Боги и влюбленные

— ... да, из Назарета. Из того, что я видел и слышал, он действительно кажется учителем, но очень противоречивым.

— Это как минимум!

— Многие в толпе были настроены враждебно. А старик рядом со мной его просто терпеть не мог.

— И он не единственный.

— Иисус из Назарета сказал, что кто-то хочет его убить.

— Кто-то действительно этого хочет.

Потрясенный, я сидел с открытым ртом, не зная, что сказать. Наконец, я спросил:

— И кто же?

Никодим медлил, нервно ерзая в кресле и отводя глаза.

— На самом деле это не имеет к тебе отношения, сынок.

Услышав такое, я не стал давить на старика.

— А что за праздник вы отмечаете? — спросил я.

— Праздник кущей, — ответил Никодим. — Сейчас он заканчивается. Мы празднуем жатву и со времен Моисея отмечаем наши странствия по пустыне после исхода из Египта. Центром праздника является вода Силоамского бассейна, того самого, который Пилат хочет наполнить водой из Вифлеема. Но использовать для этого деньги храма! Прокуратору это кажется чем-то незначительным, но уверяю тебя, Ликиск, дело очень серьезное. Если ты имеешь доступ к Пилату — а я думаю, ты его имеешь, — скажи, чтобы он не совершал такой ужасной ошибки. В городе есть горячие головы, которые только того и ждут, только и ищут повод, чтобы поднять волнения. Скажи прокуратору, что Синедрион не хочет неприятностей, но мы не сможем контролировать то, что придет на ум этим молодым подстрекателям.

Улыбнувшись, я сказал:

— Вы говорите так, словно я пришел сюда как агент Пилата. Уверяю вас, я пришел только как друг, принявший приглашение.

Никодим тоже улыбнулся:

— Давай, сынок, назовем тебя дружественным агентом.

Мрачный Понтий Пилат барабанил пальцами по подлокотнику кресла, переводя взгляд с меня на Марка Либера и Гая Абенадара, а я тем временем передавал ему слова Никодима. Когда я закончил, Пилат медленно кивнул, погладил подбородок и вздохнул, словно я добавил новый груз на его и без того уставшие плечи.

— Значит, Никодим предупреждает, что дело может выходить за рамки возможностей Синедриона, — сказал он. — Что ж, он оказал мне хорошую услугу. Может, однажды я сумею его отблагодарить. Таким образом, мы столкнулись с ситуацией, когда определенные элементы могут развязать восстание.

Абенадар сказал:

— Согласно моей информации, эти элементы — скажем прямо, зелоты, — собираются после праздника кущей провести демонстрацию.

Пилат откинулся в кресле, опустив подбородок на кулак; его опухшие глаза были прикрыты, губы превратились в тонкую гневную линию. Тот же гнев пульсировал у него в висках.

Абенадар продолжал:

— Такие ожидания существуют, и они подогреваются несколькими личностями, имена которых нам известны.

— Так арестуйте их. Возьмите под стражу, — сказал Пилат, выпрямляясь и открывая глаза.

Абенадар пожал плечами.

— Когда мы их разыщем, то арестуем. Проблема в том, чтобы их найти.

— Кто они? — спросил прокуратор.

— Варавва...

Пилат проворчал:

— Вот ублюдок. Кто еще?

— Молодой человек по имени Дисмас, вор и мошенник, для которого подстрекательство — способ набить карманы. Среди бунтовщиков он новое лицо.

— Еще?

— Что касается других имен, серьезных доказательств нет, одни только подозрения.

— Подозрений достаточно. Кто?

— Симон Зелот. Это молодой поджигатель, за которым мы давно следим. Он — последователь еще одного подозреваемого, галилеянина по имени Иисус.

Не в силах сдержать удивления, я воскликнул:

— Утром я видел этого Иисуса в Храме!

Абенадар, которого было ничем не удивить, кивнул:

— Да, он проповедует здесь всю неделю. Как я и сказал, галилеянин.

Пилат вставил:

— Тогда это проблема Ирода Антипы!

