Рыба была отменной. Она не пахла тиной, как речная: морской простор придавал ей особенный вкус. Много розового нежного мяса, мало костей, да и те крупные, не то, что у карася, ерша или прочей мелочёвки — тех не столько съешь, сколько расплюёшь. Умяв пару кусков с ломтём хлеба, Цветанка ощутила сытую тяжесть в желудке, а Серебрица оказалась намного прожорливее — прикончила почти всю рыбину, облизнулась и блеснула игольчатыми искорками в посветлевших и подобревших глазах.
«Ничего себе, — усмехнулась Цветанка. — Горазда же ты трескать... И как в тебя столько помещается? С виду вроде тоненькая, как осинка...»
«А ты по виду не суди, — невозмутимо ответила Серебрица, облизывая пальцы и сгребая кости в кучку. — Твоё-то истинное личико тоже не всякий видит».
Цветанка смутилась и задумалась. Казалось, этим странным, переменчивым глазам были подвластны все слои сущего — от поверхности до самой сердцевины. Они походили на звёзды — такие же далёкие, недосягаемые, с холодным блеском...
...Которые медленно, чуть заметно плыли в величественной тёмной бездне. Цветанка замерла, чувствуя себя крохотной букашкой под взором этой бесконечности: догорала холодно-розовая заря на краю неба, а глубокая, внимательная, живая и наблюдающая тьма мерцала бесчисленными россыпями светлых искорок.
«Смотри, что сейчас будет», — шепнула Серебрица, касаясь Цветанки локтем, и её голос слился с шелестом ночных волн.
В очистившемся от туч небе начало зарождаться зеленоватое сияние. Сперва оно протянулось размытой, полупрозрачной полосой, сквозь которую виднелись звёзды, а потом задышало, меняясь, и край его стал отливать багровым, перетекающим в сапфирово-синий. Свечение поплыло изгибами, выбрасывая ветви сполохов: в небе рисовались острые копья, перья, зайцы, змеи-горынычи, жар-птицы, лебеди, ящерицы, ползали огромные червяки с головами из белого света и хвостами из зелёного.
Цветанка с раскрытым ртом наблюдала за этой пляской образов, причудливо и хитро сменявших друг друга. Вот длинная змея передвигалась боком, извиваясь, вот вскинул крыло и изогнул шею гусь... Закручивались вихри, тянулись языки, поднимались купола, небо пронзали столбы и стрелы, а после всё рассеивалось, обращаясь в облака; огни текли величественной рекой, плыли дымовой завесой, а потом снова скручивались в огромные живые жгуты, насыщенные светом. Недосягаемая небесная дева лёгким касанием смешала всё, взмахнула развевающимся подолом платья, а с другой стороны вздыбился горбом зелёный кнут и нанёс удар... Дрогнуло и упало несколько звёздочек, молниеносно прошив небо светлыми и печальными иглами, а затем всё вспыхнуло и устало расплылось, истончилось в редеющую дымку. Звёзды бесстрастно глядели на предсмертные корчи желтоватого крылатого ящера низко над горизонтом.
«Что это?» — заворожённо прошептала Цветанка.
«Зорники ночные, — ответила Серебрица. — Осенью и весной они чаще бывают, зимой и летом — реже. По-разному эти огни зовутся. Бывает отбель по небу — это ежели белым светится; позори — это когда зарево ровное, не шибко яркое; багрецы красным отливают, словно отсвет пожара; сполохи — это когда ослепительно полыхает. Есть ещё столбы и снопы».
«Почему же у нас такой красы не бывает?» — промолвила Цветанка с сожалением.
«Зорники холод любят, — ответила Серебрица, а отсвет небесных сполохов отражался в её глазах. — Живут там, где стужа, а в тёплые края редко заглядывают. Их только ночью видеть можно, солнца они боятся».
«А... а кто они такие и отчего там светятся?» — вздрогнула Цветанка, улавливая в переливах зелёной зари волю живых существ.
