Когда ребенок достиг своего порога, собака усердно прохаживалась в нескольких ярдах сзади. Он так растерялся от стыда, когда снова столкнулся с ребенком, что забыл о веревке для перетаскивания. Он споткнулся об него и упал вперед.
Ребенок сел на ступеньку, и у них было еще одно интервью. При этом собака очень старалась угодить ребенку. Он сделал несколько прыжков с таким азартом, что ребенок вдруг увидел в нем ценную вещь. Он сделал быстрый, жадный рывок и схватил веревку.
Он затащил своего пленника в холл и поднялся по множеству длинных лестниц темного многоквартирного дома. Пес делал усилие, но не мог очень ловко ковылять по лестнице, потому что был очень мал и мягок, и, наконец, шаг поглощенного ребенка стал таким энергичным, что собака впала в панику. В его сознании его тянуло к мрачному неизвестному. Его глаза стали дикими от ужаса. Он начал лихорадочно мотать головой и поджимать ноги.
Ребенок удвоил усилия. У них была битва на лестнице. Ребенок победил, потому что был полностью поглощен своей целью, а собака была очень маленькой. Он дотащил свое приобретение до дверей своего дома и, наконец, с торжеством переступил порог.
Внутри никого не было. Ребенок сел на пол и заигрывал с собакой. Их собака мгновенно приняла. Он сиял от любви к своему новому другу. За короткое время они стали твердыми и верными товарищами.
Когда появилась семья ребенка, они устроили большой скандал. Собаку осмотрели, прокомментировали и обозвали. На него со всех глаз устремилось презрение, так что он сильно сконфузился и поник, как выжженное растение. Но ребенок решительно вышел на середину зала и во весь голос стал защищать собаку. Случилось так, что он протестующе ревел, обхватив руками шею собаки, когда с работы пришел отец семейства.
Родители потребовали объяснить, от чего они заставляют ребенка выть. Многословно объяснялось, что адский пацан хотел завести в семью бесчестную собаку.
Состоялся семейный совет. От этого зависела судьба пса, но он нисколько не внимал, занято пережевывая край детского платьица.
Дело быстро закончилось. Отец семейства, по-видимому, был в тот вечер особенно свиреп, и когда он понял, что всех бы изумило и разозлило, если бы такой собаке позволили остаться, он решил, что так и должно быть. Ребенок, тихонько плача, увел своего друга в уединенную часть комнаты, чтобы пообщаться с ним, а отец подавил яростный бунт жены. Так случилось, что собака была членом семьи.
Он и ребенок всегда были вместе, за исключением случаев, когда ребенок спал. Ребенок стал опекуном и другом. Если крупные люди пинали собаку и бросали в нее вещи, ребенок громко и яростно возражал. Однажды, когда ребенок, громко протестуя, со слезами, струившимися по его лицу и раскинутыми руками, бежал, чтобы защитить своего друга, его ударила по голове очень большая кастрюля из руки его отца, разгневанного каким-то кажущимся недостатком. вежливости в собаке. С тех пор семья была осторожна с тем, как они бросали вещи в собаку. Более того, последний очень умело уклонялся от снарядов и ног. В маленькой комнате с печкой, столом, бюро и несколькими стульями он проявлял стратегическое мастерство высокого порядка, уворачиваясь, притворяясь и шныряя среди мебели. Он мог заставить трех-четырех человек, вооруженных метлами, палками и горстями угля, употребить всю свою изобретательность, чтобы нанести удар. И даже когда они это делали, они редко могли нанести ему серьезную травму или оставить какой-либо отпечаток.
Но в присутствии ребенка этих сцен не происходило. Стало известно, что если к собаке приставали, ребенок разражался рыданиями, а поскольку ребенок, когда его начинали, был очень буйным и практически неутолимым, у собаки была защита.
