Адмиралы Арктики

Тут и выскочило первое — «диверсия»!

— Дубасов ничего не может предпринять. Действовать в открытую — война с Англией. Иных средств у него нет. Даже по аналогии с крейсером «Мэн».

— А если устроить маленький карачун уже в Карском море, в проливе?

— Ещё хуже. Кроме русских броненосцев, нанести вред британцу там больше некому. Вот все шишки и выпадут. Поэтому бить надо сейчас, пока есть куча свидетелей, что российские корабли мирно стоят в Екатерининской гавани.

— А что мы можем успеть? Дубасов известил о сроке выхода отряда — через двадцать часов!

Вот здесь выскочило второе — «вертолёт». Затем третье — «бомбить»! Чем? И следом — «поджечь». Больше нечем. И оказалось, что почти всё готово. В теории. Бензин, соляра (тут всё пойдёт)… и напалм — замешать натрий с калием, что наличествует в грузе, как строительная противоморозная добавка. Химики предложили несколько вариантов. В общем, обещали набодяжить. Всё залить в трофейные деревянные бочки из-под ворвани, которые идеально расколются от удара. И сама ворвань неплохое дополнение к загустителю. И пилот, отвоевавший пусть годик в Афгане, но имевший представление о бомбометании.

«Вот сукины дети! — Это уже почти восхищённый комментарий капитана… мысленный. — Пошёл ли я на поводу? Да! Поспешил? Возможно. Но пока “Ямал” отмахает мили до дистанции, нужной вертолёту при его максимальной дальности. С учётом, что связка бочек сожрёт и километры, и лишнюю горючку — туда пятьсот, сюда пятьсот… и как оно там повернёт… Вдруг “ишак” сам сдохнет. А пока… А пока на подготовку и просчёт всех нюансов у нас есть целых десять часов».

В дверь постучались и почти без паузы, не дождавшись «открыто», вломился Шпаковский.

— Поджиг обеспечат два инициатора, для верности, — с порога начал он.

В ответ лишь кивок.

— Ещё. Престин, конечно, не мог не доложить… — начбезопасности сделал почти театральную паузу.

— Всё равно такие акции без согласования не проводятся. Мы были обязаны предупредить, что… — капитан замялся, подбирая формулировку, — что решили попугать «бритта». Представь, что вдруг сам Дубасов перед выходом эскадры решил что-нибудь учинить против «англичанина» — таран, навал… а тут мы ещё!

— И Дубасов… — вышел из паузы Шпаковский, — я с ним переговорил — он удивлён, не возражал, но…

— «Удивлён», — передразнил Черто́в, — ещё бы!

— …и не стал информировать Рожественского!

— Погоди, а Зиновий не уехал в Петербург? Остался на Севере?

— Тут такое дело. Как я понял, Николай назначил Рожественского командующим арктическим отрядом кораблей.

— Во дела… То-то Фёдор Васильевич косо поглядывал на коллегу. Так, значит, Зиновий снова на Тихий.

— Предположу, что Романов хочет реабилитировать Рожественского.

— Боюсь, что не только. — Задумчивость капитана показалась особенно глубокой.

— Что значит «не только»?

— И передатчик молчит, что мы отправили в Петербург, — всё так же не договаривая, промолвил Черто́в.

Помощник ушёл, толком не получив ответов.

Андрей Анатольевич взял карандаш, выводя кружочки с подписями, соединяя их линиями, стараясь как бы физически «поддержать» свои соображения, увидеть их не только мысленно:

«Не сплелось ли тут воедино? — Медленно накатывали догадки, тревожно скребя в подкорке. — В наших материалах без обиняков показывались огрехи Рожественского, угробившего Тихоокеанскую эскадру. Тем самым как бы проча Дубасова (удачно подвернувшегося) на роль командующего. Но Дубасов упрямец и смутьян (были в его биографии прецеденты), а Рожественский — “любимчик” Николая. И всё сделает как велят, без иных соображений. Неужели Зиновий поставлен ещё и контролем над нами? Неужели на всякий случай нас под дула главного калибра?»

Он почти угадал тогда, когда его мысли, прихотливо прыгая дурным воображением, нарисовали императора под стук вагонных колёс с налитым «шустовским» за горькой и страшной печатной правдой. Не знал только всех обстоятельств…

Посему вернёмся немного назад.

Под перестук…

Комфорт вагона в сравнении с «царским» был сомнительный, но самый лучший, что отыскалось на Вологодско-Архангельском направлении узкоколейной линии.

Однако император не обращал внимания на эти мелочи. Как и на покачивания, поскрипывания и мерный перестук.

Уже привыкнув к упрощённой орфографии из будущего, он весьма свободно бежал по тексту, и буквально первая пара листов ввергла его в противоречивые эмоции.

Отбросив на стол папку, Николай Александрович откинулся на спинку сиденья — понимание пришло сразу, лишь теплилось ещё неприятие, подсознательное желание отринуть негативное. Но понимание никуда не уходило, более того… мысли совсем заметались, представ хаотичным набором:

«…да, как они смеют?»

«…да кто они вообще такие?»

