Зверь лютый. Книга 36. Аутодафе

"С Всеволжска выдачи нет".

Боярин смердов давил-давил, да и пережал. Как-то осенью усадьба боярская полыхнула. Пяток дворовых холопов запалили терем, зарезали боярина с семейством, выгребли скотницу и сбежали. Довидчики показали, что главарь сих татей незадолго до бунта вёл с Федей беседы. В которых тот расписывал всеволжское житьё-бытьё.

Федя вернулся домой через неделю, а дома нет. Его повязали и к тысяцкому на двор в яму. Инкриминировали подрывную пропаганду. Но одумались. Вместо "забить кнутом" — дали плетей. В боярском роде на место прежнего, зарезанного, стал следующий боярин. А Федю загнали в огнищане.

Огнище — новина, место, где лес свели, выжгли. Огнищанин — человек который это делает. Целинник по простому. Работа тяжкая, житьё худое да бедное.

Тут ещё и жена грызёт во всяк день. Дети в пожаре погибли, сундук с её платьями тоже сгорел. И вообще: то она была из первого десятка слуги баба, а то — "чёрная крестьянка".

Федя однако в грусть-тоску не впал, деда вспомнил, поучения его разные. Начал потихоньку подниматься-обустраиваться. Весь кое-какая образовалась. Соседи, по его разумности, книжности да добронравию — к нему с уважением. Баба, правда, рожать перестала. Не то с испуга на пожаре, не то от злобности. Ну и ладно: детей даёт бог. Коровка хорошо отелилась, лён не худо вымахал...

Тут новости: холопам на "Святой Руси" — воля. Соседи говорят:

— Нам-т, Федя, без различия, мы и так вольные. А у тя ярмо с титлом — ошейник боярский. Сымай да с боярином ряд ряди. И будет тебе обычное твоё имение — твоё. А не господское даденное.

— Та на чё? Конь боярский? Так я на нём пашу. Боярин на нём в жисть не поедет. Избёнка моя? Так боярин в таки хоромы и за злато-серебро жить не пойдёт.

Однако ж боярин Федю к себе вызвал, прикрасами разными, с Киева привезёнными, похвастал, ошейник снял да ряд составил. И скотинка, и земля, и избушка — всё Феде отдаётся. Не даром, конечно, в долг. Но — по-божески. Оброк, правда, на четверть поднялся. Не забота: землица есть, корчуй да паши. Были бы руки да в голове чуток. А бабе Фединой боярин платок подарил. В одном месте только уголёк дырку прожёг. Самого свиткой малоношенной почествовал. Ворот, правда, кровью застарелой замазан. Так отстирать можно.

Вернулся Федя с подарками, похвастал, покрасовался перед соседями. Да и сболтнул, про между прочим, чисто что на язык попало из новостей городских:

— Приблуд всяких, в ком хоть капля княжеской крови есть, в Боголюбово зовут, в князья величают.

Принял бражки вволюшку да спать завалился.

Это была его последняя спокойная ночь. Потому как поутру женка выдала в духе гения нашей словесности А.С.Пушкина:

"Старуха сидит под окошком,

На чём свет стоит мужа ругает:

"Дурачина ты, прямой простофиля!

Выпросил, простофиля, избу!

Не хочу быть чёрной крестьянкой,

Хочу быть русской княгиней".

Федя очень смешно разыгрывал в лицах этот переломный в его жизни момент. Как он, опухший, помятый и не проспатый, пытается обойти жену, загораживающую дверь, чтобы... ну на двор. А она, уперев руки в боки, его не выпускает, вопит матерно: "Ты! Выкидыш рюриков! Езжай! К Боголюбскому! Немедля!".

— Уж не знаю что ей давило, а меня так припёрло — хоть с чем бы согласился. Мы ж вечером ещё и пива жбан уговорили.

Конечно, исполнив нужду, Федя сказал, что это всё глупость и он никуда не пойдёт. Ему и тут не плохо. Но...

"Пуще прежнего старуха вздурилась,

Не дает старику мне покою".

