перекресток одиночества 2

Пробежался глазами, покивал, после чего подсел ближе к заказчику и показал на несколько пунктов, которые я никак не смогу ему обеспечить самостоятельно. Во всяком случае не сразу. Но если у него есть что в обмен — то...

Андрей меня прекрасно понял и поманил за собой к заранее освобожденному от шкур стальному ящику. А я то еще думал чего он там копается, тогда как мудрый хозяин загодя все понял и успел подготовиться. Откинув крышку ящика, он один за другим достал несколько свертков и вручил мне. Неторопливо развернув каждый, я покивал, попросил накинуть сверху пару-тройку малых медвежьих шкур, и мы ударили по рукам.

Вот и заключен первый торговый договор.

Когда я оделся, хозяин проводил меня до выхода, поймал мой взгляд обращенный на его нарты и, понимающе кивнув, с широкой улыбкой пообещал сделать такие же.

Сделать и обменять их молодому охотнику на что-нибудь интересное.

Мы со стариком поняли друг друга.

Пожав его ладонь, я заторопился вниз по склону. Усталый от тренировки и сытно накормленный организм требовал только одного — спать! И желательно в тепле, на мягкой перине, и чтобы спать долго-долго... Но тут ленивца в моей душе ждало горькое разочарование — спать я буду в норе, лежать на паре не слишком мягких, но теплых шкур и спать буду недолго. Перехвачу три-четыре часа — и в Бункер.

Что ж...

Информация прибавляется. Колеса торговли медленно закрутились. Жизнь снова становится интересной.

* * *

Спал я в сугробе, четко следуя плану.

И прекрасно выспался в свертке из медвежьих шкур. Именно что выспался — несмотря на чуткость и прерывистость сна.

Наверное, эта "прерывистость" и вытащила из закутков моих воспоминаний зыбкое сновидение о давным-давно состоявшей ссоре с той, кого я довольно продолжительное время считал спутницей жизни. А путеводной нитью к затерянному в глубинах разума воспоминанию послужила мысль о том, что несмотря на свою запасливость, умелость и работоспособность, что вместе рождают такое понятие как "домовитость", Апостол Андрей был очень одинок.

Одинокий древний старик чем-то похожий на пустынного отшельника, что добровольно отказался от самого из страшных мирских соблазнов и грехов — пустопорожней болтовни с себе подобными.

И он вроде как счастлив. Но при этом он все так же одинок.

С этого и началась тогда та мерзкая ссора, что расколола наши отношения. Все началось, когда она поняла, что я решительно настроен если не против детей, то против спешки с их заведением. Ее тогда покоробило само это выражение "заведение детей". Вспыхнув странной темной злостью, она резко ответила, что дети это радость жизни и их как свиней не заводят — их появления ждут как благословения.

Чушь...

Дети важны. Продолжение рода. Те, кому трудившиеся всю жизнь над приумножением состояния родители передают в конце своего пути все нажитое, уповая, что правильно воспитанные дети не пустят родительское наследство по ветру. Но дети — это не главная жизненная цель. Во всяком случае — не для меня. Если однажды приоритеты и поменяются, то нескоро. Зачем так торопиться, если мы еще молоды и столько всего не повидали, не пережили, не испытали? Дети послужат якорями, что намертво привяжут нас к одной и той же территории. Придется отменить планов, порушить все замыслы... Нет! Рано! Пойми! Но она не желала слушать... и именно в той ссоре она подобно дротику метнула свой пропитанный удивительной злобой аргумент, попытавшись поразить меня прямо в сердце...