«…дети кухарок и крестьян, ничтожная смесь с бору по нитке!..»

В долгом осмотре технических примечательностей и обустройства ледокола, почти блуждании по коридорам и отсекам, ему где-то в недрах судна вдруг, хм… приспичило.

Его отвели в ближайшую уборную. Там он случайно и к стыду невольно подслушал разговор в два голоса, доносящиеся из вентиляционной решётки. Тогда он не сообразил, о ком говорившие так непристойно отзывались.

«Вот они последствия упрощения письменности и языка — вульгаризмы, невежество, жаргон!»

И только сейчас, прочитав несколько абзацев, понял, что то небрежение в простонародной манере черни было адресовано именно в его адрес.

«Неслыханно!»

Задыхаясь от возмущения, сжимая гневно кулаки…

«Негодяи!»

Дрожа от гнева, стукнув по столу, звякая столовыми приборами…

«Найти и наказать!»

Теперь стали понятны (более очерчены) мнение и взгляды капитана, его помощников.

«…на мою персону. Какие… какие лицемеры!»

И это их неуловимое пренебрежение…

«…ни веры, ни морали, ни почтения!»

По-другому стал пониматься мерзкий, скрытый контекст документальных фильмов…

«Неужели я так плох?»

Но…

«Господи! Прости, Господи… я не должен поддаваться эмоциям! Несмотря ни на что, эти люди принесут пользу».

И горечь вперемешку с гневом.

«Вот только я в их взглядах являюсь всего лишь инструментом. Инструментом империи. И как выясняется, не самым лучшим. Господи, прости меня за гордыню!»

Тут и наступила очередь «шустовского».

Это пото́м… пото́м он прочтёт дальше, в дрожании рук роняя листы на пол, подбирая, мутнеющим от давящей слезы взглядом перечитывая. Глыкая стаканом примитивную алкогольную анестезию, не веря и веря, клянясь: «Изведу гадкое племя! И дом Ипатьева проклятый снесу!», затылком понимая, что дом-то тут ни при чём.

А пока ещё были первые приличные стопочки-мензурки. Звенящая ложечка в пустом стакане чая.

Прагматик внутри цеплялся за трезвость, но мысли раз за разом возвращались к какому-то непреодолимому неприятию пришельцев. Несмотря на их взвешенную и разумную оценку взгляда со стороны. Со стороны грядущего. На все недостатки и достоинства управления страной, экономические и политические ошибки… всё, на что ему были «раскрыты глаза».

Но он ничего не мог с собою поделать.

«Всё-таки этот чёртов Черто́в был прав — на первом месте всегда стоит личное мнение… Его мнение — императора, самодержца и просто человека. Эгоизм. Потому что не может любой нормальный человек терпеть и смириться с этим».

Снова сжимались кулаки, и уже разогретой кровью наливалось лицо…

«Те неизвестные из воздуховода вентиляции обсуждали его… осуждали! Смели осуждать меня! С аргументами, которые до обидного ранили своей непреложностью. И это их словцо, уничижающее своей простой обыденности, констатацией равнодушия. Мерзкое слово, которым его называли — м…дак!»

Под напряжением!

«Багровым подбоем ватерлинии… — выплыло, выползая из дрёмы, — откуда это у меня? А-а-а! Почти булгаковское. Тогда не совсем верно. Хотя, учитывая усиление в районе ватерлинии и спецкраску — вполне в тему!»[72]

За пять часов «Ямал» прошёл свои отмеренные сто миль. Впереди ещё столько же. Ещё пять… нет, уже четыре с половиной, с 20-узловым пожиранием миль.

Вот теперь время показало свою подлую двоякую сущность, двигаясь неуловимыми скачками. Когда глядишь на стрелки, а они едва шевелятся вялыми рожками улитки.

А отвлечёшься, вроде на мгновенье, а на поверку, зыркнув через это «мгновенье» на циферблат — тридцать минут, сорок… целый час уже просвистел. И не заметил… за текущими делами, участием в детализации плана, разговорами-обрывками, приёмо-передачами.

— Дубасов на связи.

— Да, конечно, я сам с ним переговорю, — вскакивая с кресла, следуя в радиорубку.

— Ночью произошёл инцидент, — после коротких взаимных приветствий с ходу начал адмирал, — британский крейсер открыл огонь по рыбацкой шхуне. Есть убитые из самоедов и раненые.

— Скандал?

— Помилуйте. Это богом забытый Север. Пошумят в местных газетах, а там, на самых верхах, замнут и забудут.

Адмирал громко сопел в микрофон и представлялся крайне возмущённым:

— Капитан крейсера заявил, что шхуна пыталась таранить его корабль. Таранить десятитонник этой лоханкой… Полная чушь! Он даже не извинился.

Было слышно, как что-то стукнуло, Дубасов пробормотал проклятия.

«Он там с психу гарнитуру не сломает?» — с лёгкой улыбкой подумал Андрей Анатольевич.