Как ни отбивался Федя, но... когда каждый день плешь проедают и мозги выносят... Как встал зимний путь — поехал в Рязань. Нашлись там, в окружении Живчика, старики, кто помнили его мать и её историю, нашлась в церкви и книга с записью его рождения. Потратившись на копии, Федя отправился в Боголюбово. Его бы там сразу развернули: уж больно не похожа эта крестьянская морда на благородного князя. Но в Рязани один давний знакомец из всеволжских приказчиков дал письмо к своему знакомому, к Басконе. Который привёл Федю к Лазарю. А тот — случай подвернулся — представил Боголюбскому.

Что у нашего Государя в голове... "аллах акбар". Хотя, думаю, с учётом православнутости, даже и аллах...

Короче:

— Зачислить!

— В... в князья?!

— Дурень. В неуки.

Точнее: в училище для княжичей.

Глава 733

Боголюбский, как я уже повторял неоднократно, не царедворец, а строевой командир. Будучи человеком культурным, грамотным и, где-то даже, гуманистическим, на первое место ставит, однако, закон и порядок. Строит не только города да церкви, но и всех окружающих.

Ублюдки... они ж разные. В смысле степени достоверности своей ублюдочности.

Один прискакивает на добром коне, с толпой слуг:

— Я — сын князя такого-то. Вот от батюшки грамотка с печатью.

— Молодец. Заходи в училище.

Другой с похмелья трясётся, сам рваный, драный, вшивый.

— Я — княжич! От семени Рюрика!

— Как докажешь?

— А чё? По морде не видать?

"Вот мои усы, лапы, хвост!".

— Ну, заходи. В училище.

Раскассировать такой народишко — не просто. Их же проверить надо. А это дело не скорое. Выпускать "кандидатов" к людям нельзя — баламутов много. Самозванцев — просто пруд пруди. И тати беглые есть. Получается "ниппель": пришёл-попросился — назад ходу нет. Или будешь князь, или... в грязь. В смысле: в каторгу. За злонамеренное введение в заблуждение властей добрых и народа православного.

"Как здорово, что все вы здесь сегодня собрались".

"Здорово" — не всем. Настоящим ублюдкам — хорошо, самозванцам — нет.

Боголюбскому пришлось строить полноразмерный фильтрационный лагерь. Я своих мастеров посылал. Принцип тот же: пока суть да дело — копай. Или валяй. Или таскай. Хоть себе на еду заработаешь. И свойства свои личные проявишь. А ежели ты дерьмо стоячее, то... "Ваши доказательства вызывают глубокие сомнения".

Феде повезло: у него и бумаги хоть какие, и привёл его Лазарь. В самое днище не попал. Но рассказы его... были познавательны. Я-то вижу "чистую половину" со стороны Хомячка. А тут "князья из народа".

Я бы сказал "от сохи", но правильнее: "с паперти".

Работящий мужик. Книжную премудрость разумеет. Вот воинское искусство... не боец. В смысле: ежели стукнет и попадёт — зашибёт. Но всякие финты или, там, вольты... не его.

К весне ближе приехала с обозом благоверная. Давай грызть поедом:

— Дурень! Почему ещё не в корзне?!

Федя — в казарме, жена — на воле. Его кормят, ей... самой как-то. Каждое светлое воскресенье у ворот встречает и ругает, срамит принародно. Он бы и вовсе со двора не выходил, да в церковь строем водят.

Как-то поплакался Басконе. А кому? — других-то знакомцев нет. Тот на смех поднял:

— Ты князь или что? Законы разумеешь или где? "Устав Церковный" учил или чем?

— Ну. Читал.

— Про развод видел?

— Ну. Видел. Тама шесть вин дабы разлучити мужа с женой. Дык... Ну ни одной же не подходит! Да и жалко. Баба-т... ну... столько лет прожито.

— Ты, братец, и вовсе... нюх потерял. Ты прикинь: такая-то язва да во княгинях. В твоей, прости господи, госпоже. Пожизненно! Тебе ж самому на всю жизнь позор. Стыдобища и уё... ущербище. Разводись.

— Дык... а как?

— Тю. Вспомни: "А се 4-я вина, аще без мужня слова иметь с чюжими людьми ходити, или пити, или ясти, или опроче мужа своего спати, потом обьявиться, разлучити их".

