перекресток одиночества 2

Минуты через две я уже записывал, старательно черкая огрызком карандаша по обрывку бумаги. Память у Вадика оказалась цепкой и даже по тому как он строил фразы и какие слова выбирал, можно было понять — он говорил словами Антипия и, похоже, даже интонации его же использовал. На мгновение почудилось, что в Вадика вселился ледяной призрак старого охотника — оттого Вадика так и знобит в его теплых одежках.

Наука Антипия.

К Вадику охотник подошел чуть с другой стороны, когда понял, что хоть желающий стать медвежатником и трусоват, но в первую очередь его страшат не медведи, а суровые минусовые температуры за пределами Бункера. И Антипий принялся обучать Вадика тому как с холодом не воевать, а дружить. Если уж дружить не получится — то хотя бы уживаться.

Они начали с закалки. Стаскивая с упирающегося Вадика одежду, Антипий ворчливо пояснял, большей частью говоря слова странные и непонятные. Антипий говорил, что надо как можно чаще подвергать тело испытанию холодом. Причем подвергать беспощадно, не давая ленивому телу поблажек. Начать следует с коротких выходов на холод в одной рубашке и трусах. Обязательно босиком — по снегу!

Вадик сумел. Он, стеная, трясясь, плача, бродил по хрусткому снегу босиком, чувствуя, как порывы ледяного ветра прошибают хилое тело насквозь, порой на пару мгновений подтормаживая сердце своими касаниями. Антипий всегда вовремя накидывал шубу и затаскивал внутрь, растирал его озябшее тело и все говорил, говорил, говорил те же самые странные и непонятные слова, которые, по его рассказу, он сам услышал от помершего уж давненько некоего физиолога и даже доктора медицинских наук.

Он рассказывал о буром жире, что кардинально отличается от жира белого. Он рассказывал о термогенезе — правда сам запутался и пояснить толком не смог, но своей серьезностью странное слово впечатляло так сильно, что уже решивший было отказаться от ледяных мук Вадик, стоило ему услыхать "термогенез", со вздохом стягивал шубу и хромал к выходу.

Потом Антипий заставлял его валяться в снегу. Растираться снегом. Подолгу сидеть и лежать в снегу. Помахать рогатиной — босиком, в одной футболке, стоя по колено в сугробе. И, как бы удивительно это ни было, Вадик начал постепенно к морозу привыкать. Не понять, чем именно привык — телом или душой — но трястись перестал совершенно. Это сейчас трясучка снова вернулась. А так, после уроков Антипия, Вадик немало лет прожил без малейшей зябкости, бравируя перед старушками своими хилыми мощами облаченными в одну лишь футболку и тонкую шерстяную жилетку.

Но медвежатником Вадик не стал.

Озноб прошел. Зато страх — просто страх — никуда не делся и стал сильнее, завоевав территорию оставленную отступившей зябкостью. Когда пришло время начать Когда пришло время отправляться на первую охоту... он струсил... и откровенно в этом признался, чем заслужил справедливое презрение Антипия, что с тех пор с Вадиком больше не здоровкался.

А теперь и Антипия нет...

Поняв, что история закончилась, я проглядел торопливые записи, после чего порылся в нагрудном кармане, достал пакетик с бережно упакованными в целлофан штучными сигаретами и, выудив парочку, протянул их Вадику. Спрашивать его курит или нет не стал. Зачем? Сигареты одна из лучших валют и даже некурящий найдет на что их с выгодой обменять. Вадик это знал и сигареты принял с готовностью. Спрятал их поглубже в фуфайку, отставил опустевшую кружку и, попрощавшись, похромал к своим нарам, бубня что-то про горячий бульон, ломоту в костях и пользу снежных обтираний.

— Закалка, а? — задумчиво пробормотал Федорович, не скрывая скептицизма — Как по мне лишнее это. Так и воспаление легких подхватить можно — от обтираний этих.

Накликаешь беду.

— Любая информация полезна — ответил я, протягивая старикам пакетик — По сигарете?

