Алтарь Святовита

Идёшь в поход на неделю — бери продуктов на десять дней. Это золотое правило туриста. Лучше пусть останется, чем быть голодным. Исходя из этого, я подсчитал количество галет, хлеба на первые три дня, консервов, яичного порошка, масла и самое главное — корма для лошадей. После прохода по области (где лежал наш маршрут) армии Ярославовичей никакого фуража там быть не должно, а если и остался, то отдавать его будут с кровью. Спать мы будем в двух палатках. Думаю, для Нюры с Гюнтером хватит большого двухместного спальника, Снорька, как и остальные датчане кутается в медвежью шкуру, ну а Павел, как будущий рыцарь, должен привыкать к тяготам и лишениям, а значит — спать тоже в меховике. Правда, своего тёплого атрибута для сна он ещё не добыл, но то — дело наживное. Прихвачу для него одеяло из верблюжьей шерсти и свитер. Готовить пищу будем в одном двадцатипятилитровом казане и на чугунной сковороде. Оценив вес и объём приготовленного к переброске груза, и как это будет крепиться на лошадиных спинах, да прибавить к этому оружие и доспехи, понял — без санок не обойтись. Пришлось покупать. Собрав и упаковав все необходимые вещи, я вновь оказался в средневековье.

Мешки с овсом, связанные как перемётные сумы, и продукты перенесли к косе. Туда же выкатили две фанерных конструкции на лыжном шасси с уже уложенным рулоном прессованного сена и стали приделывать оглобли с хомутом. Закончив работу и положив упряжь на сани, я помог Снорьке надеть доспехи. Пожевав отварную курицу, мы принялись ждать. Снорри это надоело, и он вышел на лёд, всматриваясь в сторону самолвинского берега, а когда никого не увидел, стал возвращаться обратно и замер.

— Смотри Лексей, кто-то едет.

Со стороны собольничьего берега (так мы называли его, потому что там проживал Соболёк, да и рыбка такая водилась) брела лошадка, запряжённая в пошевню . Огромная копна сена с торчащей наверху жердиной, от которой шли верёвки, крепящие груз, и возничий, державший коня под уздцы, двигались прямо на нас.

— Долгих вам лет, люди добрые. Вялламяги из Парапалу меня звать, — представился мужичок, поклонился и, похлопав рукой в меховой рукавице четвероногую труженицу по шее, еле слышно сказал ей: — Что б вы сдохли.

— Куда путь держишь, Валламяги?

— Известно куда, в Самолву сено везу.

— Далековато тебя от дома занесло.

'Ваша правда, далековато. Но лучше я продам или обменяю своё сено, чем новгородцы заберут его просто так, как на соседских хуторах Саре и Лане', — подумал хуторянин, но вслух об этом говорить не стал.

— Люди добрые, так я пойду? — Жалобно попросил эст.

Снорька просто махнул рукой, отпуская крестьянина. Со стороны Самолвы уже был виден отряд всадников, спешащий к нам на соединение.

— Эй! Валламяги, — крикнул я мужичку вдогонку, — а много у тебя ещё сена?

— Это всё, что есть, господин.

— А ты поищи, вдруг, ещё есть. В Самолве платят серебром.

Мужичок ухмыльнулся: 'Это только пока серебром... но если вас не изведут, то на будущий год здесь платить будут острым железом. Жуки новгородские, расплодились, землю нашу занимают'.

— Добрый господин, если только у соседей поспрашивать.

— Найди в Самолве Захар Захарыча, он подсобит, да и купит сразу, али на косы с топорами поменяет. Только сделать это надо в ближайшие дни. Скажи ему, что Лексей тебя прислал.

Эст что-то сказал в ответ и вдруг вжал голову в плечи, полусогнулся, не то поклонился, притулившись к своей лошадке.

Всадники обошли вновь остановившиеся сани справа, вздымая в воздух ледяную крошку из-под копыт лошадей, и выскочили на Волхову косу. Отряд спешился.

— Трюггви с Гунндис ждали, — объясняя свою задержку, сообщил мне Гюнтер. — Он в замке побудет, пока мы в отлучке будем. Алексий, — с недоумением, — куда нам столько мешков?

