеча.

— Батюшко, а еще кренделек купишь мне?

— Ты опять проказничаешь, а я за то — кренделек? И в носу не копай!

Велко быстро вытер палец о полу кожушка:

— Так ведь на этот раз тебе по нраву пришлось!

Он ухмыльнулся и пропел ехидно:

— Я приме-е-етил, приме-е-етил!

— Ишь ты! Примечает он... Все одно не будет тебе кренделька. Сейчас на подворье приедем — потрапезничаем основательно. Время-то к обеду уже.

* * *

Димитрий сердито отодвинул от себя блюдо с капустным пирогом:

— Ты, отец Власий, коль нос свой куда-нибудь не сунешь, то, наверное, ни есть, ни пить не можешь!

Велко торопливо сглотнул и, на всякий случай, перестал жевать. Архимандрит успокаивающе покивал ему:

— Ты насыщайся, отрок, не обращай внимания. Старец Димитрий наш вовсе не гневается, он попросту пирогов с капустою на дух не переносит — говорит, живот от них пучит и это самое... Хе-хе... Ну, ничего, сейчас мы его утешим. Надо же — совсем из головы вон... — он откинул полу подрясника, скособочился и завозился:

— А я вот петушка сахарного на палочке с ярмарки припас — гляди, какой славный петушок! Велко, передай-ка старцу Димитрию гостинчик от меня. Не хочет? Хе-хе... Ну, оставь себе. А ты чего не ешь? Ушица-то — ай, удалась нынче! Сыт уже? Коли так, тогда собирайся — брат Иона тебя домой отвезет. Держи-ка, отроче, обещаный второй серебряный.

— Батюшко, а можно мне будет как-нибудь опять в гости к тебе?

— Можно. Только пары чеканчиков за каждой встречей боле не жди. Хе-хе...

— Не-е-е, я не за тем... — Велко старательно помотал головой и расплылся в щербатой улыбке.

— Матери передай — наведаемся к ней вскоре. Ну, довольно кланяться-то. С Богом, с Богом...

Он с кряхтением оборотился от двери:

— А теперь давай уж, старче Димитрие, говори свободно: 'И чего ты, старый дурень, поперся прямо пред ясны очи того проповедника? А вдруг это тот самый брат Эйзекая, о коем отец Варнава сказывал?'

Димитрий фыркнул:

— И чего ты, старый дурень, поперся прямо пред ясны очи того проповедника? А вдруг это тот самый брат Эйзекая, о коем отец Варнава сказывал?

— Зря ты от петушка отказался. Я вот от сладкого прямо на глазах добрею. Мастер Георгий!

— Гремиславль они покинули десять дней назад. До нас успели побывать в Охре, Биш-Кургане и Чижах. В Сурожск прибыли сегодня рано утром — так отец Вассиан говорит.

— Оно, может, и совпадение, — вставил желчно Димитрий, — только я в такие совпадения не верю.

— Это ты хорошо сказал! — одобрительно заметил отец Власий. — А ты, Белый Отче, почто отмалчиваешься?

— Слушать люблю. Пожалуй, правду говорил отец Варнава: устроена была поездка его ко князю Стерху, тонко устроена. Что же надобно от нас Ковчегу Спасения — поживем да увидим. А еще любопытно мне усердие, с коим проповедник похвалял 'добрые времена' княжения Григория Безумного.

— Мне и самому страсть до чего любопытно, Вороне. Мастер Георгий!

— Этот брат Эйзекая со товарищи не то, что не таятся вовсе, а просто-таки в глаза лезут. По какой причине? С какой целью? Сами по себе или на чью-то руку надеты?

— Славные вопросы. А как там наш герр Корнелиус, старче Димитрие?

— Ну, коль уж ты приехал, то, стало быть, прямо завтра мне худо и станет — чего тянуть-то? Но как на меня — то это просто ученый лекарь да добрый человек. Голову на отрез даю: и Ворон потом иного не скажет. Правда, в жизни его немало любопытного для нас имеется, немало. Почитаешь потом на досуге — подивишься. Захочешь дотошно дознаться, что делал да с кем встречался — у мастера Георгия полнёхонек ларец грамоток от надзирающих братий. А за мальчишку — спасибо тебе, отец Власий! — неожиданно добавил он.

— Рад услужить да угодить... — немного растерянно пробормотал маленький архимандрит.

* * *

С вершины последнего холма сквозь голые деревья уже можно было разглядеть деревушку, вьющуюся по дну Хорева Лога. Ратиборов двор был где-то там, за поворотом. Кирилл невольно поискал глазами вокруг себя, словно надеясь заметить плохо схоронившуюся поблизости Видану. Здесь, наверху, холодный ветер вошел в полную силу, налетая враз со всех сторон. По прогалинам то там, то тут вскакивали и опадали маленькие шуршащие смерчики жухлой листвы.