Каждый взял по одной — даже настоятель Тихон — щелкнула старая-старая медная зажигалка в руке Матвея и вскоре мы дружно выпустили струи дыма. Даже я — снова не удержался и воткнул в губы сигаретный фильтр. Пусть курю не постоянно, а лишь при удобной оказии, но все равно до добра это не доведет — придется заняться начавшимся пристрастием.

— С молитвой на устах и я порой обтираюсь снежком чистым — заметил Тихон, крутя в пальцах сигарету — Обтерся хорошенько — и тело горит благостно! Душа поет!.. не вижу плохого в подобной закалке — она и для духа пользительна.

— А что вы думаете о детях? — пыхнул я дымом, с интересом оглядывая недоуменные лица стариков — Я в том смысле что — собственные были? И как к ним относились?

— Понятней не стало — кашлянул Федорович — Ты о чем, отрок?

— Задумался просто. Вот я к примеру никогда думал, что пора бы уже и детей зачать да родить, затем вырастить и воспитать как положено.

— Жизни по заветам старинным чурался — понял меня Тихон.

— Именно! — кивнул я — Прямо вот в точку угодили. Чурался. Все эти воспетые стариной и насильно порой навязываемые правила мне всегда поперек горла были.

Это ворчливое и недовольное сетование давным-давно женившихся знакомых и друзей в стили "Пора и о детях задуматься, мои вон уже вот-вот в школу пойдут, а ты все гуляешь...". Обычно я отмахивался, изредка напоминал, что я не крестьянин и ораву детишек мне заводить не для чего — это в деревне не дай боже останешься без сыновей и пиши пропало. Да и то так давным-давно было. Вон в наше прогрессивный век в фермерах одни только старики вашего возраста спины гнуть продолжают, тогда как их вовремя рожденные и правильно воспитанные дети свеклу да редьку собирать не пожелали и дунули в города, где быстро нашли куда более теплую работенку. Все лучше, чем стоять раком на грядках. Хотя сейчас техника решает. Нажал кнопку — роботизированный трактор вспахал поле. Нажал другую — засеял и заборонил. А чаще все это вместе взятое делается нажатием одной единственной кнопки. Так что и старики вполне справляются... уф... — опомнился я, поняв, что меня вдруг понесло.

— Одни старики в фермерах? Невеселое время у вас там — пробурчал Матвей — Если молодежь с земли бежит... не миновать стране бед.

— Речь о всем мире — поправил я — Не хочет молодежь картошку копать, коров пасти и в деревнях жить. Как по мне — их право. Это их жизнь и им решать. Но я о другом. О детях. Вы как в свое время о них мыслили? До того как сюда угодить.

Уговаривать открыть душу никого не пришлось. Заговорившие старики быстро доказали, что моя теория в принципе сходится. Часть детей не завела, у другого они были, но никогда спиногрызам сопливым особого внимания не уделял. Растут и растут себе. Еще один женился, завел пару детей, а затем вышел за сигаретами и сбежал от ненавистной жизни. Причем хорошо ведь жили. Но что-то терзало и не давало вздохнуть полной грудью...

Такой вот итог.

И что получается, если просуммировать все уже услышанное — и пока касающееся сидельцев только мужского пола?

А получается этакая шкала начинающаяся с "безразлично" до "отношение сугубо отрицательное".

Да уж... не скажу, что неожиданно, но, похоже, прибавилась еще одна общая черта в характерах попавших сюда бедолаг вроде меня. Ни для кого из нас дети не были смыслом или светом жизни. Есть — есть. Нету — и не надо. Примерно так...

— А зачем тебе такое?

— Да чтобы убедиться, что все мы чуток долбанутые эгоисты и нарциссы — улыбнулся я, поднимая с полу рюкзак — Поговорим о делах?

— Это с удовольствием — оживился Матвей — Рассказывай, Охотник. И показывай... если есть что показать...

— Есть — обнадежил я его, отвязывая от рюкзака увесистый сверток — Прошу.

— И что это? Чемоданчик какой-то. А в нем что? Ох ты ж мать! Это ж...

— Граммофон — кивнул я — И к нему пяток пластинок.