— Не забывай, Гюнтик, — подала голос Нюра, — там, куда мы идём, днём с огнём крошки хлеба не найти. Дядя Лексей, а вкусненькое что-нибудь есть?

— А как же! Хлеб пустыни — финики.

Через полчаса мы тронулись в путь. Обогнув побережье по льду, к вечеру уже были в Пнёво. Гюнтер заехал к старосте, похвалил его за своевременный доклад, напомнил о бдительности, а так же о казённом коне, который от частого использования чужого хомута сбил холку. Староста даже отнекиваться не стал. Предназначенную для срочных донесений лошадь он использовал в своём хозяйстве и иногда давал соседу Путьку, женившемуся на его старшей дочери и построившему хутор в версте от него. Впрочем, о лошади больше не вспоминали, так как обязанности были исполнены, а селение являлось пограничным. Учитывая данную специфику, на кое-что можно было прикрыть глаза, тем более что на днях прибудет небольшой табун одомашненных тарпанов и несколько из них будут направлены именно сюда.

На заре мы продолжили путь, а через два дня вышли на дорогу, по которой отступали ливонцы из Изборска. По пути нам повстречался небольшой обоз, охраняемый псковскими ополченцами. Везли награбленное и троих раненых. Руководил обозом монах Елизарий, сменивший на время крест с рясой на топор и явно трофейный шлем, так как был без подшлемника и с обрезанным подбородочным ремешком, заменённый верёвкой. Из его короткого рассказа, поведанного нам за кашей с тушёнкой, которой мы любезно поделились, выходило, что псковские богатыри, поддерживаемые княжьими дружинниками и прочей солянкой, сейчас находятся где-то слева от Меэлваских болот. Победоносно маршируют к Юрьеву, который к концу месяца обязательно вновь станет нашим, а проклятые схизматики умоются кровью. Когда же Елизарий опрокинул флягу с вином, то посетовал, что войска разбрелись и занимаются больше грабежом, нежели спешат разделаться с ливонцем. Новгородские же бояре человек сто чудинцев повязали и уже отправили в Новгород немыслимое количество полезных вещей. А вот псковчане в этом состязании пока уступают. Сам он везёт лишь малую толику от того имущества, упёртого немцами из его монастыря в прошлом году, ну и соответственно героев, помогавших эту толику возвертать.

— Жрать нечего, а Ярославович в большой печали, что сокол его крыло поранил, — сказал под конец разговора воинствующий монах и закашлялся. — Кому война горе, а кому мать родная, князьям же — одно развлечение.

Собранное на Псковском вече ополчение охотно шло грабить, но ни в коем случае не воевать. Все смелые и отважные пали два года назад вместе со своим воеводой, когда помогали Изборску. Новое псковское ополчение этими качествами уже не обладало. Как только Ярославовичи углубились в территорию Дерптского епископства, охотникам за зипунами стало понятно, что и до Юрьева обязательно дойдут, а там немец с острой пикой. Кому ж охота дырку в брюхе получить, да и за что? Ополчение стало катастрофически таять. Отряды уходили на поиски продовольствия и более не возвращались. Тоненькими змейками, используя всевозможные обходные пути, 'богатыри' спешили к себе домой, под тёплые бока жён. В итоге, от первоначальных пяти сотен псковчан остались неполные две, не успевшие разжиться оружием и обрасти трофеями.

Расстались мы с псковским обозом, не дойдя до реки Пижма, где-то с десяток вёрст. Гюнтер вроде бы заметил медведя и настоял на немедленной охоте. Елизарий дожидаться результата ловит не стал. С этого места начинались наши поиски, и лишние глаза были ни к чему. Прочёсывать местность стали по квадратам: сто шагов по дороге на сто шагов вглубь леса. И так с каждой стороны. За день искомых саней не нашли и вечером, сидя у костра, Нюра предложила искать не сани, а приметные ориентиры.

— Я когда маленькая была, — говорила Пахомовна, — мы с девочками часто что-нибудь прятали. 'Секретами' это называли. Соседки всё время свои тайники под каким-нибудь камушком положат или у деревца прикопают. Я всегда их 'секреты' находила.