"— Пройдут годы, пройдет жизнь — и ты будешь умирать одиноким больным стариком тоскливо глядящим в окно на пустую дорожку своего роскошного дома. И никто — тыслышишь меня? Никто! — не придет тебя проведать! Потому что нет у тебя того, кто бы мог проведать старика! Потому что — как ты там сказал? — потому что "заведение детей" тебе не по нраву. И вот жизнь прошла в трудах и заботах — и ты будешь умирать на куче нажитого золота, которое некому завещать! А вместе с тобой будут умирать все живущие в тебе истории о пережитом и увиденном, истории, что некому рассказать! Не будет рядом с тобой восторженно слушающих детишек с горящими глазами! Некому будет подарить мягкую игрушку и некого будет ласково погладить по непослушным волосам! И ни у кого не мелькнет в глазах искра узнавания, когда ты, тяжело опираясь на палку, будешь хромать по дорожкам холодного осеннего парка, подобно больному псу бродя вокруг мест, где ты когда был счастлив! Где ты когда-то был не один! Понял?! Ты слышишь меня?! Слышишь?!

Это искаженное даже не злостью, не яростью, а чем-то истерично-безумным красивое лицо кричащее на меня, сжатые кулаки, эти слова, что звучат чуть ли не мрачным пророчеством... Наверное именно тогда я и понял — все. Это конец и наши отношения уже не спасти. И тогда же впервые в мозгу зажегся недоуменный удивленный вопрос — но почему? Я ведь дал тебе все, женщина. Всего себя, все что имел. Что же еще тебе надо?

Их? Вечно вопящих капризных и настолько эгоцентричных по умолчанию детишек, что требуют себе каждую секунду нашего драгоценного времени? Может это не я, а ты не осознаешь, что при рождении ребенка придется пожертвовать очень многим. Может это я, но не ты, понимаю насколько это сложно и насколько ответственно? С момента появления ребенка изменится все...

Услышь же меня... Прислушайся ко мне... Я ведь прошу подождать хотя бы несколько лет. В наше время вполне нормально рожать после тридцати и даже ближе к сорока. Это давно уже норма. Зато ранние годы мы сможем посвятить только себе. Сможем провести долгие вечера за бокалом вина за столиком в одном из уютных кафе на старинных улочках мира...

Только ты и я... Услышь меня...

Но ты, сжав кулаки еще сильнее, оскалившись подобно разъяренной пуме, с бешенством проорала, что из-за моих расчетливых фантазий она не хочет приходить на родительские собрания старухой, сидя там среди молоденьких хихикающим мам...

Бред... Какой же бред...".

Проснувшись, я некоторое время лежал неподвижно, заново переживая воспоминание-сон и медленно шагая к его истоку. Не просто так же мой мозг вытащил его на поверхность. Была более веская причина, чем едва-едва заметная проснувшаяся тоска по ней — что давно уже завела новые отношения, один за другим родила погодков и выглядит предельно счастливой, хотя и нищей с ее-то не слишком умным и беззаботным муженьком. Не то чтобы я следил. Но даже в большом городе иногда приходится сталкиваться осколкам прошлого...

Почему я вспомнил это сейчас?

Что заставило мой мозг вытащить на поверхность неприятную сцену из прошлого?

Одиночество. Старик. Жена. Дети. Родители.

Вот оно!

Мысленная цепочка звякнула и натянулась, выдернула из пласта недавно полученной информации искомое место.

Апостол Андрей, рассказывая историю "той" прошлой жизни, упомянул в сердцах и с до сих пор живыми злыми эмоциями, что он не хотел семьи, не хотел женитьбы, не хотел детей. Он хотел совсем другого — жизненных испытаний, экстремальных экспедиций, где на каждом шагу проверяется твоя физическая и моральная стойкость.

Но ему навязали постылые отношении, обрубили ему крылья и сделали несчастным...

Потом он исправился, забубнил, что на самом деле любит и детей и жену, но слово не воробей.

Вот еще одна общая черта — хотя бы между двумя сидельцами, между мной и Апостолом.

А другие из угодивших сюда заключенных?

Не было ли и у них похожих мыслей? И похожего душевного настроя в те дни, когда к ним подошел тихий неприметный мужичонка или же полноватая женщина с тяжелой сумкой...

Надо бы проверить эту догадку. Зачем? Не знаю.

К чему может привести эта мысль? Тоже не знаю. Но проверить стоит.