— Иисус из Назарета — радикал и экстремист, хотя мы не нашли в его речах ничего, что влияло бы на политику. Однако он религиозный фанатик, и среди евреев у него немало врагов. Особенно среди фарисеев.

Пилат рассмеялся.

— Ох уж эти святоши, хранители закона! Лицемеры, целый день готовы спорить о том, сколько ангелов уместится на кончике иглы. Если Иисус из Назарета восстановил против себя фарисеев, ему не поздоровится. Законники! Снобы! Ханжи!

Абенадар усмехнулся.

— Говоря о фарисеях, этот Иисус использует те же красочные фразы.

Удивившись, Пилат встал и прошелся по комнате, размахивая руками:

— Значит, Иисус восстановил против себя и Каиафу?

— Наверняка, — улыбнулся Абенадар.

— Но ты говоришь, что Иисус не связан с политическими бунтовщиками...

— Ясных доказательств нет, но возможно все.

Взгляд Пилата остановился на мне. Он улыбнулся:

— Ликиск, ты понимаешь, о чем мы говорим?

— Я стараюсь, господин.

Пилат пересек комнату, положил руку мне на плечо и произнес:

— Евреи — очень странный народ. Их связывает целый свод законов, которые, как они считают, получены Моисеем от их бога. Якобы эти законы собственноручно записаны богом на паре каменных табличек. Фарисеи, о которых мы с центурионом говорили, представляют собой группу ученых людей, утверждающих, что помимо законов Моисея есть устная традиция, хранителями которой они являются. Задай фарисею вопрос, и он ответит тебе набором традиционных правил — когда и что есть, где, когда и с кем спать, где мочиться, где испражняться... в общем, у фарисея есть правило на каждый случай.

Абенадар засмеялся. Марк Либер слушал нас молча, как всегда, держа свои мысли при себе.

— К фарисеями близка еще одна группа — писцы, книжники. В общем, буквоеды. Спроси книжника про закон, и он ответит: "В законе радость". Закон для него — всё. Есть и третья группа, саддукеи. В отличие от фарисеев, саддукеи утверждают, что в так называемом устном законе нет ничего обязательного. Они говорят, что важно только написанное слово. Наконец, зелоты. Скандалисты, бунтовщики, провокаторы, которые во время молитвы просят своего Яхве дать им хорошее оружие. Это они собираются доставить нам неприятности. Верно, Абенадар?

Пилат снова заходил по комнате, оживленно кивая головой.

— Зелоты верят, что среди евреев появится тот, кто поведет их к свободе. Все евреи ожидают Мессию, спасителя, но зелоты верят, будто Мессия — политический бунтовщик и религиозный лидер. Вы скажете, что зелоты — наиболее радикальные фарисеи. Из всех беспокойных евреев именно они больше остальных склонны к терроризму. Варавва, о котором упоминал Абенадар, худший из зелотов, провокатор, сеющий неприятности везде, где появляется. Бандиты, вот кто они. Абенадар, тот другой, кого ты назвал... Дисмас?

— Дисмас.

— Вор, говоришь?

— Грабитель с большой дороги.

Пилат вплеснул руками:

— Ну вот! Фанатики! Грабители! Бандиты! Террористы! Благочестивые фарисеи вроде Каиафы спорят о религиозных тонкостях, а потом этот святоша является сюда и предупреждает, что если я под него не прогнусь, у меня будут неприятности. Представляете неприятности, в которых мы окажемся уже сейчас, если я сдамся? Нет, мои благородные друзья, если Понтий Пилат отступит хоть на йоту в делах, касающихся этих евреев, он потерпит неудачу как прокуратор. Абенадар, ты должен предпринять все меры, чтобы мы были готовы к любым неожиданностям.

XXIV

Казалось, в последний день праздника кущей стены храма лопнут от втиснувшейся туда толпы. Шум разбудил меня рано, и скоро я был во дворе язычников, стараясь занять место как можно ближе к лестнице и дожидаясь человека по имени Иисус, который мог придти сюда проповедовать.