Однако ребенок не всегда мог быть рядом. Ночью, когда он спал, его темно-коричневый друг поднимал из какого-нибудь черного угла дикий жалобный крик, песню бесконечного одиночества и отчаяния, которая содрогалась и рыдала среди домов квартала и заставляла людей ругаться. . В это время певца часто преследовали по всей кухне и забрасывали самыми разными статьями.
Иногда и ребенок сам бил собаку, хотя неизвестно, было ли у него когда-нибудь то, что действительно можно было бы назвать правым делом. Собака всегда принимала эти порки с видом признанной вины. Он был слишком псом, чтобы пытаться выглядеть мучеником или замышлять месть. Он принимал удары с глубоким смирением и, кроме того, прощал своего друга, как только ребенок кончал, и готов был ласкать ручку ребенка своим красным язычком.
Когда с ребенком случалось несчастье, и его одолевали беды, он часто заползал под стол и клал свою маленькую горестную головку на спину собаки. Собака всегда сочувствовала. Не следует думать, что в такие моменты он воспользовался случаем, чтобы сослаться на несправедливые побои, которые его друг, когда его спровоцировали, нанес ему.
Он не достиг какой-либо заметной степени близости с другими членами семьи. Он не доверял им, и страх, который он выражал при их небрежном приближении, часто приводил их в бешенство. Раньше они получали некоторое удовольствие, недокармливая его, но в конце концов его друг ребенок стал следить за этим с некоторой осторожностью, и когда он забывал об этом, собака часто тайно добивалась успеха.
Так собака процветала. У него развился большой лай, который чудесным образом исходил от такого маленького коврика собаки. Он перестал настойчиво выть по ночам. Иногда, правда, во сне он издавал короткие крики, как от боли, но это случалось, несомненно, тогда, когда во сне он встречал огромных пылающих псов, грозивших ему страшной опасностью.
Его преданность ребенку росла, пока не стала возвышенной вещью. Он вилял при его приближении; он впал в отчаяние при его отъезде. Он мог различить звук шагов ребенка среди всех шумов в округе. Для него это было как зовущий голос.
Местом их общения было королевство, управляемое этим ужасным властелином, ребенком; но ни критика, ни бунт никогда не жили ни на мгновение в сердце одного субъекта. Внизу, в таинственных, скрытых полях его маленькой собачьей души расцвели цветы любви, верности и совершенной веры.
Ребенок имел привычку отправляться во многие экспедиции, чтобы наблюдать странные вещи поблизости. В таких случаях его друг обычно целеустремленно трусил следом. Хотя, может быть, он и пошел вперед. Это заставляло его оборачиваться каждые четверть минуты, чтобы убедиться, что ребенок идет. Он был преисполнен великой мысли о важности этих путешествий. Он бы вел себя с таким видом! Он гордился тем, что был вассалом такого великого монарха.
Однако однажды отец семейства напился в исключительной степени. Он пришел домой и устроил карнавал с посудой, мебелью и своей женой. Он был в самом разгаре этого развлечения, когда ребенок в сопровождении темно-коричневой собаки вошел в комнату. Они возвращались из своих путешествий.
Наметанный глаз ребенка мгновенно отметил состояние отца. Он нырнул под стол, где, как показал ему опыт, было довольно безопасное место. Пес, не умевший в таких делах, конечно, не знал истинного положения дел. Он с интересом посмотрел на внезапное погружение своего друга. Он истолковал это так: "Веселая игра". Он начал топать по полу, чтобы присоединиться к нему. Он был изображением маленькой темно-коричневой собачки, направляющейся к другу.
Глава семьи увидел его в этот момент. Он издал громкий радостный вой и сбил собаку с ног тяжелым кофейником. Собака, визжа от крайнего изумления и страха, вскочила на ноги и побежала в укрытие. Мужчина оттолкнулся тяжелой ногой. Это заставило собаку отклониться, как будто ее поймала волна. Второй удар кофейника повалил его на пол.
