Игры в вечность

Священное озеро Нух до краев полно соленой слезой, благословенной влагой — искрящейся радостью жизни, что беззаботно скачет по крутым склонам Унгаля, топая босыми детскими пятками; полно светлой скорбью уходящего, что степенно льется по склонам Унхареша, неторопливыми старческим шагам. Жизнь и смерть всегда являются в положенный час — я вижу их!

Мне снился сон, и я в небесах. Небеса бездонны, бесконечны, и нет конца и края этой уходящей в небытие синеве, пронизанной солнцем, где носятся ласточки, задевая вечность тонким крылом. И смотря с небес, с этой невероятной вышины, я вижу каждую капельку росы на листе, каждого муравья, бегущего по стеблю травы, каждую улыбку, блестящую искорками в глазах.

Кто я? Бог? Человек? Нет, я был и тем и другим, все не то.

Мне снился сон, и я — это весь мир. Мы дышим вместе, одним дыханьем, он со мной, и я с ним. Я — это весь мир, и весь мир — это я. И нет у меня большей радости, чем быть им, и нет большей радости у него, чем быть мной.

Мне снился сон...

— 13

Нежная, прохладная ладонь на лбу.

Так тихо, спокойно, приятно, что не хочется открывать глаза. Пока он лежит, ничего вокруг не существует, и ветер еще ерошит волосы, дыша мятой и морем. Но стоит только пошевелиться, и реальность взорвется множеством воспоминаний.

Эмеш вздрогнул. Ладонь исчезла, вместо нее лба коснулись теплые губы.

Он моргнул, рывком сел, сгоняя с себя остатки сна. Рядом с ним, на краю кровати сидела Лару, Аикана Наура, женщина, так не похожая сейчас на Златокудрую богиню.

— Как ты? — спросила она.

— Нормально.

Глаза у нее синие, печальные и бездонные как небо. А он и забыл уже, каким небо бывает бездонным, слишком привык к сверкающей тверди.

Небо, его настоящее небо... Вздохнул.

Надо что-то делать, надо поговорить с Аттом, с остальными. Бабочки налетели и, скорее всего, налетят снова, в следующий раз они, возможно, не отобьются. Эмеш вдруг понял, что и сейчас возможно не отбились, что он сам может находиться в таком же положении, как Утнапи. Он ведь даже не знает, вдруг какая-то из черных тварей коснулась его, он мог не заметить, не уследить, их было так много.

И тогда...

Смерть?

Задумался.

Да хоть бы и смерть... Плевать. Он больше не верит в собственную смерть, она потерялась где-то там, в недосягаемой высоте небес.

Сейчас реальны только эти голубые, бездонные глаза. И бесконечное одиночество в глазах. И вдруг неожиданно понял, что знает гораздо больше, чем ему положено знать. Как, откуда? Может быть, видел во сне.

— А ведь он любит тебя, Ру, действительно любит, — Эмеш еще плохо понимал, но сердцем чувствовал, что говорит правду. Он знает, он видел.

— Что?

Лару встрепенулась, отпрянула, губы дрогнули в неудавшемся вскрике.

— Откуда ты знаешь, — прошептала она.

— Знаю, — улыбнулся он.

— 14

В ту ночь Думузи стрелой влетел в покои небесного бога, не обращая внимания на вялые протесты слуг.

— Господин еще спит, не стоит сейчас его беспокоить.

Думузи оттолкнул их с дороги.

Атт и не думал спать, ходил туда-сюда, от кровати к окну, и обратно. Нехотя обернулся на шум.

— Демоны на свободе! — с порога выпалил ветер.

— Я уже знаю, — громыхнуло небо далеким раскатом.

— Это я виноват! Я! — ветер вдруг испугался, забился пойманной пташкой в силках.

— Замолчи, Идим, — отозвалось небо. — Мне ты можешь говорить все, что угодно, я даже могу поверить и покарать. Но демонов ты не обманешь. Рано или поздно они придут за ней.

— Я не позволю!

— Не позволишь? Как и кому? Ты не позволишь спящим найти Лару и забрать ее жизнь, или ты не позволишь илиль увести ее в Илар?

— Илар?! — ошарашено взвился ветер.