Он не заставил себя ждать, однако этим утром, когда солнце только поднялось над крышами храма, высокого галилеянина не стискивали со всех сторон, как это было вчера. Теперь толпа расступилась, открывая ему путь, словно человеку высокого положения. Он прошел от меня так близко, что я мог бы до него дотронуться, и взошел по ступеням. Он был высоким и мускулистым, как люди, всю жизнь работавшие руками (сложенные ладони были мозолистыми, запястья — широкими и сильными, пальцы — длинными). Его лицо загорело, каштановые волосы и борода блестели на солнце. Взгляд карих глаз был прямым и решительным.

Он заговорил ясным, глубоким голосом — голосом учителя, напомнив мне о Корнелии.

— Я не пробуду с вами долго, — начал он, и это заявление сразу вызвало в толпе перешептывания. — Я уйду к Тому, кто меня послал. Вы можете искать меня, но туда, куда я отправлюсь, вы пойти не можете.

Когда стихла очередная волна шепота, Иисус из Назарета оглядел лица людей, молчащих в ожидании его слов. Казалось, его острый, ищущий взгляд коснулся каждого. Иисус продолжил:

— Вы пришли сюда на праздник воды и света, но я скажу вам, что если человека мучит жажда, пусть он придет ко мне, и я ее утолю. У того, кто в меня поверит, как сказано в писаниях, из чрева потекут реки живой воды.

Стоявший рядом человек дернул меня за рукав. Это был воспитанный, хорошо одетый юноша. Он прошептал:

— Этот человек — Мессия. Я уверен.

Внезапно Иисус замолчал, и его взгляд упал на группу людей, ждавших его речи почти столько же, сколько и я. Судя по всему, Иисус знал их и расценил их появление как угрозу, поскольку поднял полы одежды и сошел со ступеней, устремившись к воротам. Толпа вновь перед ним расступилась, а когда он покинул храм, сомкнулась.

Вечером Никодим объяснил внезапный уход Иисуса.

— Люди, которых ты видел, стражники, работающие на Каиафу, и представители храма. Они собирались его арестовать.

— По обвинению в чем? — спросил я, удивившись гневу в своем голосе.

— Эти обвинения вырастают из его учений. Некоторые считают, он нарушил довольно много религиозных законов.

Покачав головой, я сказал:

— Но ведь они его не арестовали?

— Нет, — ответил Никодим с лукавой усмешкой. — Иисус — впечатляющий оратор. Посланные Каиафой люди сделали то, чего не должны делать стражники. Они начали слушать, и один из них сказал: "Никогда не слышал, чтобы кто-то говорил так, как этот Иисус".

Я спросил Никодима, почему он как член Синедриона не пытался остановить Каиафу, желавшего арестовать невинного человека.

— Я дважды слушал Иисуса и не вижу причин для его ареста. Кстати, как и Пилат.

Никодим развел руками:

— Я сказал Каиафе: "Как мы можем преследовать человека, не дав ему возможности защищаться?" Это против наших законов, напомнил я первосвященнику. И знаешь, что он мне ответил? Он спросил, правда ли, будто я — тайный последователь Иисуса. Я ответил, что меня интересует только правосудие.

— Иисус не сбежит из-за угрозы ареста? — спросил я, надеясь на обратное: мне хотелось послушать его и, если возможно, встретиться и поговорить с ним лично.

Никодим покачал головой.

— Уверен, завтра он будет в храме.

— Смелый, — сказал я, улыбнувшись.

— Истина выбирает смельчаков.

— Каиафа попытается его арестовать?

Никодим пожал плечами:

— Мне Каиафа о подобных вещах не докладывает.

Пусть никто не говорит, что евреи не умеют устраивать праздники. Последняя ночь их великого торжества была такой же веселой, как и римские пирушки. Направляясь в крепость, я обратил внимание, что весь двор храма залит огнями.

Привлеченный звуками музыки, я, к собственному удивлению, увидел, что ступени, где утром стоял Иисус, заполнены счастливыми евреями, глядящими на танцоров: одни вращали факелы, другие прыгали и кружились, хлопая в такт барабанам, цимбалам и трубам. Это был радостный шум, и я решил посмотреть, что будет дальше.

