Маг и его кошка

— О чем вообще речь, — зло спросил я. — Тильда, уйди с линии огня, они сейчас прорвутся. Первыми снимай арбалетчиков, если будут. Ринглус, у тебя двадцать секунд, чтобы объяснить, что происходит.

Фэйри отступила в угол, Ринглус проигнорировал мои слова и взял дочь на руки, та верещала и вырывалась, выкрикивая "Пусти! Я смогу!".

Как же тяжело с идиотами! Я дернул коротышку за плечо, разворачивая лицом к себе.

— Отпусти ее! Потом поиграешь в заботливого папашу.

Он обернулся.

— Ты не понимаешь, Страж.

— Конечно не понимаю. Кто бы еще взялся объяснить!

— Дело в... О нет! Сэнти!

Заминки, вызванной нашим диалогом детенышу хватило, чтобы выскользнуть из объятий родителя.

В этот момент дверь рухнула.

В помещение влетело с десяток культистов. Навстречу им запели ножи Тильды. Над моим ухом свистнула стрела, я в ответ спустил крючок своего арбалета, прошив насквозь худого, нескладного мужчину.

А потом кто-то из этих сволочей связал меня магией! Как сопливого ученика! Я стоял, не в силах двинуть рукой. Рядом в голос выматерилась Тильда — неизвестный маг набросил аркан и на нее. Нам оставалось только с беспомощной злостью наблюдать, как в помещение вваливаются культисты.

Двое склонились над ранеными и убитыми. Я насчитал семь тел. Хорошо, но мало. Их оставалось не меньше полутора десятка.

И все, как на подбор, хорошо мне знакомы.

Да, не будь ситуация настолько паскудной, можно было бы возгордиться. За прошедшую неделю мне удалось расщелкать этот ублюдочный Орден. Я знал имя каждого вошедшего, помнил, где он живет, а о некоторых даже мог рассказать пару весьма неприглядных подробностей.

Не было только таинственного гофмаршала и не менее таинственного лорда-командора. Обидно.

Маленькая ладошка вцепилась в полу моей одежды. Дочурка Ринглуса не придумала ничего лучше, как спрятаться за моей спиной.

Глупо. Пара мгновений, и ее обнаружат.

Она не стала ждать, когда это произойдет. Выпустила край камзола и выбежала на середину комнаты.

Дальше все случилось одновременно.

Высокий, беспомощный вскрик. И Сэнти, покачнувшись, упала на колени. Окровавленный наконечник арбалетного болта, торчащий из худенькой спины, казался непропорционально огромным...

А потом...

Это было быстро. Очень быстро — секунда или того меньше.

Растянутая в вечность секунда. Я отчетливо помню все, что она вместила. В моем личном списке самых отвратительных вещей это зрелище с ходу заняло одно из почетных первых мест.

До этого никогда не приходилось видеть, как человека выворачивает наизнанку. Не в смысле "тошнит" — затошнило как раз меня.

В самом прямом смысле наизнанку. Как перчатку.

Тела культистов ломало и корежило, кровь разлеталась веером, хлестала мелкими струйками фонтана, брызгами оседала по всей комнате на лице, руках одежде.

Особенно досталось Сэнти. Она была ближе всех.

Я дернулся и понял, что снова свободен. Вокруг, куда не плюнь, валялись кучи влажного мяса. После химеры на кухне дома Гарутти и то было чище.

Тонкий визг единственного выжившего иглой впился в ухо. Комариным писком на одной протяжной ноте. Искаженное первобытным ужасом лицо, руки раскинуты над головой и удерживают чары...

Маг, чтоб его.

Это был не обычный щит, и даже не от магических атак. Какая-то хитрая и очень мощная дрянь, от которой каменный свод над головой гулко ухнул и задрожал. С потолка посыпалась крошка, а маг все визжал и визжал...

Ринглус с криком "Сэнти!" бросился к ребенку, подхватил на руки, прижал к себе. Наверху что-то страшно трещало и рокотало, и я тоже рванул, в один прыжок преодолевая разделившее нас расстояние.

Прикончить придурка. Пока не стало слишком поздно, пока грисков потолок еще не рухнул нам на голову...