Встряхнув головой, я сгреб пригоршню снега и протер лицо, прогоняя остатки сонливости и зыбких воспоминаний.

Странное холодное воспоминание в этом странном холодном мире. Может именно сюда отправляются на заморозку все плохие воспоминания и отвратительные ночные кошмары, который ранимый разум всячески старается забыть? Безмолвными зыбкими тенями воспоминания шатаются по ледяному миру вокруг Столпа, пытаясь отыскать своих владельцев и хотя бы ненадолго проникнуть в их теплый пугливый мозг...

Ну... в любом случае я выспался.

Просто поразительно — там, в родном мире, в последние месяцы я не мог выспаться на эргономичном ложе с чистейшими простынями, в полной темноте, при четко выверенной по советам специалистов температуре, дозированном притоке свежего воздуха, ложась и вставая строго в соответствии с биоритмами. Ничего не работало.

Просыпался разбитым, раздраженным, ленивым, с тупой головной болью и ленивой вялостью, заранее зная, что и сегодняшний день пройдет впустую...

А здесь — выспался за четыре часа! Проснулся свежим, полным сил и желания действовать. Головная боль? Даже ни намека. И вот как это объяснить? Там — при всех условиях — сон хуже некуда. А тут — при вечном свете Столпа, при неумолчном шепоте в голове, при опасностях вокруг, при отрицательных температурах, я сплю сном праведника. Чудеса...

До Бункера я добрался быстро — снежную берлогу копал неподалеку от убежища. Войдя, вдохнул теплый воздух и с непривычки закашлялся. Теплотой поперхнулся. Махнув всем, кто заметил мой приход, неспешно зашагал к "монастырскому" углу.

Только добрался, как расторопная старушка поднесла мне стакан горячего чая.

— С возвращением, добытчик.

То, что я не притащил сегодня свежатины, ее не смутило. Но в посвежевшем воздухе Холла витал запах бульона — стало быть, сегодня у стариков из еды была не только жиденькая похлебка присылаемая из Замка.

— Дрова тут оставлю — приняв чай одной рукой, другой приподнял вязанку дров — Кто бы из стариков...

— А я чем не старуха? — махнула рукой добрая женщина и, легко подхватив дрова, понесла их к кухне — Ты чай пей, Охотник. Как допьешь — еще поднесу.

— Спасибо!

— Божьей милостью вернулся — улыбнулся мне неспешно подошедший Тихон.

Не став спорить и доказывать, что мое возвращение было обусловлено скорее растущим опытом и осторожностью, чем милостью Всевышнего, я сразу перешел к делу:

— Столик бы сюда какой перенести. Несколько стульев. А то сидеть по центру и дела обсуждать как-то...

— Ни к чему лишний раз чужие уши греть — совсем не по церковному ответил настоятель и, повернувшись к трем стоящим поодаль монахам, отдал распоряжение.

Когда принесли стол со стульями, успели подойти и остальные "заединщики", как странновато назвал их Тихон. А вместе с ними незнакомый мне седой как лунь древний старичок, выглядящий развалиной даже на фоне столь же седых обитателей Холла. Крохотное личико, бесцветные добрые слезливые глаза, дрожащие руки, старая фуфайка перетянутая обрывком веревки, шапка-петушок натянутая до седых бровей, серый шарф, старые залатанные валенки. Старичок умирал от холода и озноба — хотя в Холле стало гораздо теплее.

— Вам бы чаю — улыбнулся я незнакомцу, протягивая ему свой еще не опустевший стакан.

— Вот с-спасибо — старик потянулся, но его руку перехватила вернувшаяся деловитая старушка, втиснув ему в ладонь треснутую синюю кружку и беззлобно пробурчав:

— Охотника не трожь, попрошайка ты бессмертный. Когда помрешь уже?

— Как призовут — так и пошаркаю к свету — столь же беззлобно ответил старичок — Наше дело маленькое.

Махнув рукой, старушка обмахнула стол вытащенной из-за пояса тряпкой, следом опустила поднос и выставила несколько кружек. Деловитая, проворная, крепкая, приметливая. Повезло Холлу что среди его обитателей остались такие вот "кремни", торчащие мощными кочками в этом старческом болоте.

