Великий князь

— Встал.

Подскочил как сам Морозов, так и девятнадцатилетний княжич — к которому приказ как раз и относился.

— А ну-ка все пересели.

Тут ничего объяснять не понадобилось — после того как из Ближней свиты выбыл провинившийся Петр, второе место по правую руку от государя перешло к его ближайшему сродственнику Скопину-Шуйскому. Первое всегда занимал Владимир Старицкий, по левую руку повелителя был Мстиславский, рядом с ним Салтыков, ну а на концах получившейся подковы традиционно восседали Адашев и Бутурлин.

Ровно три секунды тихого шума, и:

— Боярич Морозов, отныне это твое место.

Тезка царевича Иоанна со всей осторожностью устроил свое седалище рядышком с дружелюбно подмигнувшим Тархом. Робко принял в руки берестяную кружечку с медовухой, и превратился в одно большое ухо и глаз.

— Дело твое — помогать Федьке Мстиславскому в исполнении моего поручения.

Ох с какой ненавистью глядел на клеветника княжич Петр!.. С подсердечной, опаляющей лютой злобой и кромешной чернотой — и внятным обещанием когда-нибудь обязательно поквитаться.

"Придурок, так ничего и не понял".

Горбатый-Шуйский с явным усилием отвел глаза от коварного вражины, поклонился поверившему в черные наветы повелителю и неслышно вышел прочь.

— Ступайте отдыхать, да про девиц не забудьте — Петька поди ночей не спал, отбирая для вас самых лучших красавиц.

Тихонечко загоготав, свита быстро очистила помещение. Протяжно скрипнула сбитая из толстых плах дверка, пропуская сотника черной стражи...

— Государь, там стряпчие Егорка и Филофейка до тебя. Говорят, по безотложному делу.

Мимоходом глянув на россыпь Узоров, светящихся в малом дворце, и оценив их общее расположение, Дмитрий отогнал прочь вернувшееся чувство тревоги.

— А скажи-ка мне, Петр Лукич. Как это девицы посторонние да непроверенные в бане вместе со мной оказались? Кто их привез, кто провел сквозь посты без моего дозволу?

Закаменевший лицом сотник четко доложил, что привезли девок людишки князя Александра Горбатого-Шуйского, а насчет прохода — подручник Салтыков распорядился.

— А, так теперь тебе Мишка приказы отдает?

Чуть побледнев, боярин едва слышно скрипнул зубами.

— Не разочаровывай меня, Петр Лукич. А не то передумаю отдавать за тебя Авдотью мою верную, умницу да красавицу.

Замерев без дыхания на несколько мгновений, служилый боярин качнулся отбить земной поклон, будучи вне себя от нежданной радости. Но остался на месте, устояв под давлением сапфировых глаз и дав слово, что больше подобного не допустит.

— Ну-ну. Филофейку ко мне первого.

Взбодренный государевой накачкой-выговором и щедрым обещанием, сотник в порыве служебного рвения едва не вынес дверь. Рыкнул на подчиненных, отправляя вестового, затем была пара минут тишины...

— Никак с плохими вестями, стряпчий?

Мужчина от такой прозорливости малость побелел и невольно перекрестился. А потом бухнулся в ноги, комкая шапку в руках, и сдавленно заговорил. Рассказ его был длин и невесел, повествуя о гнилом на нутро человечишке, обещавшем Колычеву раздобыть много старых книг, но вместо этого устроившего крепкую засаду. И не приказчиком купеческим он оказался, а вовсе даже подсылом и одним из доверенных комнатных бояр архиепископа новгородского Пимена. В результате получился скоротечный бой с чужими боевыми холопами и детьми боярскими, в котором из шести десятков воев Филофеевых выжило два неполных. А если бы не двуствольный пистоль мастера Калашникова и добрый бахтерец, то и самого стряпчего прибили бы насмерть.

— Тяжелораненых пришлось на месте добить, чужих и своих.