— Илар, — сурово подтвердило небо. — Ты знаешь закон, того кто откроет врата — ждет смерть.

Ветер заметался, ища выход, но не нашел. Без сил рухнул на пол, привалившись спиной к стене, закрыл руками лицо.

— Лучше бы это был я, — тихо сказал он, — лучше бы это я открыл врата.

— Не говори глупости, — сказало небо, — лучше бы этого не делал никто.

— Я заберу ее из Илара.

— Заберешь? Как? — устало фыркнуло небо, но за усталостью притаилась надежда, может и правда ветер знает секрет.

— Жизнь за жизнь! Это я виноват!

Целая вечность тяжелой тишины.

— Не надо, — попросило небо сквозь слезы, — уходи.

— Я заберу ее, — тихо пообещал ветер, хлопнув дверью.

* * *

Потом ветер унесся бить морду царю, но не слишком-то преуспел...

* * *

А в чем ты вообще преуспел, дикий, бешеный степной ветер? Хоть раз в своей долгой бессмысленной жизни, в чем ты преуспел? Молчишь? Ни в чем?

В той бессмысленной драке ты хотел по-честному? Как мужчина с мужчиной? Ты с царем? Наивный ветер. Глупый бешеный ветер. Царь — он воин, а ты кто? Бог? Может ли бог на равных сражаться с человеком? Нет, вот видишь, а ты хотел. Ты силен — да! Ты быстр — сто раз да!!! Но он человек, и он хочет жить, он не готов променять свою короткую жизнь на твою вечность.

Если б на равных — ты был бы уже мертв.

Так в чем ты преуспел, горячий степной ветер? Хоть раз?

Всю свою долгую жизнь ты бежал от себя, бежал так далеко, как только мог, не понимая, что бежать некуда, и ты лишь бьешься лбом о стену.

Ты боялся сам себя. Боялся признаться сам себе.

Боялся даже напиться... нет, однажды ты действительно напился, ты был пьян, ты решил, что хватит бежать. Ты пошел признаваться ей во всем, но по дороге встретил ее отца. Признался. Всю ночь рыдал и признавался, глотая пьяные слезы.

А утром боялся поднять на небо глаза. Небо молчало и делало вид, что ничего не знает.

Она тоже так и не узнала ничего.

Так может пора? Сейчас?

* * *

Думузи нерешительно сопел за спиной.

— Дим?

Он судорожно, неловко вздохнул, одергиваю край рубашки. Он смотрел ей в глаза.

— Дим!

— Это я виноват, прости. Ведь я был там с тобой, Аик, и не смог... это я виноват...

Она до боли прикусила губу.

Эмеш смотрел и не верил своим глазам — он никогда не видел Думузи таким. Дикий ветер затих, присмирел, у него дрожали руки и еще больше дрожал голос. Огонь в глазах тоже сделался тихим, ручным, одиноким словно пламя свечи — дунь и погаснет.

— Я хочу поговорить, Аик. Наедине. Можно?

— Можно, — тихо разрешила она.

Ветер протянул ей руку, помогая подняться, и Любовь впервые нерешительно коснулась его руки. Лару Златокудрая, Дарящая Жизнь, из всех богов и царей этого мира лишь один ни разу не познал счастья с тобой. Как так вышло?

— Я знаю, сейчас не время, — тихо сказал он, — сейчас надо наверно говорить о другом... Аик, я не могу больше о другом! Я всю жизнь бежал от этого, думал что бегу. Но убежать так и не смог. Нельзя убежать от самого себя.

Они сидели рядом, и Думузи осторожно держал ее руку в своих руках, боялся даже поверить, что все это наяву.

— Все мы здесь пытались от чего-то бежать, — говорил он. — Кто-то бежал удачно, кто-то не очень. Твой отец бежал от смерти. Прости, наверно я не должен так говорить, но иначе не объяснить... твой отец бежал от смерти, это здесь он хозяин небес, а там он тяжело больной, прикованный к инвалидному креслу старик. Хотя, впрочем, хозяином небес он был и там... Эмеш бежал от горя, ты же знаешь, он потерял жену, маленькую рыжеволосую женщину, с которой прожил почти пятнадцать лет. Он бежал, хотел убежать, но все время оборачивался, и тогда прошлое настигало его. Нельзя таскать прошлое за собой. Кому, как ни мне, это знать.