— Вам — коротко сказал я, протянув старушке вытащенное из бокового кармана рюкзака небольшое зеркальце с ручкой. Потемневшая медь, витиеватая резьба, узорчатая ручка. Хороший подарок для женщины в любом возрасте как мне мыслится.

Я не ошибся. Расцветшая бабулька приняла дар, заткнула его за пояс по соседству с зеркальцем и церемонно кивнула, благодаря. Улыбнувшись в ответ, протянул ей прозрачный и довольно увесистый пакет с сырой "трупной" травой, выставил на стол две классические трехлитровые стеклянные банки. В такие моя бабушка в далекие времена закатывала уйму помидоров, огурцов и, само собой, лошадиные дозы безумно вкусного лечо, что я был готов лопать всегда и везде. После смерти бабушки я растягивал ее закрутки как мог долго, но все хорошее когда-нибудь кончается.

Прошли годы. Но мне так и не удалось отыскать лечо что хотя бы рядом стояло с тем бабушкиным... Что-то я сегодня раскис. Опять лезут непрошенные воспоминания...

Принесенные мной бережно банки были непустыми. В одной была мерзлая почва, сбитая мной с корней вывернутого дерева. В другой лежали изрезанные снежные черви.

— Для тестовых посадок — пояснил я и замолчал, поняв, что опытные старики и так поняли для чего им тут показывают обмякающую от тепла почву и еще дергающихся уродливых червей.

Банки старушка унесла, пообещав доставить еще чаю и супа.

Обведя взглядом рассевшихся стариков, я, не став тратить время на мягкую вежливость, выжидательно уставился на потихоньку цедящего чай древнего старичка.

— Это Вадик — представил мне его Федорович.

Сидящий рядом Матвей кивнул, подтверждая.

И все?

Я приподнял брови с намеком и Матвей дополнил рассказ:

— Вадик все хотел охотником-медвежатником стать.

С трудом удалось удержать рвущийся наружу смешок. Охотником? Прошу, не говорите, что собираетесь предложить в напарники этого древнего дедушку, что едва-едва удерживает на весу кружку с чаем. Он умрет, как только на него натянут тяжелую меховую шубу.

Правильно оценив выражение моего лица, Федорович рассмеялся и помахал ладонью:

— Нет, Охотник. Не в напарники тебе. Свое Вадик уже отгулял. Речь о другом — в свое время он частенько с Антипием о том и о сем болтал, науку перенимал, выспрашивал о разном. Чаще всего Антипий его далече и матерно посылал, но порой многое и рассказывал — до тех пор, пока не понял, что мерзливый Вадик еще и труслив. И Бункер не покинет.

— Трусоват я стал — без смущения подтвердил старичок — И сколько себя знаю всегда холода боялся. С детства мечтал в солнечном Сочи жить. С малолетства воровать начал, чтобы на жизнь курортную сладкую заработать. Поймали. Посадили. Отсидел. Вышел. Украл. И законопатили меня на солнечный Север... вот там я едва не подох... Так что, Охотник? Послушаешь, чего мне Антипий советовал?

— Внимательно выслушаю и запомню каждое слово, дед — ответил я.

— Вадик — поправил меня старик — Вадиком жил, Вадиком воровал, Вадиком и подохну. Понял?

— Понял.

— Так рассказывать? А то кто знает когда меня уж призовут трубы архангеловы...

— Мы пока супчику похлебаем — успокоил меня Федорович, и я кивнул.

— Рассказывайте... Вадик...

Покряхтев с пару минут, чем напомнил мне старый медленно нагревающийся утюг, Вадик собрался с мыслями и заговорил. Как я и обещал ему — слушал крайне внимательно, понимая, что сейчас мне улыбнулась пусть небольшая, но удача. Через столетнего старика со мной сейчас говорил мудрый опытный охотник Антипий, что хотел, но так и не успел передать мне свои знания и мастерство.