И надо же такому случиться, как на рассвете, в пятидесяти шагах от нашей стоянки, Нюра нашла оставленные ливонцами сани. Рядом с валуном, на северо-востоке от дороги в неприметном овражке, прикрытые хвоей и засыпанные снегом лежали сокровища. Вот только не приметный камень открыл тайное место, а оставленные лапками мелких зверьков следы, ведущие к воску . Видимого ущерба грузу грызуны не нанесли. Янтарь, залитый воском, хранился в бочках, и если и погрызли клёпки с черёмуховым обручем, то совсем немного, не до дыр. Мы стали перетаскивать содержимое возка на свои санки. Один из бочонков, с наиболее пострадавшим обручем, рассыпался. Снорри поднял выпавший кусок воска и резко стукнул по нему рукоятью ножа. Воск разломился, как скорлупа, представляя нам великолепный образец янтаря. Прозрачный, чуть светло-золотистого оттенка и с небольшим насекомым внутри, похожим на крошечного скорпиончика. К свею подошли Гюнтер с Нюрой.

— Этому янтарю нет цены, — сказал Штауфен, рассматривая камень, — у отца хранится подобный. Его привезли с Сицилии. Торговец запросил сундук золота и получил.

— Целый сундук!?

— Ну, не совсем сундук, ларец.

— Что ж в нём необычного? — Поинтересовалась Нюра.

— Как тебе сказать, среди весьма образованных людей, — Гюнтер загадочно улыбнулся жене, — определённого круга; существует мнение, что обладатель подобного камня будет защищён от всех магических действий против него. Но это не всё.

— Гюнтик, вот ты всегда такой. Не томи. Рассказывай.

— Того, кто будет носить этот янтарь, — невозможно отравить. Камень сообщит о наличии яда в кубке.

Нюра посмотрела в голубые глаза мужу и процитировала отрывок из Публия Овидия Назона, которого она прочла в этом году:

... кора покрывает последнее слово.

Вот уже слезы текут; источась, на молоденьких ветках.

Стынет под солнцем янтарь, который прозрачной рекою

Принят и катится вдаль в украшение женам латинским .

— Разве Публий упоминал о яде? Только об украшениях. Ладно, с этим камнем разберёмся потом. Ты помнишь, что мне обещал?

Нюра проследила утвердительный кивок Гюнтера и передала Снорри следующий кусок воска, рассыпавшегося на снегу.

— Разбей!

Снорька расколол. Во втором куске отполированного янтаря вновь оказалось насекомое, похожее на комара. Бочонок содержал сплошь инклюзы. На этом невероятное везение закончилось. Когда вскрыли следующий бочонок, в нём оказался обыкновенный янтарь, частично крупный, очень красивый, но без застывших насекомых. С весом Гюнтер практически угадал. Четыре десятка, навскидку однопудовых бочонков, может, чуть тяжелее переместились на пару наших санок. Немудрено, что лошадка ливонцев надорвалась. Освобождая санки, мы загрузили всех лошадей как вьючных животных. Жадность, она, как известно, много нехороших людей сгубила. Повторять ошибки прошлых владельцев сокровищ мы не стали. Часть отобранных мною инклюзов Гюнтер положил в перемётные сумки Нюры. Некстати, предварительно вытряхнув из них разнообразное женское барахло. Что тут началось.

— Это мне нужно! Это нельзя трогать! Без этого я никуда не поеду! Это я в зубах потащу, но не брошу.

— Остынь! — Крикнул Гюнтер. — Случись что, у тебя одной есть шанс добраться до дома.

— Случись что, моя сабля лишней не будет. — Огрызнулась Нюра.

Пришлось вмешаться.

— Павел, забери вещи госпожи. Понимаю, что повесить некуда, но ты самый лёгкий из нас, день потерпи. До завтра мы и лошади съедим десять пудов продуктов, свой овёс положишь на сани.