Успел!

Шпага пробила горло, и он осел. Страх сошел с лица мага — юного, почти мальчишеского. Стек, как стекает вода. Осталось немое изумление и детская обида.

Мне тоже было обидно. Предпочел бы сперва допросить любого из культистов.

Каменный свод выдержал. Устоял. Перестали трястись стены, с потолка больше не сыпалась пыль и мелкие камушки.

Пронесло.

Я выдохнул и повернулся. Сотня вопросов вертелись на языке и главный из них "Какого демона происходит?". Но достаточно было одного взгляда на застывшую в безмолвной скорби фигуру, чтобы понять — монгрел не станет отвечать. Не сейчас.

Он стоял на коленях, прижимая к себе худенькое, по-птичьи тонкокостное тельце. Целовал лоб и густо выпачканные в чужой крови волосы. На лице и руках оставались кровавые пятна, измазанные в крови борода и губы придавали Ринглусу диковатое сходство с только что поужинавшим вурдалаком. Прозрачные капли стекали по щекам монгрела, оставляя бледно-розовые дорожки на красном.

Хриплый шепот "Сэнти! Сэнти! Что же ты так?".

Девочка еще дышала. Открывала рот, пыталась глотнуть воздуха, точно вытащенная на поверхность рыба. И старательно жмурилась.

— Больно, — это прозвучало очень растерянно и беспомощно. — Папа...

Ринглус всхлипнул и начал хриплым, срывающимся от рыданий голосом уговаривать Сэнти потерпеть. Совсем немного потерпеть, потому что сейчас папа найдет доктора, и все станет хорошо, обязательно станет.

Смотреть на это было тяжело. Тяжелее, чем на фрагменты богатого внутреннего мира культистов. Я отвернулся и пошел к Тильде, которая сидела, привалившись к стене в углу, и тяжело дышала.

Кровь разлеталась под подошвами сапог алыми брызгами. Я не пытался обойти кровавые лужи — бессмысленно. Пусть будет кровь, гриски с ней.

Наверное, в тот миг я тоже был малость не в себе.

За спиной у выхода все так же лежали вывернутые тела — кожей внутрь, ливером наружу. Не меньше десятка, не считая тех, кому повезло умереть от ножей чуть раньше.

Плотская изнанка сильно непригляднее изнанки мира. Я и так знаю, что находится внутри человеческого тела, обошелся бы без напоминания о своем содержимом.

Во имя Черной и всех демонов ада, что здесь вообще творится?! Что это было?

Последний вопрос я задал вслух, помогая фэйри подняться.

— Справедливость, — осклабилась Тильда. — Они сами сделали это с Сэнти.

— Сделали что?

— Это, — она кивнула на кровавое месиво за моей спиной. — С таким талантом не рождаются, Элвин. А если и рождаются, то не доживают до двенадцати лет.

— Она делает это взглядом? — на всякий случай уточнил я то, что и так было очевидно.

— Да, — фэйри помедлила. — Делает. Делала...

Всхлип из-за спины подтвердил справедливость последнего уточнения. Я не обернулся. Совершенно не представлял, что сказать Ринглусу. Любые соболезнования прозвучат, как издевательство.

— Что еще, Тиль?

— Еще?

— Насчет тебя? Ринглуса? Каких чудесных способностей вам добавили маги культистов? И когда ты собиралась мне о них рассказать?

Она покачала головой:

— У меня скорей... забрали. Я не смогу теперь станцевать пляску стали и снега, как бывало раньше на Мидст. Помнишь? Ты должен помнить...

Я помнил.

Снег и Тильда. Черные штаны, черная блуза, черная повязка на глазах. Черное на белом.

Птицы — хищные, с ледяными клювами вьются вокруг стаей белых ворон — десятки, сотни птиц. Снежинки Исы — колючие и мелкие, тают на ладони. Снежинки Тильды — серебристые звезды с бритвенно-острыми краями.

Она то замирает ледяной статуей, то растекается по воздуху в стремительном движении, мелькает размытым черным пятном в снежном флере, не уследить взглядом.