Ратибор, который бежал впереди, остановился. Вскинул ладонь. Качнув ею, скомандовал вполголоса:

— Стой. Садись.

Кирилл легонько подпрыгнул, скрестив ноги и выбросив руки вниз. Приземлился уже сидящим на восточный лад. Ратибор отчего-то неодобрительно дернул головой. Держан попробовал проделать то же самое, но запутался в ногах и неуклюже шмякнулся. Задние, не расслышав наказа, налетели да повалились на уже сидящих.

— Не охать. Не ругаться, — тут же отозвался Ратибор.

Дождавшись утверждения порядка, он продолжил столь же негромко:

— Сразу и поясню: я не слишком тихо наказ отдал — это я проорал его для вас. Неусыпающий — нем. Он руками говорит. Сей язык выучим. А пока голос мой расслышать можно, если по лесу скользить, а не ломиться сквозь него.

На спину Кирилла упала холодная капля, за ней другая.

— Дождь начинается, мастер-наставник, — осторожно сказал кто-то сзади него. Он заставил себя не обернуться.

— Правда, — подтвердил Ратибор. — И что?

— Так мы же голые по пояс.

— А я каков? Или на мне одежа мерещится?

— Нет, мастер-наставник, — убито прошелестел у голос.

— А зимою что говорить станешь?

Кириллу послышался тихий вздох.

— Не бойся, юнак... — Ратибор вопросительно приподнял подбородок.

— Юнак Перята!

— И прочие такоже. Поспрашивайте, замерз ли насмерть, захворал ли от холода хоть един из юнаков Большого Дома. А нечувствию научу.

— Мастер-наставник! Юнак Болх. А отчего это говорят: 'Большой Дом', когда их в ограде — четыре? Это малых не считая.

— Когда-то поначалу и был один. А название так и осталось. Теперь всяк внимай: вы — дозоры тайные (правая рука сделала отделяющий жест), а вы — лазутчики-соглядатаи (левая рука повторила его).

— В прятки будем играть, что ли? — спросил кто-то удивленно.

Ратибор нахмурился:

— Эти игры, юнаки, чьи-то жизни берегут. А чьи-то и отнять могут.

Голоса он не повышал, но Кирилл готов был поклясться, что это было именно так.

— Мастер-наставник! Юнак Смил. А где же прятаться-то? Лес голый, на две стрелы вокруг — как на ладони всё. Вот летом бы...

— Дельно говоришь. Летом — оно и вправду легче да удобнее, — Ратибор усмехнулся. — Не додумали этого неусыпающие. Ты уж им сам поясни, яви милость. Верен, Еловит!

По обе стороны от сидящих неслышно поднялись в рост две фигуры в сером. Юнаки вздрогнули невольно, кто-то восхищенно цокнул языком.

— Вот это да...

— Юнак Смил!

— Да, мастер-наставник!

— Если ты летом по лесу пробираешься, таясь, где засаду ждать будешь?

— Ну... В кустах, в зелени густой — где схорониться легче.

— И сам там же прятаться собираешься?

— Простите, мастер-наставник.

— Не виновен — не винись. Дозорным скажешь что-нибудь?

— Нет, мастер-наставник.

Ратибор шевельнул ладонью — пара молчаливых стражей словно втянулась под землю.

— Лихо... А мы так же научимся?

— Так же — нет. Но учиться будем. Дозорам — встать. Далее стрелы вокруг не заходить. Расточись. Лазутчикам — ждать моего наказа.

Кирилл с Держаном оказались в группе дозорных.

— Что делаем? — спросил княжич на бегу.

Кирилл промолчал, бросая короткие взгляды по сторонам.

— Кабы в нижней дубраве — за стволами схоронились бы, а в молодняке этом...

— Помолчи, думать мешаешь.

— Может, за теми пнями?

— Тебе в голову пришло — и другим придет. Ложись-ка прямо здесь.

— Так ведь прогалина, место открытое совсем!

— Раз открытое, то и взгляд по нему просто скользнет, не задержится. А тут и ямка небольшая, тебе хватит. Под собою разгреби до земли. Быстрее!

Кирилл забросал Держана опавшими листьями, разровнял наспех. Отбежав на пару шагов, стал зарываться сам. Как получалось — ему не было видно. Порывы ветра тут же принялись растаскивать маскировку. Он тихонько и сердито зарычал, поглядывая сквозь просветы.

Их нашли последними.

— Для почину сойдет, — сказал Ратибор. — Особо похвалю, что на самом видном месте затаиться решили. Прочие перемудрили с захоронками. Но отчего все до единого сиднем сидели? Никто не двигался непрестанно, от лазутчиков ускользая.