Увидев, как глаза начали наливаться чернотой, мужчина испуганно сглотнул.

— Там избушка была, так мы тела в ней свалили, хворостом с дровами обложили и подожгли. Оружие, кольчуги да лучших скакунов с собой увели. Шли напрямик, жилье обходили, следы по-всякому путали — а потом на дорогу вышли да обычным порядком добрались. Я людишек своих в надежном месте пристроил, да к тебе, государь, с дурной вестью и кинулся. По пути из Москвы брата Егория нагнал...

Поразмыслив некоторое время, Димитрий вызвал стражника и приказал доставить перо, чернила и бумагу. Дождавшись искомого, прямо на столе написал короткое послание, заверив оное замысловатой тугрой, затем стянул с пальца перстень-печатку с Фениксом. Мимоходом сдул подложенный под золотой ободок березовый листик (чтобы в парилке не жгло), после чего и перекинул знак власти вместе с грамоткой верному слуге. Был бы не верный, так сдал бы своего повелителя архиепископскому боярину, так ведь?.. Вернее, попытался бы это сделать до того, как умереть от обширного инсульта.

— Перстень откроет путь в Александровскую слободу, где спрячетесь от недоброго взгляда и внимания. До того как приеду, вои твои под замком посидят, раненых Дивеева излечит. Ступай и исполни все в точности.

Один из братьев Колычевых ушел, другой пришел — а внешне ничего не изменилось. Все так же на коленях, и тоже с черной весточкой: ученица Аглая, которую и сопровождал молодой стряпчий, поручение своего наставника и господина выполнить не смогла. По самой уважительной причине — к ее приезду травница Берисава уже три дня как была мертва.

— Обвинена в волховстве и гадании на костях человеческих, а тако же изобличена как еретичка, в бога неверующая. Разрешением Великого государя, царя и Великого князя Иоанна Васильевича всея Руси, и по слову архиепископа новгородского Пимена — ее в январе при всем честном народе под лед и спустили.

Глянув на первенца того самого Великого князя, стряпчий незнамо зачем добавил:

— Говорят, книги у нее бесовские нашли. Свидетели были, что травница та чернокнижием и ведьмовством занималась, порчу наводила. Она, говорят, не сильно и запиралась, когда...

Сквозь неплотно прикрытую створку послышался дробные шлепки голых пяток — затем дверь резко дернулась, и в предбанник влетел царевич Иоанн Иоаннович, разом охвативший все помещение буквально полыхающими грозной синевой глазами. Из одежды на нем был золотой нательный крестик, браслет из массивных пластин сердолика на левом запястье (подарок старшего брата), и охотничий кинжал в правой руке. Сморгнув и поискав глазами того, кто вызвал у старшего брата столь непреодолимо-жгучее желание убивать, Иван остановил взгляд на стряпчем. Еще раз моргнул, затем глянул вниз, на своего все еще налитого силой "богатыря"... И быстро нашел уважительную причину столь неожиданного появления:

— Оголодал!..

Всадив дамасковый клинок в копченую курицу (и едва не пришпилив ее к столу вместе с серебряным блюдом), разгоряченный любовными утехами Иван победно вздел кинжал вверх — что бы тут же нанизать на острие парочку румяных медовых лепешек. Развернулся, непринужденно утянул с полки последний запечатанный кувшинчик с бургундским — после чего и исчез, сверкнув напоследок свежими царапинами на спине и поджарых ягодицах.

— Ступай себе с Богом.

Оставшись в одиночестве, Дмитрий ссутулился и словно бы разом постарел. Звонко щелкнула пивная кружка, разделившись из-за трещины на две неравные половинки; резко почернело дерево стульца; ближний край стола начал потихонечку темнеть и растрескиваться...

— Что б ты сдох, Пимен!..

