Деля с ней лежанку с волчьим одеялом, Цветанка всё более ощущала телесное волнение. Внутри всё неистово стискивалось, а губы пересыхали от жадного желания прильнуть к голубой жилке, бившейся на шее Дарёны. Они тянулись к ней, как к ковшику со студёной ключевой водой в жаркий день, но Цветанка обуздывала эти порывы, памятуя о трещинке на сердце, которая, казалось, никогда не затянется.
Когда по земле с сухим шелестом понеслись первые жёлтые листья, гонимые ветром, в дом постучался ложкарь Стоян Рудый, отец Первуши — Цветанкиного соседа и друга детства. Все сидели в это время за ужином, а в окошко заглядывал, завистливо облизываясь, синий вечерний сумрак. Сняв шапку, Стоян поклонился и поздоровался.
«Хлеб-соль вам, хозяева», — промолвил он.
«Садись и ты с нами, дядя Стоян», — пригласила Цветанка.
«Благодарствую, — пробурчал в рыжеватую бороду тот, степенно усаживаясь и утирая со лба капельки пота, хотя вечер стоял вовсе не жаркий — осенняя зябкость и печаль уже чувствовалась в воздухе. — Я к вам по делу, соседи».
«Сперва откушай да выпей, а потом и дело говори, — ответила бабушка Чернава, улыбчиво глядя куда-то поверх его головы слепыми бельмами глаз. — Дело не волк — не убежит».
Дарёне не нужно было намекать — она принялась обхаживать гостя с обычной своей молчаливой приветливостью. Стоян невольно вскинул быстрый взгляд на девушку, огладил усы с бородой, но потом принялся за кашу, пироги и кисель. Был он мастером отнюдь не захудалым, посуду деревянную делал как простую, так и богатую, с искусной резьбой и красочной, затейливой росписью: ложки, блюда, кубки, чарки, чаши, ендовы, братины, ковши. Изделия его постоянно пользовались спросом, а особо красивую и изысканную утварь не брезговали покупать и знатные люди: не всё ж с золота да серебра кушать. Старое доброе дерево, да ещё так мастерски обточенное и расписанное, было куда уютнее, теплее и приятнее в пользовании.
«Благодарствую на угощении, — чинно поклонился Стоян, отряхивая с колен крошки. — А дело-то вот какое у меня: у вас товар — у нас купец. Лебёдушка без лебедя не может, пара ей нужна, и берёзка к дубку веточками тянется, и уточка с селезнем бок о бок плывёт... А когда время-пора настаёт, ловить его надобно, как пору урожая — точно в срок, дабы и не перезрело, и в самом соку было».
«Ты без обиняков да околичностей говори: кого сватаешь-то?» — усмехнулась бабушка.
У Цветанки ёкнуло под ложечкой — закралась шальная мысль, от которой её кулак сжался, стискивая ложку, так что даже костяшки побелели... Неужто за Дарёной пришёл Стоян?
«Дык... Я ж про деревья-то, кумушка моя Чернава, не зря говорил, — ответил ложкарь. — Дубок — это сын мой Первуша, преемник моего ремесла, а берёзка — девица одноимённая, что у вас под крышей живёт. Сиротка она, вы ей заместо родителей, — Стоян кивнул Цветанке и бабушке, — вот у вас и прошу её руки для сынка своего. Он в самую пору для женитьбы уж вошёл — пятнадцать годков ему стукнуло, работник он добрый, парень смышлёный и дело моё продолжит справно».
Берёзка, заслышав слова сватовства, лицом стала под цвет коры дерева, имя которого она носила. Позади дома был закопан сундук с кладом, который они нашли в лесной пещере — её приданое. Таким сокровищем не каждая знатная невеста могла похвастаться, а досталось оно ей, нищей сироте.
