В операционной было весьма прохладно, и у меня озябли руки и ноги. Больно мне не было, хотя я оставалась в сознании. Только что-то копошилось в паху. Меня почему-то смущало и беспокоило то, что ниже пояса я совсем голая, а хирург — молодой мужчина... Впрочем, это были обычные дамские заморочки, потому что внимание Кости — ну ладно, Константина Алексеевича — было сосредоточено не на моих прелестях, а на том, как бы довести баллончик на проводнике до нужного места. Его взгляд был прикован к монитору, на котором то проявлялся, то исчезал извилистый тёмный узор сосудов — в такт движению наполненной контрастным веществом крови. Чувствуя лёгкое жжение, струящееся по моим жилам, я стиснула в кулак совсем заледеневшую руку.
— Константин Алексеевич, а вам никто не говорил, что вы похожи на одного актёра? — ляпнула я ни с того ни с сего. То ли контрастное вещество в голову ударило, то ли нервы пошаливали.
Костя хмыкнул под маской и шевельнул чёрными темпераментными бровями.
— И на кого же, позвольте узнать?
— На Колина Фаррелла, ну, который Александра Македонского в голливудском фильме играл, — пояснила я.
Чёрт потянул меня за язык всё это сболтнуть... И это притом, что, каким бы лапочкой доктор ни был, он привлекал меня исключительно с эстетической точки зрения. Ещё не хватало, чтобы он подумал, будто я с ним заигрываю!
Костя бросил на меня поверх маски заинтересованный взгляд.
— Ну надо же! С голливудскими красавчиками меня ещё не сравнивали, — небрежно усмехнулся он. — Так, мы на месте. Сейчас будем устанавливать первый стент.
Монитор, на котором происходило всё самое интересное, был мне виден снизу и под углом, но я всё же могла наблюдать за тем, что творилось сейчас у меня внутри. Хорошо просматривался позвоночник и движение окрашенной контрастным веществом крови по сосудам. С каким-то болезненным, полуобморочным любопытством я смотрела, как там всё шевелится и дышит. Тонкая ниточка — проводник — пролегала снизу вверх по аорте, вдоль позвоночника, а потом поворачивала в почечную артерию. Мне вспомнился сон про пружинку из авторучки: казалось, что именно она и была втиснута в место стеноза. Приливы-отливы крови прекратились: что-то преградило ей путь, и она остановилась у преграды, наполнив собой сосуд. На артерии начало расти вздутие, а бедная почка осталась совсем без крови — её сосуды перестали «мерцать» на мониторе. Это раздутый баллончик со стентом заткнул артерию, догадалась я. Бац — и он резко сдулся, а сосудистый каркас почки снова начал пульсировать.
— Контрольная ангиография, — сказал Костя. — Посмотрим, правильно ли стент встал и достаточно ли расширил просвет. Так... Нормально.
Артерия наполнилась чернильно-тёмной жидкостью. Там, где раньше было сужение, сосуд стал ровным и широким, а также виднелись очертания «пружинки», засевшей в артерии крепко и неподвижно.
Те же манипуляции были проделаны со вторым стенозом. Мой пах щекотала тёплая струйка... Всё-таки бескровной операция считалась условно: несколько капель всё же вытекло из места прокола, которое совсем не ощущалось, будто замороженное.
Второй стент был установлен, и на последней контрольной ангиографии чётко показалась выровненная почечная артерия, везде одинаковой ширины, а сосуды почки теперь наполнялись кровью гораздо лучше, проступая на мониторе намного ярче.
— Вот, кровоснабжение почки сразу нормализовалось, — прокомментировал хирург. Его руки были заняты вытягиванием проводника наружу из моего тела. — Теперь вам нужно будет шесть-восемь месяцев попить препараты, предотвращающие тромбообразование. Стандартно в таких случаях назначается «Плавикс», но он, пожалуй, влетит вам в копеечку... Есть его аналоги, подешевле. На худой конец — аспирин, он тоже разжижает кровь.