Тут ребенок, издавая громкие крики, храбро выступил вперед, как рыцарь. Отец семейства не обращал внимания на крики ребенка, но с ликованием подошел к собаке. Будучи сбитым с ног дважды подряд, последний, по-видимому, потерял всякую надежду на побег. Он перевернулся на спину и как-то особенно держал лапы. В то же время глазами и ушами он вознес маленькую молитву.
Но отец был в настроении повеселиться, и ему пришло в голову, что было бы неплохо выбросить собаку из окна. Поэтому он протянул руку и, схватив животное за ногу, поднял его, извиваясь, вверх. Он забавно взмахнул им два или три раза вокруг головы, а затем с большой точностью швырнул его в окно.
Парящая собака преподнесла в квартале сюрприз. Женщина, поливавшая растения в противоположном окне, невольно вскрикнула и уронила цветочный горшок. Человек в другом окне опасно высунулся, чтобы посмотреть на полет собаки. Женщина, которая развешивала одежду во дворе, начала дико прыгать. Рот у нее был набит прищепками, но руки издали что-то вроде восклицания. По внешнему виду она была похожа на заключенную с кляпом во рту. Дети с криками побежали.
Темно-коричневое тело рухнуло грудой на крышу сарая пятью этажами ниже. Оттуда он скатился на тротуар переулка.
Ребенок в комнате далеко наверху разразился протяжным плачем, похожим на панихиду, и поспешно вышел из комнаты. Ему потребовалось много времени, чтобы добраться до переулка, потому что его рост заставлял его спускаться вниз по лестнице назад, шаг за шагом и держась обеими руками за ступеньку выше.
Когда позже за ним пришли, то нашли его сидящим возле тела своего темно-коричневого друга.
ТЕМП МОЛОДЕЖИ
я
Стимсон стоял в углу и хмурился. Он был свирепым мужчиной с неукротимыми бакенбардами, хотя и был очень маленьким.
"Этот молодой тарриер, — прошептал он про себя. — Он хочет перестать строить Лиззи глазки. Это слишком хорошо. Первое, что вы знаете, его уволят".
Его брови нахмурились, он подошел к огромным открытым дверям и посмотрел на вывеску. "Мамонтовая карусель Стимсона", — гласила она, и слава ее была велика. Стимсон встал и созерцал знак. Это было грандиозное дело; буквы были такими же большими, как мужчины. Его сияние, его величие были очевидны Стимсону. В конце своего размышления он задумчиво, решительно покачал головой. — Нет, нет, — пробормотал он. "Это слишком хорошо. Первое, что вы знаете, его уволят".
С берега доносился тихий рокот прибоя, смешанный с криками купальщиков. Там был вид из песка, неба и моря, который тянулся к мистической точке далеко на севере. В могучем углу, словно какой-то паук по ткани природы, медленно ползла девушка в красном платье. Несколько флагов лениво висели над банями, выстроившимися компактными квадратами. На берегу моря стоял корабль, его темные паруса тускло рисовали на небе, а высоко над головой в неподвижном, пронизанном солнцем воздухе медленно покачивался и плыл огромный ястреб.
Внутри карусели кружились декоративные львы, жирафы, верблюды, пони, козлы, сверкающие лаком и металлом, ловившие быстрые отражения в окнах высоко над собой. На негнущихся деревянных ногах они неслись в нескончаемой гонке, а огромный оркестр гудел на дикой скорости. Летнее солнце золотило гранатовые навесы неутомимых гонщиков и все украшения, которые делали машину Стимсона великолепной и знаменитой. Толпа смеющихся детей оседлала животных, наклоняясь вперед, как атакующие кавалеристы, тряся поводьями и радостно крича. Время от времени они опасно высовывались, чтобы схватиться за железные кольца, которые тянула к ним длинная деревянная рука. В напряженную минуту перед стремительной хваткой за кольца можно было видеть, как их маленькие нервные тельца трепещут от нетерпения; смех звучал пронзительно и возбужденно. Внизу, на длинных рядах скамеек, толпы людей сидели, наблюдая за игрой, а иногда отец мог встать и подойти, чтобы выкрикнуть ободрение, предостерегающие команды или аплодировать своему летящему отпрыску. Часто матери кричали: "Будь осторожна, Джорджи!" Оркестрион ревел и гремел на своей эстраде, наполняя уши своей длинной монотонной песней. В углу человек в белом фартуке за прилавком проревел сквозь суматоху: "Попкорн! Попкорн!"