«Говорят, это души замёрзших в лесу охотников ищут дорогу домой, — загадочно прошептала Серебрица, и из её расширившихся зрачков дохнуло всезнающим небесным холодом. — А ещё считают, что это душа уснувшего бога Рода — отца всех богов и богинь — пытается говорить с нами. Слышишь шорох и треск? Это его шёпот. Многие боятся этих огней: ежели на них долго смотреть, то можно, дескать, с ума сойти...»
Шорох действительно наполнил уши Цветанки... А может, у неё просто всё ещё шумело в голове от удара сковородкой. Ощутив тепло пальцев зеленоглазой девицы на своей руке, Цветанка сама поплыла куда-то вместе с переливчатыми струями света.
«А я всё гадала, какого цвета у тебя глаза, — проронила она. — У тебя глаза цвета этих огней».
«Наверно, оттого что я люблю на них смотреть», — улыбнулась Серебрица.
«А не боишься с ума-то сойти?» — Цветанка, озябнув, придвинулась ближе, так что их бёдра соприкоснулись.
«Я в это не верю, — ответила Серебрица, устало щурясь на небесное зарево. — С ума сходят совсем по другим причинам...»
Беловато-зелёная мучительная вспышка боли во взгляде — и она зажмурилась. Сердце призрачного волка в груди у Цветанки кольнуло шипом тревоги... Сотканный из тумана зверь ушёл, но комочек тоскливого холода внутри остался, став новым чувством, вдобавок к зрению, слуху, обонянию, вкусу и осязанию. Чувство это сейчас подсказывало воровке обнять Серебрицу за плечи:
«Ты что-то об этом знаешь?»
Глаза девушки открылись — пустые, невидящие, почти белые и зловещие, впитавшие в себя всё безумие северных зарниц.
«Лучше беги от меня, — шевельнулись её губы. — Ты знаешь, кто твой злейший враг?»
«Кто?» — обмерла Цветанка.
«Ты сама, — со странной, диковатой усмешкой сказала Серебрица. — Запомни это!»
«Ладно, запомню».
И Цветанка, сама не своя от всех этих небесных огней, шёпота уснувших богов и душ мертвецов, замёрзших в лесу, ни с того ни с сего обхватила губы Серебрицы своими. Поцелуй — земное, тёплое чувство — поставило всё на свои места и прогнало жуть из души. Лишь глаза Серебрицы наводили оторопь, а губы были мягкими и трепетными, как у обычной девушки, коих Цветанка перецеловала уже немало и знала в этом толк.
Она стремилась своим теплом прогнать этот ледяной морок, смягчить горечь одиночества, вызвать в сердце Серебрицы человеческий отклик. Её не испугало, когда руки девушки-оборотня начали обрастать серебристой шерстью, а вместо ногтей вытянулись загнутые звериные когти. Это было даже забавно и необычно — руки-лапы, скользящие по её голой спине, плечам, груди. Только лапы, уши и клыки напоминали о том, что в объятиях Цветанки был оборотень: всё остальное выглядело привычным, девичьим — таким тонким, хрупким и нежным, что даже не верилось в сокрытую в этом теле Марушину силу.
Нагая Серебрица дремала, укрытая лишь плащом пепельных волос, а воровка, опираясь на локоть, любовалась ею в свете масляной лампы, тускло чадившей на столе. На плече что-то горело... Там была тоненькая царапинка — наверно, Серебрица когтем задела. Особо не беспокоясь, Цветанка опустила голову на подушку и провалилась в сладкую дрёму.
Поспать получилось недолго: в синем предрассветном сумраке она уже спешила домой — вернее сказать, на постоялый двор, где они с Дарёной остановились. Голова ещё побаливала, а во рту стояла сушь, будто Цветанка накануне перебрала хмельного. Впрочем, пробежка по утреннему холоду взбодрила её и даже всколыхнула со дна души хмурое чувство вины, изрядно запылённое от долгой невостребованности.