Оглушающе бьют барабаны, визжат скрипки, воют волынки, заменяя вороний грай. Блеск солнца на ледяных когтях и клювах. Снежные птицы, рожденные волей княгини, пикируют и навстречу им летят смертоносные серебряные звезды...

Ни одной мимо.

И ведь ни разу не было, чтобы птица даже приблизилась к Мастеру-воину. Всегда гадал: как, ну как она их чувствует? Повязка из плотной ткани, ни гриска в ней видать, специально проверял. На слух? Снежные вороны Исы летают бесшумно, да и что можно услышать за барабанами?

Одно слово: Мастер.

Кто сейчас танцует этот танец на Мидст вместо Тильды?

— Хреново.

А что тут еще скажешь?

— А Ринглус контролирует... это.

Вот тут я насторожился. В способность коротышки контролировать хоть что-то верилось с трудом.

— Что "это"?

— Неважно.

— Позволь мне самому решать, что важно. Еще раз: какой способностью культисты наградили Ринглуса?

Тильда вздохнула:

— Он может впитывать и выбрасывать магическую энергию. Но это очень больно.

— Энергию? — глупо переспросил я.

Предчувствие беды, до этого лишь слегка напоминавшее о себе, засвербело с нечеловеческой силой.

Ринглус за спиной еще раз всхлипнул.

И замолчал.

Я обернулся.

Закаменевшая в невиданном усилии спина. Белые пальцы, стискивают безжизненное тело. Безумный, невидящий взгляд.

Я успел дойти до него. Даже успел положить руку Ринглусу на плечо и открыть рот, чтобы изречь одну из тех беспомощных банальностей, что принято говорить в подобных случаях.

Но сказать не успел ничего.

Рык раненного зверя слетел с его губ, и все вокруг потонуло в золотистом, испепеляющем сиянии.

Intermedius

Эмма Каррингтон

Полученной силы хватило не только, чтобы открыть замок.

Эмма, тяжело дыша, смотрела, как он вытирает руки остатками смирительной рубашки. Кажется, она совершила ошибку. Ужасную ошибку.

Но уже ничего не исправить.

— Держись, Эмма, — сказал Жиль, целуя ее в губы. — Скоро все закончится. Моя мужественная девочка.

Это ее первый поцелуй. Первый поцелуй с мужчиной. Она часто представляла, как это случится — у алтаря, после принесения клятвы. Или чуть раньше еще до алтаря, ночью — летней и лунной, когда звезды будут тонуть в озерных водах и запах трав дурманить рассудок.

Труп у ног и боль в мышцах — безумец сопротивлялся до последнего, а Эмма должна была его держать, удерживать. Чтобы никуда не делся. Чтобы Жилю было удобно. И оглушать нельзя. Надо, чтобы в сознании.

Запах крови, вкус крови на губах. Мужчина разжал объятия, и на темно-сером дорожном платье Эммы осталось пятно в форме ладони.

От него тоже пахло кровью.

У лестницы их поджидал Бобби с арбалетом наперевес. Ветвистым, искрящим деревом слетели с раскрытых ладоней чернокнижника чужие ужас и боль, ставшие силой и властью. Слетели, чтобы сжечь сначала пущенный болт, а затем и самого стрелка.

Треск. Шипение. Запах озона и паленой плоти.

Это и есть магия. Не игры Эммы с закорючками-черточками — птичьи следы на ровной глади бумаги. Вот она — подлинная магия.

Оплаченное чужой кровью могущество.

На пороге Батлема бывший узник вскрикнул и отшатнулся, прикрыв ладонью глаза.

— Что случилось?

— Больно, — он рассмеялся.

Слезы по щекам сквозь зажмуренные веки. А сверху — солнце. Неяркое зимнее, где-то за облаками.

Серый день в декабре.

* * *

Потом было поспешное бегство из города. Долгая тряска в седле — Эмма совсем плохой наездник, к концу второго часа у нее болели ноги, ягодицы, спина.

Смена лошадей на постоялом дворе и снова скачка.

— Останавливаемся, — скомандовал Жиль, глядя на измученную спутницу. — На сегодня хватит. Ночлег.

Безымянная деревенька, придорожный трактир. На ужин жирный гусь и недоваренная каша, но Жиль доволен. Он ел жадно, с видимым наслаждением. Опустошив тарелку, откинулся с сытым видом и вытер губы салфеткой.