— Патефон! — поправил меня Федорович, бережно прикасаясь я открытому чемоданчику — Патефон! У нас такой был. Помню в детстве отец на подоконник поставит его, заведет аккуратно, включит... и во дворе музыка гремит. Танцуют люди! Веселятся! Придет бывало участковый, а сказать ничего не могет — имеем право! Рабочие люди со смены пришли, законно отдыхают... эх!

— Заводите — предложил я, но Федорович решительно воспротивился:

— Ты что! Надо дать ему отогреться с холоду-то. Иглу проверить. Пластинки опять же отогреть надо. Это ж механизм!

— Ладно — кивнул я, кладя на стол несколько целых с виду электронных плат — Вот этому отогреваться не надо. Что за платы — не спрашивайте, сам не знаю. Но их бы поменять в Замке на алкоголь.

— Сделаю — вызвался Матвей — Еще что? И на что менять?

— Отвертка с набором жал. Паяльник с оторванным проводом — вроде советский.

— Советский — со знанием дела подтвердил Тихон — А отвертка ненашенская. Это что?

— Пара метров мелкой наждачной бумаги, складной метр, стальной амортизатор автомобильный, треснутый аккумулятор автомобильный.

— Как же ты все это упер? — изумился старик.

— Это было нелегко — признался я, потирая спину — Хорошо далеко идти не пришлось.

— И что просить с Замка?

— Всего мне два литра самогона, блистер аспирина, блистер парацетамола, плюс пару любых художественных книг потолще и чтобы со всеми страницами.

— Ой не дадут...

— Если упрутся — добавь вот это — я положил на стол упаковку пальчиковых батареек — Все это нужно лично мне. Все что выторгуешь сверх того — уйдет Холлу. Если выторгуешь...

— Выторгую — уверенно кивнул Матвей — Не согласятся — уйду. Сами придут с рожами умильными. Сейчас и схожу. Только помощников кликну — на своем горбу все не упру.

— А мне чем заняться? — вздохнул Тихон — Всем дело дал, а меня...

— А вас собираюсь заслать в Центр — улыбнулся я.

— О как... и зачем?

— А как у Холла с Центром отношения?

— А как вечно голодный относится к вечном сытому? А бедный к богатому? Сам понимать должен, Охотник — пусть зависть чувство не божеское, но куда от нее люд денется, коли знает, что у центровых и похлебка погуще и кровати помягче... Считай враждуем тихо.

— Вот это и плохо — кивнул я — Очень плохо. Холлу пора наладить самую тесную дружбу с Центром.

— И зачем?

— Затем, что Холл тут в роли нахлебников — озвучил я не слишком приятную истину — У холловцев нет никаких прав. Их кормят из жалости. И если вдруг Замок решит нас всех попереть отсюда на мороз — Центр это событие проигнорит. Почему? Потому что мы им никто и даже хуже.

— Никто и даже хуже — повторил Тихон, задумчиво глядя на меня — И с чего бы вдруг Замку ополчиться на нас несчастных?

— Никто и не говорит, что это случится — покачал я головой — Но я такой человек, что везде видит потенциальные дыры в обороне и спешит их заткнуть. Если однажды Замок вдруг попрет на нас — заступничество Центра может спасти ситуацию. Как-то смягчить, что-то изменить... ну вы понимаете.

— Понимаю... и сегодня же поднимусь по очищенной от грязи лестнице и наведаюсь в общий зал Центра, где мирно побеседую о Боге и его заповедях.

— Спасибо, батюшка — улыбнулся я, протягивая старику запечатанную пачку красного Марли — Используйте это, чтобы вас там и дальше привечали.

— Грешно подкупом подкрадываться, грешно — вздохнул священнослужитель, забирая сигареты и вставая — Но что поделать? Ведь ради благого дела...

— Более чем благого — кивнул я, вкладывая в ладонь старика небольшую бутылочку женских духов, помаду и три искусственные алые розы — Одарите дам цветами, красками и ароматом, отче. Не все же сигареты вонючие любят.