— Ваше предложение как никогда насущно, — тем временем продолжал адмирал, — следовало бы показать кое-кому…

— Если говорить о нашей акции против «англичанина», то она как раз в целях «не показать»! И признаюсь — это крайняя мера. Рожественский точно ничего не станет предпринимать против «британца» — оттеснять, произвести навал или ещё что-нибудь?

— Рожественский считает, что ледокол уже видели и его наличие не представляет тайну.

— Он не понимает? — Черто́ву совершенно не нравились эти секреты-недомолвки между Дубасовым и Рожественским — провокация непредвиденного.

— Понимает, но подчиняется…

— Чему? Неизбежности?

Дубасов не ответил, словно нёс вину за коллегу-адмирала. И перевёл тему:

— Как это будет? Я лично выйду на «Скуратове». После инцидента «британец» не тушил огни — всё согласно правил. И остерегался — видели яркий прожектор по воде. Так как это будет?

— Дайте нам радиопеленг — просто держите связь и направление на цель относительно севера. Пилот его не упустит. Это будет пожар.

— Всего лишь?

— Этот огонь будет трудно потушить… это деморализует, — Андрей Анатольевич и сам не знал последствий. Теперь лишь оставалось надеяться, что лётчики не промахнутся, бочки удачно лягут, пожарные партии англов встретятся с неожиданностью для себя. И будет эффект. Однако это не исключает и того, что английский капитан упрётся и, несмотря ни на что, продолжит выполнение задачи.

— А Лондон не поднимет со своей стороны шум, если с их крейсером что-нибудь случится?

— Вы ж говорите, что всего лишь пожар. Не обстрел, не торпеды, ни даже таран! Пожар на корабле — это некомпетентность экипажа и командира… Этот сор из избы джентльмены выносить не станут. Вертолёт ваш шумноват, конечно, — Дубасов фыркнул и по голосу даже развеселился, — так пусть рассказывают, что к ним прилетала русская Баба-яга со Змеем Горынычем!

Черто́в без паузы задал ещё один вопрос, который волновал его в том числе:

— А если крейсер не один? Тогда наш якобы упреждающий бросок превращается в бесполезную возню.

— Я задействовал в разведке промысловые шхуны и рыбаков. Дымы бы заметили и донесли.

— И ещё, Василий Фёдорович, — можно было немного перейти на доверительный тон, — пусть утром распустят слух, что видели в небе дирижабль.

— Дирижабль? — Адмирал раздумывал пару секунд, сразу просекая идею дезинформации. — Чей? Немецкий? Французский?

— Не важно. Пусть сами гадают. И оправдываются.

— Хорошо. Конец связи.

* * *

Удостоил своим внимание радиорубку «Скуратова» и Рожественский. За всё это время лишь раз, но продолжительно. В основном ведя согласования по предстоящей экспедиции.

Ранее с Дубасовым было оговорено, что на время проводки каравана на всех кораблях отряда будут представители с «Ямала», как опытные судоводители в ледовых условиях. Зиновий Петрович попытался это соглашение похерить. Но так… вяленько. Упоминал и про британский крейсер. И как правильно предположил Дубасов, ничего по этому поводу предпринимать не собирался.

* * *

А солнце уже нехотя уползало в воду, оставляя за собой багровый горизонт.

— Время! — известил штурман, имея в виду место. А ещё точней, дистанцию.

— Время, — подтвердил Волков, стараясь быть бесстрастным. Но получалось у него это плохо.

Ещё минуты предполётных проверок и взволнованных напутствий.

— Если неожиданно наткнётесь на интенсивный огонь, сразу уходите…

— Ветер умеренный, ровный…

— Оптимальная высота сброса…

— Постарайтесь с первого раза — эффект неожиданности…

— По РЛС я его как жирную кляксу-железяку однозначно угляжу, тем более — корректировка со «Скуратова», — Шабанов был совершенно флегматичен, словно каждый день вылетал кидаться бочками в крейсера, — если только Рожественский не выведет раньше оговоренного корабли.

И словно притянуло. Накаркали. Появился дежурный с радиорубки (будто не мог сообщить по телефону):

— Там, это… Рожественский! Срочно!

* * *

Ночи стояли ещё светлые, северный ветер выстуживал воздух, делая его пронзительно прозрачным, и звёзды в зените по западной полусфере светились колюче и цепко.

В этих условиях крейсер приемлемо просматривался очерченными выступами, стволами орудий, контрастируя тёмными закоулками нижних казематов, тенями шлюпок и раструбов дефлекторных вентиляторов.

Качественно дымила одна труба, остальные котлы лишь слегка поддерживали пары. Крейсер «Бервик» стоял на волну, иногда совершая малые эволюции, имея возможность в любой момент дать приемлемый ход. Ждал! Если в таком понятии можно говорить о неодушевлённой железяке. Завтра на рассвете, согласно донесениям, русская эскадра выходит в море.

После инцидента с рыбацкой шхуной командир крейсера кэптен Чарльз Холкомб Деэ приказал отойти ещё мористее. Оказалось, что они стояли на весьма оживлённом судоходном месте, а местные рыбаки и звероловы, в том числе нередко и норвежские, совершенно не соблюдают морскую дисциплину, никак себя не обозначая в тёмное время суток.