— Я совсем забыл, как много в жизни простых радостей, моя сладкая Эмма, — мягко зажурчал его баритон.

Эмма кивнула. Она почти не притронулась к ужину. Слишком тяжелый день, слишком много потрясений. Не до еды.

— Так и не поблагодарил вас как следует. Это надо исправить.

Последнюю фразу он произнес с какой-то особой многозначительностью. И поднес к губам руку Эммы.

Изнутри окатила теплая, счастливая волна — смыла воспоминание о криках и окровавленном теле. Пусть Батлем хоронит своих мертвецов, а Эмма еще молода, она хочет жить. И она заслужила свою толику счастья!

Оплатила кровью.

Одна комната на двоих. Она так закраснелась, когда Жиль представил ее своей супругой. От смущения щеки горели малиновым. Казалось, и трактирщик, и деревенские пьянчужки в зале знают, что к чему.

Осуждают.

Ну и пусть осуждают. Эмма и Жиль — маги. Что им до смешной человеческой морали?

Эмма не думала, что это произойдет так... сразу. Ожидала, что он будет ухаживать. Может, даже сделает предложение. В Батлеме они никогда не говорили о чувствах. Всегда рядом, всегда исподволь.

Должна ли она, как приличная женщина, отказаться?

А вдруг он тогда больше не предложит? Эмма двадцать шесть лет была приличной, теперь она хочет побыть просто женщиной. Наедине с любимым и любящим мужчиной.

Было немного боязно. Но не настолько, чтобы сказать "нет".

— Простые радости, дааа, — пробормотал Жиль, снова целуя ее.

А потом задул свечи.

Было жарко, приятно и стыдно, когда его пальцы касались тела Эммы. Раздевали, гладили неспешно и умело, и от стыда становилось еще жарче и приятней.

— Лежите смирно, моя нежная мисс Каррингтон, — приказал он, и от его густого баритона по телу прошла сладкая дрожь.

Эмма и лежала. Лежала, закрыв глаза, пусть в темноте в этом и не было надобности. Обнаженная, испуганная, возбужденная до предела. Она стеснялась своего тела — слишком тощего, с торчащими ребрами, стеснялась узловатых коленок, выпирающих ключиц, крохотной груди — что там "грудь", одно название.

Хвала богам за благословенную тьму. При свете со стыда сгорела бы.

Должно быть, ей тоже надо было что-то делать. Помочь ему раздеться? Или так поступают только развратные женщины?

Сложно что-то сделать, когда твои руки удерживают в захвате над головой.

Застежка на его колете царапнула кожу. А потом он отодвинулся. И выпустил ее запястья.

Эмма лежала, вытянувшись по струнке — руки над головой. Если ему так нравится, пусть будет так...

Шорохи. Позвякиванье. Хотелось открыть глаза, но было стыдно. И так упоительно хорошо от этого сладкого стыда...

Это было совсем не так, как она представляла себе в мечтах. Грубее и проще. Сначала приятно. Недолго. Потом больно. Потом снова почти приятно. И немного больно.

Жиль старался. Эмма тоже старалась расслабиться и не мешать ему. Но лучше бы они просто поговорили. Как было в Батлеме.

Когда он прекратил двигаться, она не сразу поняла, что все закончилось. А поняв, испытала облегчение.

— Кажется, я разочаровал вас, моя уже-не-такая-невинная мисс Каррингтон, — в его голосе не было огорчения. — Поймите правильно, за больше чем двадцать лет можно потерять сноровку.

Она не сразу поняла, что на сведенные над головой запястья легла веревочная петля. Только когда он затянул ее туже, почти до боли. И с силой всунул кляп в открытый для вопроса рот. Эмма дернулась, протестующе замычала и открыла глаза.

Темнота. Черный силуэт рядом. Тяжелое дыхание.

— Растерял сноровку, да и никогда не был большим любителем, — продолжал он, снова запаливая свечи на канделябре. — Простые радости для меня слишком... просты. Вам повезло, что я успел по ним соскучиться. Обычно пренебрегаю прелюдией, перехожу сразу к десерту.