Мое прошлое пришло само. Да, Аик, я бежал от тебя. Я так хотел убежать, но ты пришла за мной. Ты стала моей личной Немезидой, и обнаженный меч в твоих руках был вечно занесен над моей головой. Это было страшно. Не смотри на меня так, ты не виновата, это все я. Я просто дурак. Вот сейчас я смотрю на тебя и вижу вовсе не сияющую богиню, не Лару, не Аикану Науру, прости, я вижу просто девушку, ту самую, что стояла тогда у куста белых хризантем в саду. Ты помнишь? Вряд ли ты помнишь...

— Зачем ты бежал от меня, Дим?

— Аик, ведь ты и тогда была сияющей богиней, дочерью хозяина небес. А кем был я? Дикий, бешеный ветер. Неудачник. Больше чем никто. Разве могла ты снизойти? Разве мог я позволить тебе снизойти? Ты должна была оставаться богиней, равная с равным, не со мной. Я пытался сбежать от этого, от тебя, от себя. Но не мог. Мое прошлое всегда было рядом со мной. Я злился, огрызался, пытался прогнать... Прости, Аик, я часто был груб с тобой, часто говорил всякие гадости... Прости, я обижал тебя... я так хотел убежать... но, оставаясь один, я боялся даже закрыть глаза, боялся заснуть, потому что в каждом сне была ты.

— Ты жил с этим триста лет?

— Да.

— Дикий мой, бешеный ветер! Глупый ветер! Я, наверно, единственная здесь такая неправильная, я бежала не от себя, я бежала к тебе. Да, Дим, я бежала к тебе. Ты даже не представляешь, что мне стоило уговорить отца, какие невообразимые доводы я приводила, ведь он отказывался брать меня сюда. Триста лет я бежала к тебе, а ты бежал прочь. С того самого дня, когда я стояла у куста хризантем.

— Триста лет?

— Да.

— Я не верю.

— Не надо. Не верь, просто знай — я люблю тебя, только тебя. Все это время я лишь пыталась забыть...

— Я больше не побегу.

— А я больше не отпущу тебя никуда, мой бешеный ветер. Глупый ветер!

— 15

— А знаешь, кажется, это я прогнал их, — неуверенно сказал Утнапи. Его глаза блестели.

— Кого?

Эмеш понял не сразу, или, может быть, понял, но сразу побоялся поверить.

— Бабочек.

— Как это?

Почему-то было все равно, и где-то там, в вышине, плескалось бездонное небо. Он видел... Нет, неправильно! Так не должно быть, не должно быть все равно, ведь это важно!

— Как? — повторил Эмеш, тряхнув головой.

— Ведь это игра, Сар, это наш собственный мир. Мы здесь боги, надо только поверить, — он чуть усмехнулся, грустно так, словно не победил, а проиграл, — но, наверно, я плохой бог и плохо умею верить. Я умею только знать, и делать что знаю. Верить не умею. Получилось не сразу и не так как хотел, я ведь хотел сжечь их, как вы с Думузи, но не вышло. Тогда я решил их прогнать.

— Но как ты прогнал?

Усмехнулся. Пожалуй, он и сам не до конца понял.

— Сказал: "пошли вон!" и они улетели. Нет, Сар, я не шучу, так и было.

Он был невысоким, светловолосым, и загорелым до черноты. Он выглядел бы почти мальчишкой, если бы не глаза. Ему было больше трехсот лет, и все эти годы он был почти богом. Может быть единственным добрым богом, среди них — богов великих и могучих. Он был... и от этого становилось сильно не по себе.

А еще Утнапи, как никто другой, умел играть в игры, хоть его и не хотели сюда брать. Может, поэтому и не хотели. Пожалуй, единственный, кто всегда помнил — он человек. Или еще Атт...

Что же в нем было не так? Ведь именно он должен был стать лучшим!

"Я плохо умею верить. Я умею только знать, и делать что знаю".

Да, он всегда видел, что это всего лишь игра, но не мог поверить, что играют они всерьез. Не мог принять игру до конца, сделать ее частью себя, он стоял чуть в стороне, снаружи. Наверное, тяжело жить сразу здесь и там? Тяжело, Ут?