Его беззаботно-успокаивающий и ласковый тон был как спасательный круг: цепляясь за него, я не уплыла в тошнотворное беспамятство. К концу операции меня била дрожь — то ли от холода, то ли от пережитого стресса.
Никаких осложнений не возникло, и на третий день меня выписали — с металлическими пружинками стентов в боку и с предостережениями: неделю не поднимать тяжестей и не принимать ванну — только душ, избегать физического напряжения и стрессов. Ранка в паху была чуть припухлой и болезненной под повязкой, но врач сказал, что это пройдёт. Клопидогрел (то же самое, что «Плавикс», но дешевле) стоил триста пятьдесят рублей за упаковку, которой хватало на две недели.
На этот раз самой уйти домой мне не позволили. С заднего сиденья джипа Александры я скользила взглядом по улицам, по-мартовски неприглядным, но полным солнечного света, а моя рука грелась в твоих ладонях. Твоя сестра, в шляпе-пилотке, отороченной полоской серебристо-серого стриженого меха, озабоченно глянула на меня с водительского места.
— Ну, как ты, Лёнь? Уже чувствуешь какие-то изменения?
— Да пока ещё не поняла, — честно ответила я. — Доктор сказал, давление приходит в норму где-то на седьмой — двадцатый день...
— Ничего себе разброс, — хмыкнула Александра, снова устремляя на дорогу пронзительный, как безжалостная заточенная сталь, взгляд серых глаз. — Как бы всё это не оказалось очередным разводом... Нынешним эскулапам лишь бы побольше бабок срубить. И в квоте, наверняка, именно по этой причине отказали. Торгаши...
— Ладно тебе, Саш, чего там... Подождём, — мягко коснулся моего сердца твой голос. — Организму нужно время, чтобы перестроиться.
Южный ветер нёс весну, забирая с собой покой. Весной не было уюта зимнего вечера — когда за окном в синих сумерках тихо падает голубоватый снег, а в комнате горит только настольная лампа, да слышно постукивание клавиш... Весна приносила с собой странную неустроенность души, разлад и метания, ожидание перемен, простуду, тревогу. Она вливала в кровь яд бессонницы, а воздух наполняла холодным, пронзительно-зовущим и будоражащим запахом. Запахом, от которого душе становилось тесно в теле...
И только тепло твоих рук удерживало меня на земле.
* * *
«Обратив на меня взгляд своих ясных глаз, он улыбается, и от его взгляда и улыбки у меня ёкает сердце. Он снова устремляет взгляд на нескончаемый поток освобождённых пленников, и я тоже смотрю на них, а внутри у меня всё сжимается и дрожит. Я ищу взглядом дорогих мне людей, но не вижу, не узнаю их, и меня охватывает печаль.
— Здесь ли они? — спрашиваю я мальчика. — Может быть, я просмотрела их?
— Смотри сердцем, — загадочно улыбается он.
Я смотрю и — о чудо! — вижу обоих моих родителей, но они не такие, какими я их привыкла видеть, а молодые — наверно, моего возраста. Они идут среди прочих, также босиком по тёплой земле, взявшись за руки и не сводя друг с друга взгляда, как счастливые влюблённые, и мне хочется закричать и побежать к ним, но рука мальчика мягко ложится мне на плечо.
— Нельзя нарушать их покой. Увидев тебя, они будут тосковать и печалиться в разлуке с тобой, и покоя им не будет».