Закрыв глаза и с трудом успокоившись, государь Московский и всея Руси нацедил себе пива в серебряный ковшик. Странно-шаркающими шагами зашел в парную, выплеснул хмельной напиток на каменку — и равнодушно переждав слабенькую волну раскаленного воздуха, улегся на верхнюю полку. Закрыл глаза, отворачиваясь к стенке, и беззвучно прошептал напоследок:

— Проклятые фанатики...

Глава 9

Пятого марта года семь тысяч семьдесят седьмого от сотворения Мира , понеслась-покатилась по городам и селам Северо-Восточной Руси печальная весть — о том, что покинул юдоль земную бывший архипастырь Макарий. Отошел он в малой келии Пафнутьевского монастыря — того самого, где когда-то отринул мирское и принял пострижение. Весна, начавшаяся с такой потери... Разве может она быть хорошей? Так и оказалось. Последний снег сошел с полей только в середине мая, а потом зарядили холодные дожди, сгноившие семенное зерно прямо в пашнях. Озимые почти у всех вымерзли, а яровые?.. Ну, кое-где урожай обещался быть вполне пристойным — но прокормиться с него целой державе было делом просто-таки немыслимым.

— Помимо того отпущено устроителям Засечной черты хлебным жалованием без малого восемь тысяч даточных четей ржи, да в треть того — пшеницы. Что же касаемо людишек черносошных, что по уговору да ряду дороги мостят меж городами, то им к началу июля для кормления отпущено...

И был бы мор, глад и плач великий по земле православной, если бы царь Иоанн Васильевич не позаботился о народе своем. Еще шесть лет назад повелел он отстроить амбары да лабазы каменные, и все прошедшие года зорко следил, как закрома государственные наполняются-сохраняются. А как наступило лихолетье, так по всем городам и весям поскакали гонцы-глашатаи — приглашая людишек поработать на благо родной земли. Копать глубокие рвы и высокие валы на Засечных чертах, рубить из крепкого леса порубежные крепостицы, прокладывать дороги и строить мосты. Да ту же руду копать или дикий камень долбить, если ничего другого не умеешь — все лучше, чем с голоду пухнуть, или на большой дороге с кистенем счастья пытать!

— Я услышал достаточно. За усердие хвалю!

Князь Скопин-Шуйский, зачитывающий с длинного свитка месячный отчет о тратах зерна из государственной Хлебной казны, тут же поклонился и сел на свое место — а вместо него укоренился на ногах князь Бельский. Звучно кашлянул, ударил своим посохом головы Боярской Думы о каменный пол — и тотчас в Грановитую палату занесли семь больших серебряных блюд, накрытых кусками нарочито-грубой дерюги.

— Пришел обоз с Камня, с добрыми вестями и разными богатствами. И теперь надлежит нам помыслить, как прибыток сей обернуть...

Говорил со своего трона великий князь Иоанн Васильевич, да только мало его кто слышал и слушал — потому что с первыми словами служки убрали с блюд ткань. На первом была россыпь золотого песка с частыми вкраплениями мелких самородков. Второе занимал ворох мехов — соболиных, куньих, бобровых и лис-чернобурок. На третьем, самом большом, в обычных деревянных чашах переливались на свету самоцветные каменья: изумруды соседствовали с аметистами и турмалином, а рубины и топазы затеняли своей красотой горный хрусталь, уступая в оной только трехцветным бериллам. Поистине, завораживающее зрелище! После такого темные слитки меди и небольшая железная крица на четвертом подносе смотрелись откровенно жалко. Пятое блюдо порадовало увесистым куском малахита. На шестом лежали бруски серебра — седьмое же, самое маленькое, до самых краев было усыпано крупными кристаллами соли.

— А посему жду от вас, думные мужи, совета дельного и мудрого!..

Боярская Дума на это только многозначительно молчала, старательно "переваривая" тот факт, что неясные слухи превратились в самую настоящую реальность. Которую можно было не только обсудить, но и попробовать на зуб, или пощупать руками. Про меха сразу было понятно, для того и двигались за Урал и в Сибирь. Соль тоже ожидали, на медную и железную руду твердо надеялись, самородному золоту радовались... Нет, ну надо же — самоцветные каменья и серебро!?!