— Не был ли ты, сын мой, агентом каким секретным в прошлом? — тихо рассмеялся Тихон, убирая дары в карман — Прямо в душу зришь людям. Знаешь, чем угодить и чем подкупить. Страдальца — сигареткой, кокетку — помадой или цветком.

— Агентом? — хмыкнул я — Нет. Хуже. Я был предпринимателем новой волны. Только и думал о том, как заработать больше при меньших затратах. Как стать богаче. Еще богаче. И еще богаче...

— И получилось?

— Сами видите — рассмеялся я, проведя ладонью по столу и сжав пальцы на ручке кружки.

— Вижу что получилось — кивнул Тихон — Вижу.

— Вот как? — удивленно приподнял я бровь — Прямо получилось?

— Ты молод и здоров, Охотник. Какое еще богатство тебе нужно в этом мирке престарелых и озлобленных? — спросил старик.

Ответил я секунды через две. Кивнул и подтвердил:

— Я богат.

— Богат как Крез, умен как Соломон и хитер как Шахерезада — добавил Тихон и поднялся — Мы верим в тебя, Охотник. Ты зажег в наших старых темных душах яркую искру надежды. Прошу только об одном — не умри, не пропади.

— Даже и не планирую — широко усмехнулся я, поднимаясь — Ладно. Займусь-ка делами бытовой нудности.

— Бытовой нудности — повторил Тихон и покачал седой головой — Хорошо сказал. А я пожалуй начну восхождение в богатые палаты Центра...

На том мы и разошлись.

Поднявшись в хижину, я аккуратно развесил все снаряжение, сменил нательное белье, запихав пропотевший ком в мешок, что позже передам в стирку. В душ отправляться я пока не планировал — сделаю это позже и не в Бункере. Буквально силой заставив себя усесться, поочередно проверил каждый палец на ноге, подстриг отросшие ногти, избегая остригать слишком коротко — если поранить, то потом ходок из меня будет никакой и вполне вероятно воспаление и заражение. А оно мне надо?

Из-за странного приступа одобряемой мной паранойи еще раз осмотрел все свое "уличное" снаряжение, прощупав каждый шов, подергав за каждую пуговицу, липучку и тесемку, убедившись, что все держится крепко и нигде ничего не разошлось.

Бережно расчел мех, вывернул одежду наизнанку — чтобы просохла быстрее и лучше. Следом настала очередь рогатин, ножей и снеговой лопатки — их проверил с той же тщательностью.

Вот оно мое новое чувство, моя новая озабоченность, мое новое понимание. Если эти жизненно важные для меня вещи придут в негодность далеко от убежища — я умру. Это в обычном мире, в обычном городе, я мог небрежно напялить кроссовки — сминая беспощадно задники пятками — накинуть рубашку и выйти на улицу даже без взгляда в окно. А зачем? Даже если дождь или холод — до припаркованной под окнами машины все одно добегу. Если останусь без обуви и при этом нахожусь далеко от машины — да плевать. Дойду до дома босиком, ложными комплексами я не страдаю и плевать хотел на чужие косые взгляды. Если дело зимой случилось — вызову такси. В общем — не проблема. Плевать. Никаких сложностей при любом раскладе.

Но тут дело иное...

Помнится смотрел я передачу про охотников севера. Про тех, кто пропадает месяцами в глухой тайге, охотясь на пушистых зверьков с собакой и настораживая ловушки-давилки. И вот там, во время интервью, тот самый охотник, бородатый улыбчивый детина, обстоятельно отвечая на вопросы милой ведущей, глядел не на красотку, а на разложенные перед ним на столе детали ружья. Отвечает, а сам каждую деталь раз за разом ветошью оглаживает, пристально разглядывает, крутит в мозолистых пальцах. Собрав ружье, занялся патронами, следом, без паузы, схватился за лыжи, мимоходом заметив, что надо бы и снегоход капитально проверить. И так — постоянно на всем протяжении долгого интервью. Сначала я подумал, что он просто стесняется камеры или же пытается показать себя крайне занятым человеком — важность напускает. А затем понял — нет. Нихрена подобного. Охотник полностью сфокусирован на проверке и починке вещей и снаряжения. Почему? Да потому что от их исправности зависит его жизнь.