За час до полудня мы тронулись в обратный путь. Очень долго поили коней. Для каждой лошадки приходилось растапливать снег, а это время. Зерно тоже не просто так ссыпают в торбу. Овёс предварительно плющат или дробят. В походных условиях это делают древком копья прямо в торбе, постепенно досыпая зерно. Про остальной уход лучше не говорить. Полтора часа в день надо тратить на лошадь, и это вычитается из светлого времени суток, когда совершается дневной переход. Двигаясь невероятно медленным темпом, пока не ступили на лёд озера, одолели двенадцать вёрст. На открытом пространстве скорость немного возросла, но до острова Мтеж добрались только к ночи. Половина пути до Самолвы была пройдена.

Нас выследили уже на подходе к острову. Недалеко от Мтежа проходил санный торговый путь по Псковскому озеру. Начинался он от Выыпсы, по реке Выханду, а оттуда поворачивал либо на Псков, либо к устью реки Чёрная. Место было облюбовано разбойничьими шайками издревле и псковские дезертиры, пережидавшие здесь войну, решили разжиться за наш счёт. Подождав пока мы поставим палатки и закончим весь комплекс мероприятий связанный с ужином и отходом ко сну, наиболее ловкий псковчанин стал подбираться к лошадям. Расчёт был прост. Оставшиеся без коней люди, либо пошлют кого-нибудь добывать их, и тогда гонца надо будет перехватить; либо потянут свои сани самостоятельно, оставив второстепенный груз на месте, под охраной одного-двух человек, что наиболее вероятно или спрячут. При любом раскладе бандиты были с добычей.

Псковский лоботряс Гриня, выгнанный в начале этого года мастером-шорником из подмастерьев, прятался в зарослях камыша. Из-за холода и промозглого ветра зуб на зуб не попадал, но синяк под левым глазом, вчерашнее напоминание атамана за нерадивость, заставлял терпеть. Минут пятнадцать назад его чуть не заметили. В двух шагах от него иноземец (судя по одежде) справлял нужду, да так неудачно для Грини, что теперь помимо холода пришлось ещё воротить нос.

— Ну, пёс, попадёшься ты мне, — мечтал расхрабрившийся Гриня. — Жрать твоё дерьмо заставлю.

Когда пламя от костра возле палаток стало постепенно ослабевать, недоучившийся шорник пополз на карачках, аккуратно подгибая камыш. До стоявших невдалеке лошадей оставалось рукой падать, как Гриня почувствовал, что зацепился за что-то.

Трынь, брынь! — Застучали камушки в пустых консервных банках из-под тушёнки, подвешенных на толстой рыболовной леске.

Гриня с испугу дёрнулся — банки ответили участившимся перезвоном — и замер, как крыса, попавшая в ловушку. Тихо стоявшие и жующие найденную под снегом растительность лошадки встрепенулись, жеребец Гюнтера заржал и стал бить копытом. Псковчанин попятиться назад и, встав на ноги, ломанулся через камыш, потянув за собой тройной крючок с леской. Если кто видел, как хулиганы привязывают к хвосту несчастного животного пустые консервные банки, а затем отпускают его, то поймёт, какой шум сопровождает это непотребство. Гриня бежал, как обосравшийся кот, волоча за собой средства сигнализации, и непонятно чего он боялся больше: наказания атамана или постоянного трезвона за спиной, который не смолкал, а становился всё громче.

— Куда прёшь, щёнок? — Приглушённым, картавым голосом заскулил атаман, прятавшийся за толстой осиной. — Спалить нас хочешь?

Но шорник-недоучка ничего не слышал. Из его горла вырывалось только одно слово, оглашая всю округу на несколько вёрст:

— Бесы! Бесы!

Эхо в ответ подсказывало, что надо делать, и Гриню не пришлось упрашивать дважды. Проскочив мимо своих подельников, он споткнулся, растянувшись во весь рост и стукнувшись головой обо что-то мягкое — зажмурил глаза, а когда раскрыл, то перед собой увидел старый трухлявый пень, который при лунном свете казался маленьким старичком с моховой бородой и одним глазом. Тело Грини само подпрыгнуло, а ноги понесли в обратную сторону, в то самое место, откуда он начал стайерский забег.