«И далась я вам... Дарёну вон сватайте, — пролепетала она, напряжённо хмуря брови и еле шевеля вмиг посеревшими губами. — Она и краше меня, и хозяйка из неё лучше, чем из меня... Да и созрела она, сказать по честности, уж давно — не пересидеть бы в девках-то».
Последние её слова — колкие, с язвинкой — Дарёна восприняла безмятежно, лишь чуть-чуть тронула улыбка уголки её спокойно сложенных губ.
«Судьба моя не сегодня в дверь постучала, Берёзонька, — проговорила она загадочно, опустив ресницы. — Чую я, черёд мой замуж идти ещё не настал».
Да даже если б и настал он, её черёд, Цветанка не отдала бы её никакому жениху! Воровка сидела молча, стараясь успокоить ни с того ни с сего расходившееся от волнения дыхание, а тут ещё взгляд Берёзки, полный неизмеримой горечи, вонзился ей под сердце. «Ну что? Сбагриваешь меня замуж, неугодна стала я тебе, опостылела?» — так и кричали затянувшиеся поволокой слёз глаза «сестрёнки», а с другого бока ровный, грустновато-мягкий голос разума нашёптывал: «Такова она, доля девичья... Пора Берёзку пристраивать, не будет же она нищебродствовать всю жизнь, должна рано или поздно стать кому-то верной женой, а кому-то — доброй невесткой. Небось, не за зверя лесного просят отдать — за друга давнего, Первушу».
Некуда было выйти Берёзке, и обсуждали возможную свадьбу прямо при ней. Ласковыми и мудрыми словами бабушка успокоила её, осушила слёзы, ободрила. Знал ли Стоян о кладе, зарытом позади дома? Пожалуй, мог и знать: от своих лучших друзей Цветанка находку не скрыла, только взяла с них слово молчать о ней. Парни держать язык за зубами в целом умели, но что мешало Первуше намекнуть отцу, что сирота Берёзка — теперь отнюдь не нищая бесприданница, а богатая невеста?
«Дай нам седмицу на раздумье, — ответила бабушка Стояну. — А через седмицу и приходи за ответом. В таких делах спешка — только во вред».
«Будь по-вашему», — поклонился отец Первуши, ещё раз поблагодарил за хлеб-соль и удалился в сумрак, из синего ставший чёрным.
Всю ночь с печки слышались всхлипы Берёзки и ласковое бормотание бабушки, а уже на следующий вечер пришли новые гости — сваты от семьи второго друга Цветанки, Тюри.
«Они что, сговорились все?» — воскликнула Берёзка и спряталась от сватов на печку.
Бабушка приняла и этих гостей, поговорила с ними и отпустила с теми же словами, которые она сказала Стояну:
«Приходите через седмицу за ответом, — и добавила со скрипучим смешком, когда дверь закрылась: — Ну, будем ждать посланцев и от третьего жениха».
Цветанка не знала, как ко всему этому отнестись. Неужто и третий её друг, Ратайка Бздун, посватается? Неужели некрасивая, скромная, как белый клевер, Берёзка, которую приятели Цветанки раньше и не замечали, вдруг стала для них необычайно привлекательной — но не сама по себе, а в отблеске золота? А может, тут проступала воля не самих парней, а их родителей?
Как бы то ни было, бабушка как в воду глядела: ещё через день явился и третий жених. Жил он с матерью бедно, сватов нанять не мог, а родственников, которые могли бы выступить в роли посредников, не нашлось. Одетый в свою лучшую, а вернее сказать, самую чистую рубаху и тщательно заплатанные и заштопанные портки, Ратайка дико смущался, заикался, не знал, куда деть руки, куда повернуться, кому кланяться. Перед сватовством он вымылся в бане, и от него за версту пахло душистыми травами. Красный, как варёный рак, он сел к столу, выпил чарку бражки, закусил сладкой пареной репой. Слова из него приходилось тянуть едва ли не клещами.
«Чего пожаловал-то, милок?» — добродушно спросила бабушка.