«Дарёночек, прости...» — зашептала воровка, забираясь под плащ, которым подруга была укрыта вместо одеяла.
«Я уж думала, с тобой что-то приключилось, — тихим, усталым и полным обиды голосом отозвалась Дарёна. И пробурчала: — Не трогай меня, у тебя руки холодные...»
«Прости, прости, моя ненаглядная... — Цветанка несколько раз быстро чмокнула подругу в тёплое ушко. — А ты знаешь, что тут в небе зелёные огни бывают? Ух, и красотень же!»
В сумраке бедной комнатёнки она принялась ярко расписывать диковинное явление и связанные с ним предания, на ходу расширяя и приукрашивая их своей выдумкой. Услышав про души замёрзших в лесу охотников, Дарёна поёжилась:
«Фу, страсти какие... Да не лапай ты меня, а то сейчас по рукам получишь!..»
Всё как всегда. Цветанка была благодарна Дарёне за то, что та ни о чём не расспрашивала и не бросала упрёков. Вряд ли она пребывала в неведении — ничего не увидел бы только слепой; Цветанка и не надеялась её обмануть, но на прощение привычно рассчитывала. Всё было как всегда, только царапинка от когтя зеленоглазой волчицы постукивала и ныла на плече.
__________________
20 подклеть (также подклет, подклетье, подклетец) — нижний этаж дома, обыкновенно предназначавшийся для прислуги и для исправления домашних служб, а также для кладовых, мылен и т. п.; иногда подклеть превращалась на зиму в хлев для мелкого скота
21 огневица (устар.) — воспаление, лихорадка
— 5. Тайна призрачного волка
Зябкий тюремный полусон был сорван с сознания Цветанки толчком в бок:
— Встать!
Она заворочалась на отсыревшей соломе, болезненно сощурилась от бившего в глаза света. Казалось, это дюжина солнц объединила свои лучи нарочно, чтобы терзать взор Цветанки-оборотня усмешкой Лалады... Впрочем, это был всего лишь слюдяной фонарь в руке у стражницы, но и его тусклого, коптящего света Цветанке казалось слишком много. Её ночное зрение обострилось настолько, что даже далёкое мерцание единственной звезды на небе было бы излишним.
— Пошевеливайся, вставай, — поторопила стражница. — Не видишь, что ли? С тобой хочет поговорить государыня!
— А ты мне в морду светочем своим не тычь... Обождёт твоя государыня, — пробурчала Цветанка, спросонок не поняв, кого имели в виду. На краю пробуждающегося сознания почему-то маячило грустноглазое лицо Жданы — тоже княгини, но с нею Цветанка за время путешествия привыкла обращаться по-свойски, почти по-приятельски. Вот и сейчас она не спешила проявлять почтительность.
— Ты говори, да не заговаривайся, — прозвучал знакомый голос — прохладный, как осенний ветер, властный и строгий. — Поднимайся поживее!
Серебристо заблестели наручи, перстни сверкнули на когтистых пальцах, крупной рыбьей чешуёй мерцала кольчуга. Кошачьи глаза Радимиры, серые с золотым ободком вокруг зрачка, мгновенно заставили Цветанку проснуться — точно ушат ледяной воды пролился на голову.
Рядом с Радимирой стояла Лесияра — высокая, спокойная, с ниспадающими на плечи ржано-русыми волнами волос, в которых поблёскивало мудрое серебро лет. Летняя синь её глаз жалила, как лучи раскалённого солнца, и Цветанка даже прижмурилась. Лишь драгоценный венец на голове обозначал высокое положение Лесияры, а одета она была даже скромнее Радимиры. Кутаясь в тёмный плащ с золотой пряжкой, княгиня кивнула стражнице, а та в свою очередь сделала знак кому-то за дверью. Цветанке вручили крынку молока.
— Пей, не стесняйся, — промолвила княгиня спокойно и буднично. — Утоли жажду.