— И чё?

— Федя, ты тупой? Заповедай при свидетелях ей с чюжими людьми... всякое чего делать.

— А... ну... и как?

— Что "как"? Тут иных, окромя "чюжих" — нету. Она что, в погребе сидеть будет?

И осознал Федя великую силу юриспруденции. И... — юриспруданул.

"Законная" стала незаконной, не совсем княгиня превратилась в совсем не княгиню, и была, за непристойное поведение и лай матерный в церкви при разводе, бита батогами и отправлена на семь лет в работный дом. Епитимья ей такая досталась. За злословие.

Федя о "бывшей" погрустил. Не сильно: ему как раз пришла пора учиться на коне через заборы прыгать. А он всяк раз падал. Тут и о себе любимом в голос порыдать впору.

Боголюбский как-то хитро смешивает. Княжичей законных, княжичей незаконных, но на княжьем дворе выросших. И княжичей саморощенных. Вроде Феди. Проверив его пару раз на мелких делах, Андрей уловил: дружину в бой не поведёт, но с городком управится.

— А езжай-ка ты, брат-князь Федя, в Берестье наместником. Вот тебе товарищи добрые, сапоги целые да грамотка государева. А чего делать — слуги мои скажут.

Дело было прошлой весной. Добирался сюда Федя... тяжко. Из тридцати душ, что с ним вышли из Боголюбова, до Бреста дошли одиннадцать. Кабы хоть кто из местных сказал всерьёз "нет" — их бы тут всех и положили. Или пинками прогнали. Но прежних, волынских бояр, в городе уже не было. А местные, прослышав про силу Боголюбского одной зимой в Киеве, другой зимой в Новгороде... лезть в драку не хотели. А Федя их и не злил.

Привычный к бедноватому крестьянскому быту, сильно восхищался княжеским теремом, жил просто, "хамона нет" не кричал, ходил пешком, поскольку к седлу так и не привык. Но закон знал и требовал его исполнения. При всей своей доброжелательности и демократичности "наезды" не прощал, а ухитрялся взыскивать. Больно.

Его считали простаком, подсмеивались, пытались надурить.

Надурить Федю? — Можно. Один раз.

В Берестье, как и во всех русских городах есть вече. Вечевики попытались Федю... нагнуть.

* * *

Вече в Берестье проявится (в РИ) в послемонгольское время.

По смерти Владимира Васильковича (внук Романа Подкидыша, 1289), его брат Мстислав, став князем Владимира-Волынского, узнал, что еще при болезни Владимира, берестьяне "учинили бяхуть коромолу": снеслись с князем Юрием Львовичем, прося его по смерти его "стрыя" сесть на княжение в их городе. По настоянию Мстислава, Юрий оставил Берестье. Соблазнился он этим городом "по усъвету безумных своих бояр молодых и коромольниковъ берестьянъ". Проступок берестян не остался безнаказанным, Мстислав наложил контрибуцию:

"Се азъ, князь Мьстиславъ, сынъ королевъ, вноукъ Романовъ, уставляю ловчее на Берестьяны и в векы за ихъ коромолоу со ста по две лоукны медоу а по две овцы, а по пятидцать

десяткъвъ лноу, а по стоу хлеба, а по пяти цебровъ овса, а по пяти цебровъ ржи, а по 20 коуръ, а по толкоу со всякого ста, а на горожанахъ 4 гривны коунъ, а хто мое слово порушить, а станеть со мною передъ Богомъ. А вопсалъ есмь в летописець коромолу ихъ".

* * *

Собрали народ на площади. Выскочили на паперть "ломы" (лидеры общественного мнения) и блажат:

— Государем велено подать вдвое меньше брать! Православные! Не будем платить!

Всегда актуально. Народ волнуется и ропщет.

— Власть православных ограбляет! Доколе! Воры-кропивцы-мироеды! Гнать наместника в три шеи!

"Коромольники берестьяные" вопят и возбуждают. Нет, не то, что вы подумали, а народ русский. Но он тоже... встаёт. В смысле: на борьбу. И, что характерно, "ломы" носителям иной точки зрения пути на крыльцо церковное, откуда и голосят, не дают.