«Дык... это... я... того... ну... вот», — только и смог Ратайка выдать в ответ. И тут же из-под него раздался трескучий бздёж — не зря он носил своё прозвище за неукротимые ветры, бушевавшие у него в животе. Когда Ратайка волновался, они бывали особенно сильными.
Берёзка подчёркнуто брезгливо зажала нос и вышла из-за стола, а жених покраснел от корней волос до кончиков пальцев.
«Это дело поправимое... Посиди, милок, я травяной сбор тебе дам, — сказала бабушка. И, обращаясь к Цветанке, попросила: — Принеси-ка ромашку, тысячелистник, хвощ, полынь да мяту».
Цветанка принесла мешочки с названными травами, по указанию бабушки смешала в равных частях и завязала в тряпицу.
«Возьми, касатик, — молвила бабушка. — Три больших щепотки этого сбора запаривай крутым кипятком, настаивай в закрытом глиняном сосуде, пока не остынет, и пей по половине чарки трижды в день. Ступай с миром. За ответом приходи через седмицу».
На том сватовство Ратайки и кончилось.
«Выбирай сама, голубушка, — сказала бабушка Берёзке. — Всех женихов ты давно знаешь. Отцы у двоих из них мастеровые, а мастер никогда не пропадёт, его дело прокормит — ежели, конечно, он в своём ремесле дока. Что до третьего... Ну, была бы умная голова на плечах, а деньги приложатся и умножатся. Смекалистый человек не сгинет. Выбирай, кто тебе из них больше по нраву, а там — стерпится, слюбится. В семьях этих тебя не обидят, моё слово тебе пусть будет в том порукой: я людей сердцем вижу, хоть и слепая глазами».
«Бабусь, — с дрожащими от слёз губами спросила Берёзка, — ну неужто не судьба мне быть с тем, к кому моё сердце само прильнёт?»
«Три дорожки у тебя, внученька, — вздохнула старая ворожея. — И сейчас настало время выбирать одну из них. А коли пропустишь эту развилку, пройдёшь дальше, выбора не сделав — ни одной тропинки у тебя не останется, одна лишь бездна гибельная».
Берёзка опустила глаза, и с её ресниц сорвались огромные слезинки.
«Бабусь, а ты сама любила когда-нибудь?» — тихо проронила она.
Бабушка несколько мгновений молчала, а Цветанке снова почудилось, что за столом сидит не древняя старушка, а молодая и прекрасная лесная колдунья в серёжках из ольховых шишечек.
«Была молода — любила. Только не суждено нам было вместе остаться, разлучила меня с моим милым другом война. Сложил он головушку в бою у быстрой речки, и там, где траву-мураву кровь его оросила, ягод теперь — видимо-невидимо...»
При этих словах сердце Цветанки сжалось, а в ушах зазвучала песня...
Там, где кровушку
Ладо родный мой пролил,
Алым ягодкам нету числа.
Белы косточки
Чёрный ворон растащил,
Верный меч мурава оплела.
Судя по взгляду Дарёны, она испытала то же самое озарение.
«Да, песенку эту про соловья я сложила когда-то, а люди подхватили, — улыбнулась бабушка, отвечая на ещё не озвученный вопрос. — Понравилась она им, видать... Ну, а мне-то что? Пусть поют, коли нравится. Вот только не знают они и не узнают уж никогда о том, что это не выдумка, а моё горюшко, живое и выстраданное».
Уголёк вспрыгнул на колени к Берёзке, мурлыча и бодаясь чёрным пушистым лбом, — утешал по-своему. Зарыв пальцы в его шёрстку, та вздохнула:
«Ах, котя-котенька, знал бы ты, как мне тяжко...»
«Не кручинься, голубка, — сказала бабушка. — Жизнь лучше погибели, а муж и малые детушки — теплее, чем сырая землица да червь могильный».
Берёзка вздрогнула, прижав к себе кота.