Эмеш едва удержался, чтобы не спросить это вслух, подумал, не стал. Вместо этого спросил другое.

— А ты мог бы прогнать их насовсем?

Утнапи покачал головой, устало так, обречено.

— Я пробовал, не выходит. Я плохой бог, слишком человек. Я даже своих бабочек не могу до конца прогнать, они все лезут...

— Своих?

Накатившая волна с разбегу ударила по голове гулким гонгом.

Да, он знал, конечно, знал. И еще он знал, как это происходит, слышал. Он, видел, как это было с рыбаками. Если бабочки дотронутся до тебя, это как вирус... ты сам станешь демоном, оболочкой, куклой. А через несколько дней тебя разорвет на части, ты превратишься в черную стаю, распадешься на тысячи крылышек, поднимаешься в воздух, чтобы найти и коснуться снова. И снова...

А Утнапи, значит, уже чувствует, как они копошатся внутри, силясь разорвать. Скоро он станет таким же серым чудищем, расплывающимся мутными разводами, как те двое. К горлу подступила тошнота. Лучше даже не думать и не представлять. Не знать. Как же сейчас ему?

Сидит, спокойно, смотрит, дышит ровно.

— Убей меня, Сар, я все равно не смогу.

Эмеша аж передернуло, мурашки пробежали по коже.

— Сможешь, — запротестовал он. — Ты прогонишь их, Ут. Ты уже один раз прогнал и сможешь сейчас. Кто, как не ты!

И совсем тихо попросил:

— Ты должен, потому что я никак не смогу.

Казалось, если Утнапи сейчас сможет, то потом у них все будет хорошо, мир не треснет, они смогут его удержать... Утнапи сможет, кто как не он! Он лучший. Он прогнал, и он сделает это снова.

Утнапи качает головой.

— Ты сможешь, Сар, это как раз не сложно. Тебе нужно просто смотреть в глаза, даже если страшно. Смотреть и запоминать как это, чтоб в следующий раз уже без колебаний. У вас впереди война.

— Я не хочу, — признался Эмеш.

— Я еще попробую, — пообещал Утнапи.

— 16

Он пробовал. Честно пробовал, изо всех сил. И чем больше он пробовал, тем яснее становилось, что ничего из этого не выйдет, даже со стороны было заметно. Уже поздно. Кожа на лице шла серыми пятнами, делая его все больше похожим на демона-рыбака.

— Ут! Держись, пожалуйста! Ты должен! — Лару все пыталась подойти, взять за руку, чем-то помочь. Ведь она — жизнь, ее сила всегда помогала выжить.

— Не надо, Ру, лучше не подходи близко. Я боюсь, оно выскочит...

Она зажимала ладонью рот, стараясь не кричать.

Думузи потащил ее устраивать новый дом для керуби. Они вдвоем до самой ночи бегали туда-сюда, суетились, перетаскивали рыбаков в долину Ир, помогали кое-как обустроиться там, объясняли, как и что. Дело шло медленно, сил почти не было, устали, вымотались, Думузи еще не вполне отошел от утренней схватки с бабочками, а у Лару просто опускались руки... Но бегали — лучше бегать и валиться с ног от усталости, чем просто сидеть и ждать.

Они были вместе. Хоть у кого-то все хорошо, и Эмеш радовался, глядя на этих двоих. Несмотря ни на что, они нашли самое важное и вернулись, никуда не уходя. И теперь надеялись что-то сделать для других.

Правильно. Хорошо. Конечно, всем было страшно. Думузи-то еще ничего, а Лару, поначалу, стояла тут, глядела на Ута, и бессильные слезы ужаса прятались в глазах. Она не плакала, но от одного ее взгляда сердце переворачивалось...

Эмеш отворачивался. Интересно, а у него самого какой взгляд? Тоже, небось, не из приятных.

Он сидел рядом с Утнапи, боясь отойти даже не минуту, боясь даже отвернуться невзначай. Ужасно хотелось поговорить, но язык не слушался, не ворочался, словно одеревенел. Поэтому он просто сидел. Утнапи тоже сидел, тоже молчал и слепо глядел по сторонам, словно не замечая.

Кита тихо подошла и села рядом, прижалась, положив голову Утнапи на грудь.