У Цветанки и правда стояла во рту полынно-горькая сушь, словно она накануне перебрала хмельного. Молоко пролилось в горло сладостно и ласково, струясь также по подбородку и капая на грудь. Пока воровка жадно пила, Лесияра негромко заметила Радимире:
— Кандалы излишни, только руки ей зря язвят. Если бы это матёрый Марушин пёс был — тогда другое дело, а эта — щеночек ещё совсем... Её наша белогорская земля и так усмиряет.
Цветанка возмущённо ощетинилась от «щеночка», но усмешка княгини была обезоруживающе беззлобной. Радимира нажала пальцами на зачарованные кандалы, и те, щёлкнув, без какого-либо ключа распались на половинки и сняли свою мучительную хватку с запястий Цветанки. Она недоверчиво прислушивалась к своим ощущениям и не торопилась пользоваться новообретённой свободой, подозревая подвох на каждом шагу. Едкая боль прекратилась, но сил не прибыло: прежняя вялость и дремотная неповоротливость всецело владели Цветанкой, отнимая у неё даже желание поднять руку и нанести удар. Отяжелевшие ноги было очень непросто отрывать от пола.
— У меня к тебе только один вопрос, — сказала княгиня. — Эта Серебрица говорила что-нибудь о Калиновом мосте? Что он из себя представляет и как до него добраться? А может, ты видела его своими глазами?
— А что мне будет, коли я отвечу? — насупилась Цветанка. — Мне позволят увидеться с Дарёной?
От глаз Лесияры невозможно было ничего скрыть: они всеведущим солнцем проникали в душу и заставляли светлые ростки правды подниматься и проклёвываться наружу. Вся история отношений с Дарёной немой сутью толкнулась из сердца воровки, а раскрытая ладонь Лесияры чутко уловила этот толчок.
— Ты торгуешься, но предложить тебе взамен нечего, — промолвила княгиня. — Ежели ты любишь Дарёну, не береди ей сердце... Пусть в её памяти останется твой прежний образ, а не нынешний. Она обручена с одной из дочерей Белогорской земли и скоро станет её женой, а вашим с нею путям суждено разойтись, увы.
Эти слова вонзились под сердце воровки жгучей небесной стрелой-молнией и спалили его дотла вместе с сочащейся кровью трещинкой. «Одной из дочерей Белогорской земли», без сомнения, была черноволосая женщина-кошка, Млада. Чем же она очаровала Дарёну в столь короткое время? А может, подругу отдавали за неё силой? Рык сам собой вырвался из-за оскаленных клыков Цветанки, рождаясь в стиснутом от горечи горле...
— Ни про какой мост я не знаю, — огрызнулась она. — А ежели б и знала — ничего бы вам не сказала...
— Да я и так вижу, что не знаешь: мне достаточно тебе в глаза заглянуть, — сказала Лесияра, опуская руку на плечо Цветанки.
Солнечно-яркая тяжесть этой руки придавила воровку, и вся её ершистость сникла, как трава под дождём. Зверь внутри бесился и страдал от прикосновения светлой Лаладиной силы — до судорожного оскала зубов, до крови из лопнувших от натуги дёсен. Он хрипел, раздувал ноздри и бился в телесной оболочке, как в каменном гробу, но его злоба бурлила чужеродно, минуя сознание Цветанки. Это было нечто отдельное и самостоятельное, зверь не сливался с «я» Цветанки, ощущаясь чужаком.
— Не принуждайте Дарёну к браку, — только и смогла прохрипеть Цветанка, не зная, то ли ей плакать, то ли выть волком, то ли рвать зубами всё, что попадётся под руку. Вишнёво-карие глаза Нежаны, полные тоски, умоляли не допускать того, что случилось с ней...
— Никто не неволит её, успокойся, — ответила княгиня. — Она просто нашла здесь свою избранницу, предназначенную ей судьбой.
А холодное коварство северной зелёной зари шепнуло, договорив: «...И если этой избранницей оказалась не ты, это не твоя вина». Коготь Серебрицы провёл эту черту, за которой остались все их с Дарёной дни и ночи.