Однако в разгар песен и веселья я думал об Иисусе. Где он сейчас? Радуется ли празднику, смеется ли, танцует, хлопает ли в ладоши, как это делает его народ? Я видел его дважды, и на его лице ни разу не было улыбки. (По улыбке я оценивал людей и всегда полагал, что человек с легкой, открытой, честной улыбкой — отличный спутник на жизненном пути). Но я знал, что такое находиться под угрозой ареста, и помнил, что не улыбался по дороге из Кампании в Рим, даже будучи вместе с Неемией. Я решил, что Иисус знал о присутствии людей, желающих его арестовать, и поэтому не улыбался.

Наконец, оторвавшись от созерцания праздника, я с трудом протиснулся сквозь толпу в крепость, надеясь, что следующим утром Иисус будет учить.

Вернувшись в комнаты Марка Либера, я попал на другой праздник. Они с Абенадаром напились. Оба приветствовали меня, как это делают пьяные люди: широко раскрыв руки, с пустыми глазами и улыбками, называя мое имя и громко хохоча.

— Все якшаешься со своими еврейскими дружками, Ликиск? — спросил трибун. Он разлегся на кровати в одной набедренной повязке, опустив голову на руку, а в другой держа кубок с вином.

Абенадар был в форме. Он сидел, скрестив ноги и глядя в центр комнаты. Он выпил меньше трибуна.

— Что слышно от евреев? — спросил Марк Либер, поднимаясь на кровати.

Я передал им слова Никодима о попытках арестовать Иисуса, и это подогрело интерес Абенадара.

— Но они его не арестовали? — спросил он.

— Те, кто должен был это сделать, попали под влияние его речей, — объяснил я.

Абенадар рассмеялся, однако Марк Либер оставался серьезен.

— А ты, друг мой? Понравились тебе речи этого Иисуса?

Это был не вопрос, а насмешка, которую я приписал опьянению трибуна и напряжению на службе. Не слишком разумно попадаться на такую удочку.

— Оставь его, Марк, — сказал Абенадар. — Он же мальчик, умный и любознательный. Он просто хочет больше знать.

— Ах, Ликиск, — вздохнул трибун. — Что же в тебе такого, что ты все время тянешься к религиозным людям?

— Не знаю, трибун, — ответил я, чувствуя себя неловко и не желая говорить, когда он находится в таком настроении. — У меня всегда был интерес к богам.

— И правда, — проворчал Марк Либер. Он шумно глотнул вина, частично пролив его себе на грудь.

Абенадар сказал:

— А для меня боги мало значат.

Трибун взмахнул рукой.

— Все, о чем ты заботишься, Гай, это закон. Тебе суждено быть его блюстителем.

— Без закона мы ничто, а без того, кто этот закон выполняет, нет самого закона, — ответил центурион, грозя пальцем.

— Закон! Палестина! Евреи! Цезарь Тиберий! Без них было бы гораздо лучше, — сказал трибун. — Будь я в Риме, я бы смог повлиять на некоторые события, но что может случиться в Палестине? Что можно здесь сделать, чтобы что-то изменить?

Впервые видя, как глубоко встревожен мой трибун, как сильно трагедии прошлого отразились на его сердце, я пересек комнату и сел рядом, обняв его за плечи. Когда-то он успокаивал меня, а теперь мы поменялись ролями, но я не чувствовал себя неловко или не на своем месте. Мы сидели долго, пока он не заснул и не повалился на меня. Абенадар с улыбкой допил последний кубок, подняв его за наше здоровье, и покинул комнату.

Когда я уложил Марка Либера и забрался под одеяло, он, спящий, повернулся и положил руку мне на грудь.

Довольный, я уснул. Утром, перед рассветом, он захотел меня, и я с радостью ему отдался.

Праздник в храме евреев закончился, и когда я входил через большие ворота, просторный двор был почти пуст. Я уныло подумал, что Иисус вряд ли появится. Возможно, предположил я, он, как и все остальные, ушел домой.