Босиком по тёплой земле... Это мы с тобой вчера были на даче, и я ходила по дорожкам без обуви, радуясь лету и хорошему самочувствию. Земля шершаво ласкала мне ноги, трава нежно щекотала, а солнечные зайчики плясали на твоей коже. Мне почему-то вспомнилось детство. И мама, собирающая малину. Высокие кусты скрывали её, маленькую и полненькую, почти с головой, и только по шевелению их верхушек можно было понять, где она сейчас собирает ягоды. А я, совсем ещё кроха, потеряв маму из виду, начала кричать и плакать... Когда мои вопли переполнили чашу её терпения, из малины послышался её голос: «Так, а ну-ка, хватит реветь! Ну, никакой тишины! Ты дашь мне малину спокойно собрать?» И я, поняв, что всё в порядке и мама никуда не делась, успокоилась.
Так может быть, то же самое — и с ушедшими в мир иной? Мы донимаем их своими слезами и тоской, не понимая, что тем самым привязываем их к себе и лишаем возможности продолжить путь? А в том, что наш путь не завершается после смерти физической оболочки, я не сомневалась никогда. А если что-то не даёт идти дальше, всё время зовёт, окликает, тянет оглянуться назад? Движение становится невозможным, и застреваешь на месте, смущаемый этим тоскливым зовом из прошлого.
Любовь ли это, если стремишься привязать дорогого человека к себе вечными узами, способными и после физической смерти лишить его свободы? Любовь ли это, если иссушаешь себя тоской по тем, кто не исчез, а всего лишь «ушёл в малинник»? Кричишь, как неразумное дитя, обманутое оптической иллюзией, — взрослый человек, не чувствующий душой паутинно-тонких, но нерушимых законов бытия. Я не знаю, что это за чувство... Я бы назвала его слепым детским эгоизмом.
Но как назвать чувство, которое охватывает меня, когда солнце озаряет нимбом твою стриженую макушку, в то время как твои зрячие пальцы касаются моего лица — легче, чем ромашковые лепестки, и теплее, чем нагревшаяся за день в бочке вода? Или когда на твоих ресницах сияют радуги, а губы мягко берут в плен мои, и я сдаюсь на их милость, уступая нежному проникновению? Наверно, у этого чувства нет названия, но от него сердце разлетается на сотни алмазных брызг и летит в высокое летнее небо, к задумчиво-беззаботным облакам.
"Мою руку трогает мягкая рука: пора возвращаться на землю.
«А как же они?» — Я с тоской смотрю на девочку и мальчика, бегающих в траве.
«Пусть ещё поиграют, — улыбается сияющее существо. — Пусть наберутся сил перед долгой работой».
Работа — это жизнь. Тикают часы, шелестит ветер за окном, молчат тени в углах. Ещё ночь, но скоро она уступит место новому дню, и я встану с постели. А пока я отдыхаю — набираюсь сил перед долгой работой, которой ещё не видно конца. Только тогда и начинаешь ценить свет, когда он гаснет; поэтому, люди, цените его. Не всегда есть шанс зажечь его снова. Дорогу осилит идущий: для того она и создана, чтоб по ней идти.
Пищит будильник: новый день начался. Деревья за окном горят золотом, но это не осень, а просто утреннее солнце. Наверно, будет хорошая погода. Кажется, я снова на земле? Да, верно, а вот и мои тапочки. Доброе утро всем!''
Так заканчивается последняя, двадцать девятая глава первой редакции романа. Но сейчас автор пока не знает, что будет вторая, а потому, откинувшись на спинку кресла и запрокинув голову, смотрит в потолок. Неужели всё? Даже не верится...
Кисти рук свисают с подлокотников, усталые, как у пианиста после сложнейшего концерта. Да, конечно, работа ещё не кончена — предстоит вычитка и редактирование, но это уже мелочи. Несколько взмахов пальцев.
Глаза закрываются. Перед мысленным взглядом ещё мелькают сцены из романа, прокручиваясь, как кинокадры, но их заслоняют разноцветные вспышки фейерверка: усталость...
Роман закончен, а это значит, что он больше не будет красть время у нас с тобой. Каждую минуту своей жизни, каждое биение сердца я буду посвящать тебе. Как много нам нужно наверстать!