Князь роженый, может, и растерялся бы. А Федя углядел на площади телегу, залез на неё безо всякого чванства, шапку снял, кланяется на все четыре стороны. Выражает полное почтение ко всему, стал быть, берестяному площадному обчеству. Которое, естественно, разворачивается. Как та избушка бабы-яги: к Феде передом, к "коромольникам" задом.

— Что вдвое — эт точно. Как Государь сказал — так и должно. Сиё — подворная подать. Подать со двора — вдвое меньше.

— Вот! А твои ярыжки велят платить по старине! Народу православному угнетение! Воровство противу Государя!

— Да погодь ты, погодь. Двор должен быть добрым, как Государем установлено. А это значит... (разворачивает Федя таблицу СНиПов и читает). От дома до забора — не менее 5 аршин, до отхожего места — 8, между жилыми избами — 25. Чтоб не погорели, господи помилуй, в один раз.

И смотрит на людей. Сразу нельзя дальше — дойти должно.

— А у вас, добрые жители славного Берестья, промеж строений и одного аршина нету. И чего делать будем?

* * *

"Древнейшая застройка детинца, как обычно, была наименее интенсивной. Однако уже через столетие она возросла вдвое. В XIII в. большая загрязненность улиц потребовала прокладки первых бревенчатых мостовых, которые, между прочим, прошли по остаткам более ранних жилых и хозяйственных построек. В городе появилась "рука", наметившая первую, сравнительно строгую планировку. Начало действий этой "руки" — перв.четв. XIII в.

Исключительные условия, в которых находилось городище, объясняет особую плотность застройки детинца. Регулировка застройки осуществлялась системой улиц, межуличное пространство застраивалось в 3 ряда. Все постройки небольшие, однокамерные, срубленные в обло.

При столь высокой плотности застройки не могла сложиться усадебная система застройки с приусадебным участком и комплексом хозяйственных построек при одном жилище и за одной оградой. Большинство построек имело жилое назначение. Средняя высота дверей — 108-112 см. Две самых высоких двери (слой XIII в.) — 127 и 141 см)".

Как "могучие русы" в это дверки лазали? — Как-как... на четвереньках. Боком в полуприседе: ширина дверей — 0.5 м.

Федя оказался в роли той "берестейской руки". На полвека раньше и с более жёсткими нормами.

* * *

Федя пересказывал мне эту историю посмеиваясь. Но на том вече его чуть не зашибли. К счастью, местные сцепились между собой. После трёх дней "торжества демократии", набив друг другу морды, вечевики прислали к князю Феде депутацию. Которая долго слушала его старательные причитания по поводу синяка под глазом. И решила:

а) платить как было, а то хуже будет;

б) дать Феде денег. Чтобы он выбрал место для "дворов добрых" тех горожан, которых отселить придётся.

Федя от такой чести отнекивался, плакался на обиды, заботы и негоразды. Но вспомнил "Рублёвую слободку" им. Баскони под Боголюбовом и согласился просить оттуда мастеров-хитрецов, в смысле: градостроителей. За отдельные, конечно, деньги.

Об чём и ударили по рукам, фиксируя договор князя Феди и берестяного общества.

После чего Феде пришлось "бить по рукам" уже своих, которые решили: раз князь вече "нагнул", то и слугам князя всё можно.

Надо понимать, что в свитах таких князей-назначенцев немало людей... непроверенных.

Пожалуй, надо дать картинку. Для тех идеалистов, которые полагают, что "хомнутый сапиенсом" — человек разумный.

Я пытаюсь происходящее описывать как-то... в рациональных терминах. Типа "классовые интересы", "стремление к обогащению"... Такое — существенное упрощение. В реальности — все хотят. Но очень мало кто способен сформулировать чего он хочет.

* * *

"Знать свои подлинные желания гораздо труднее, чем кажется большинству из нас; это одна из труднейших проблем человеческого бытия. Мы отчаянно стараемся уйти от этой проблемы, принимая стандартные цели за свои собственные".