«Ты правда знаешь всё-всё? Что было, что есть и что будет?» — с шелестом слетел с её побледневших губ вопрос.
«Не всё, но многое. — Бабушка поднялась и пересела поближе к тёплой печке, кряхтя и жалуясь на свои старые суставы и остывающую кровь. — Не то чтобы даже знаю — вернее сказать, чувствую. Сердце-вещун шепчет и шепчет... Вот только не всё, что я предчувствую, можно исправить. И тем оно горше и больнее — знать, но быть не в силах помочь».
Ночью Цветанка не могла уснуть: тоска давила на грудь. Зверь у неё внутри рвался на свободу — выл, царапал сердце когтями. Выскользнув из постели, воровка обулась и поспешила к реке, на своё излюбленное место, где летом она слушала соловьёв. Сейчас они не пели, только ветер носился над озарённым луной речным простором, пустым, серебристо-холодным и равнодушным.
«Я бы никогда не вышла замуж за нелюбимого, — раздался рядом голос Дарёны. — А если б меня к тому принуждали родители, убежала бы».
«Ты что тут делаешь?» — вздрогнула Цветанка.
«Я последовала за тобой, — ответила та, присаживаясь рядом на траву. — Так вот, я бы не позволила неволить моё сердце».
«Все девицы так говорят, — невесело усмехнулась Цветанка. — Только их никто не спрашивает, чего они хотят. Так уж повелось».
«Неужели Берёзке непременно надо выходить замуж сейчас? — не унималась Дарёна. — А вдруг через год-другой она встретит того, кто ей придётся действительно по душе?»
«У неё может не быть этого года или двух», — сказала Цветанка и сама содрогнулась от холода, которым веяло от жутковато-пророческих слов бабушки.
«Почём ты знаешь?» — упрямо сверкала Дарёна глазами, полными лунного света.
«Не я. Бабуля. — Цветанка намотала на палец травинку, заставляя её до боли врезаться в кожу. — Она знает... чувствует что-то. Лучше прислушиваться к ней и делать так, как она говорит».
«Я бы предпочла совсем сгинуть, чем жить с постылым мне человеком, — твёрдо сказала Дарёна. — Потому что это будет не жизнь, а так... житьё гнилое и безрадостное! Лучше один раз вкусить хмельной мёд, чем годами жевать полынь!»
«Распоряжайся своей жизнью, — сердито оборвала её пылкие восклицания Цветанка. — Если сумеешь, конечно. А Берёзка пусть решает за себя сама».
«Как будто у неё есть выбор», — горько молвила Дарёна.
«Есть. — Цветанка сорвала несколько травинок, порезав ими руку, слизнула кровь. — Я верю бабушке, верю её вещему сердцу. Мы порой не видим, какие дороги перед нами лежат и чем обернётся наш выбор... Ну, нету у нас крыльев, чтоб взлететь над своей жизнью и разглядеть свысока, что нас ждёт за поворотами — где счастье, где горе, а где и вовсе погибель. Не каждому даётся такая подсказка».
Они спорили до хрипоты, чуть не поссорились. Рассердившись, Цветанка встала и быстрым шагом направилась домой.
«Обожди-и-и! — раздалось позади. — Обожди меня! — Нагнав Цветанку, Дарёна выдохнула: — Я боюсь одна в темноте идти...»
Её тёплая рука просунулась воровке под локоть. Ощущения от этого могли сравниться разве только с уютным теплом, которое охватывало Цветанку, когда янтарное ожерелье откликалось на её прикосновение. Чертог вечернего солнца, где жила Любовь — вот что это было.
Все эти дни, назначенные бабушкой для раздумий, глаза Берёзки были сосредоточенно-печальными. Сидя за прялкой, она вдумчиво тянула нить своей судьбы и пыталась из осеннего тумана соткать себе тропинку в будущее — вернее, в ту сторону, где будущее существовало.
Когда настал последний день, бабушка спросила:
«Ну что, голубка, ты решила?»