— Кхм!

Намекающе кашлянув и оглядевшись по сторонам (но так и не увидев желающего выступить первым), Иван Бельский вздохнул и поднялся, опираясь на свой посох.

— Я думаю так, великий государь...

К сожалению, речь князя-мыслителя оборвалась в самом начале. Причем не просто так, а по вине постельничего дьяка Бориски Годунова, торопливым шагом подлетевшего к царю. Повелитель Московии (которую в европейских землях повсеместно начинали именовать Русским царством) милостиво склонил свой слух к верному слуге — тут же потемнев лицом и махнув страже.

— Сюда его!..

Когда дюжие стременные стрельцы втащили в Грановитую палату седовласого боярина Федорова-Челяднина, многие думцы не скрываясь поморщились, словно от сильной зубной боли. Потому как престарелый воевода умудрился вынуть из карманов партии "традиционалистов" ни много ни мало — аж двадцать тысяч рублей!!!

— Иудушка!..

Разумеется, он эти деньги у них не крал, и никого ни грабил. И уж тем более не предавал! Просто Иван Петрович хорошо посидел в кругу своих старинных друзей, поминая уход из жизни владыки Макария — и где-то после третьего кубка стоялого меда высказал приятелям кое-какие мысли о великом князе, забирающем все больше и больше власти в свои руки, да о попрании им заведенных славными пращурами установлений и порядков. О худородных, не по чину возвысившихся при дворе. Про Конец света, неминуемо приближающийся... Много о чем говорил гостеприимный и хлебосольный хозяин своим старым, и не раз проверенным товарищам. И посидели они тогда ох как хорошо!.. Только вот наутро следующего дня пожаловал к нему в гости глава Сыскного приказа Скуратов-Бельский, и начал вопросы задавать — разные, но все как один очень неудобные. Соврать бы псу царскому, так Малюта грамотку с доносом на него показал да заметил мимоходом, что в ней все его речи крамольные доподлинно записаны. Ответить правдиво? Тогда одна только дорога и останется, на плаху. В общем... Отбрехался кое-как Иван Петрович, и в ту же ночь решил перебраться в Литву, а то и королевство Польское — от катов и дыбы подальше, к спокойной жизни поближе. Да вот незадача, собственный конюх оказался гнусным предателем!..

— Ну что, Ивашка. Хорошо ли прогулялся, вдоволь ли набегался?

Старательно разглядывая затейливый узор каменного пола, опальный боярин на государев вопрос скромно промолчал. В первый раз все было проще и понятнее: его поймали, скрутили, и со всеми ближниками определили в те самые застенки, которых он тщился избежать. Однако родня и друзья-соратники Федорова-Челяднина в беде не бросили, устроили большое челобитье великому князю — даже нового митрополита московского и всея Руси владыку Филиппа попытались сподвигнуть на заступническое слово!.. В общем, принудили-таки царя отпустить слугу своего верного — ну, оступился он чуть-чуть, с кем не бывает? Правда отпустить не насовсем, а под залог до конца дознания — и даже назначенная сумма "традиционалистов" не смутила. Кинули клич среди своих, понемногу скинулись, да и внесли в царскую казну без малого сто пудов серебра. И какой черт дернул его бежать во второй раз?!! Только из Москвы и успел выехать...

— Молчишь?

Тридцатидевятилетний правитель встал со своего трона, отделанного резными пластинами слоновой кости, и брезгливо ткнул носком расшитого жемчугом сапога в излишне языкастого подданного.

— Виноват, великий государь!!!

Усевшись обратно, Иоанн Васильевич огладил густую бородку и с неподдельным интересом уточнил:

— Значит, признаешь, что хулил достоинство государьское, лаялся на меня и наследника моего всячески?

— Не было такого! Я хоть и пьян был, но такого говорить не мог!..

— Не было, говоришь?..