Молодой человек стоял на небольшой приподнятой платформе, возведенной наподобие кафедры, без линии кружащихся фигур. Его обязанностью было манипулировать деревянной рукой и прикреплять кольца. Когда все было передано в руки торжествующих детей, он протянул корзину, в которую они вернули все, кроме заветной латунной, что означало еще одну свободную поездку и делало держателя очень прославленным. Молодой человек весь день простоял на своей узкой платформе, прикрепляя кольца или протягивая корзину. Он был чем-то вроде генерала-сквайра в этих списках детства. Он был очень занят.
И все же проницательный Стимсон заметил, что молодой человек часто находил время повертеться на своей платформе и улыбнуться девушке, робко продававшей билеты за посеребренной сеткой. Это, действительно, было главной причиной недовольства Стимсона. Молодой человек на возвышении не имел права улыбаться девушке за посеребренной сеткой. Это была величайшая наглость. Стимсон был поражен этим. "Клянусь Джимини, — снова сказал он себе, — этот парень улыбается моей дочери". Даже в этом тоне великого гнева можно было различить, что Стимсон был полон удивления, что какой-то юноша осмелился улыбнуться дочери в присутствии августейшего отца.
Часто черноглазая девушка вглядывалась между сияющими проводами и, обнаружив ее у молодого человека, обычно быстро поворачивала голову, чтобы доказать ему, что ее это не интересует. В других случаях, однако, ее глаза, казалось, были полны нежного страха, как бы он не упал с этой чрезвычайно опасной платформы. Что же касается молодого человека, то было видно, что эти взгляды наполняли его мужеством, и он беспечно стоял на своем насесте, как будто не считал опасным, что может упасть с него. Во всех сложностях своей повседневной жизни и обязанностей он находил возможность пламенно вглядываться в видение за сеткой.
Это безмолвное ухаживание велось над головами толпы, сгрудившейся вокруг яркой машины. Быстрые красноречивые взгляды молодого человека бесшумно и незаметно ушли с их сообщением. Таким образом, между ними наконец установились тонкое взаимопонимание и товарищеские отношения. Они точно передавали все, что чувствовали. Мальчик рассказал о своей любви, своем почтении, своей надежде на перемены в будущем. Девушка сказала ему, что любит его, и не любит, что не знает, любит ли. Иногда небольшая табличка с надписью "кассир" золотыми буквами, висящая на посеребренной сетке, оказывалась прямо в пределах досягаемости и мешала нежному посланию.
Роман не продолжался без гнева, несчастья, отчаяния. Однажды девушка весело улыбнулась юноше, пришедшему купить билеты для своей младшей сестры, и молодой человек на платформе, увидев эту улыбку, исполнился мрачной ярости. Он стоял, как темная статуя мщения, на своем пьедестале и протягивал детям корзину с жестом, полным презрения к их пустому счастью, к их ненадежной и временной радости. За пять часов он ни разу не взглянул на девушку, когда она смотрела на него. Он собирался раздавить ее своим равнодушием; он собирался продемонстрировать, что никогда не был серьезен. Однако, когда он внимательно наблюдал за ней в тайне, он обнаружил, что она казалась более беспечной, чем обычно с ней. Когда он обнаружил, что его явное равнодушие не сломило ее, он очень страдал. Она не любила его, заключил он. Если бы она любила его, она была бы раздавлена. Два дня он влачил жалкое существование на своем высоком насесте. Он утешал себя мыслью о том, как он несчастен, и быстрыми, беглыми взглядами на любимое лицо. Во всяком случае, он был в ее присутствии, и ему было хорошо видно со своего насеста, когда не мешала вывеска: "Касса".