* * *
В июле роман был закончен, но самое странное и страшное только начиналось. Роковой август пришёл во второй раз.
У нас с тобой был грустный день — вторая годовщина смерти Натальи Борисовны. Но погода словно хотела нас подбодрить, став солнечной и тёплой, так что казалось, будто июль решил ненадолго вернуться — не иначе, что-то забыл. А под вечер раздался телефонный звонок.
Это была Светлана. Всхлипывая в трубку, она сообщила:
— Алёна... Беда у нас случилась... Отец твой на даче угорел... насмерть. Проверка-то милицейская уж прошла, установили: несчастный случай. Похороны завтра, приходи к двенадцати часам дня... — Всхлип, шмыганье носом.
Я слышала её слова и понимала их смысл, но мне почему-то казалось, будто это — не настоящая реальность, а какая-то параллельная... Или будто я сама всё это написала.
«Я всё пытаюсь проснуться, но никак не получается: видно, это происходит всё-таки наяву. Наяву был звонок из милиции, наяву незнакомый, сухой голос спросил, кем мне приходится Головин Пётр Иванович, а после моего ответа сказал, что мне нужно прийти на опознание».
Вот что я написала, если быть точнее. Шрифтом «Times New Roman» двенадцатого размера...
— Как это случилось? — глухо спросил мой голос.
На том конце линии всё булькало от всхлипов.
— Пить он стал много в последнее время... Даже работу прогуливал иной раз... А чтоб я его не ругала постоянно, из дома уходил и на даче этим делом занимался... Ушёл вот и в этот раз... А ночь прохладная была, ну, он печку и затопил... Заслонку в дымоходе закрыл, а угли, видимо, ещё не прогорели... Форточки все закрыты были и дверь тоже... Вот и угорел. Я утром туда прихожу, а он на диване лежит... Не дышит уже!
Конец рассказа Светланы утонул в слезах. Последнюю фразу она сказала навзрыд — и расплакалась. Странно: чем громче она плакала, тем меньше я верила её слезам.
А вот у меня слёз почему-то не было. Всё во мне просто окаменело, а в голове вертелись написанные мной строчки. Да нет, чушь, совпадение.
— Как я теперь на эту дачу треклятую приходить буду-у-у?! — выла Светлана. — И на диван этот, на котором он... Уууу-ху-хууууу...
Плакальщица. Была профессия такая когда-то. Светлана с ней справлялась бы на отлично и зарабатывала бы неплохие деньги...
— Куда подходить? — перебила я её рыдания.
Вой стих, и слышно было, как Светлана вытирает нос и сморкается.
— Домой, куда же ещё, — деловито и слегка гнусаво ответила она. — Всё уже организовано: столовая для поминок, батюшка, катафалк, венки, памятник...
— Хорошо.
Телефон уже давно лежал на столе рядом с клавиатурой, а слёзы всё не шли. Странное окаменение сковало даже взгляд: поле зрения неестественно сузилось, и я видела всё в небольшом круглом просвете перед собой. Периферия была затянула туманом, а перемещать фокус с предмета на предмет было неимоверно трудно.
И только тепло твоих рук перекинуло шаткий мостик из этого окаменения — в жизнь...
— Лёнь... Что стряслось?
— Папа умер, — двигаясь, как чужие, сказали мои губы. — Угорел на даче от печки... Завтра похороны, к двенадцати надо подойти домой...
Твои живые и тёплые руки гладили мои — мёртво повисшие.
— Я пойду с тобой, птенчик. Даже не вздумай возражать.
Я и не могла: горло уже тоже окаменело.
Окаменение не отпускало меня весь вечер. Позвонила твоя сестра, но я не смогла подойти к телефону, и ответила ты. Конечно, ты не могла не рассказать всё Александре, после чего передала трубку мне, и я минут пять слушала ласковые и ободряющие слова... Но слова эти, какими бы хорошими и искренними ни были, падали на камень.
