— Свежих следов ремонта на крыльях не было? Перкалевых латок на плоскостях и оперении? То есть боевые машины достались противнику в полностью исправном состоянии?

— Не заметил, не до того было, — коротко ответил я, понимая, что уже подставил кого-то из полкового начальства. Но врать под въедливым взглядом не стал — а вдруг все прознает от других?

А вот как я на немецкие бомберы в воздухе нарвался, его не особо интересовало.

— Своими глазами видел, как ты их с одного захода сбил.

— Обоих? — не поверил я. Тогда-то думал, что второй ушел.

— Первый сразу рухнул, а из другого летчики попрыгали. До трех ночи майора люфтваффе допрашивал, — он потер висок, не выпуская самописки. Глаза были красноватые, усталые. — Много гад знает, удачно ты его ссадил. На Минск они летели, а на полетной карте цели... — он вдруг замолчал и опять усиленно потирая висок. — Впрочем, этого тебе знать не положено. Я в сопроводительном документе уже написал о необходимости отметить нашего летчика, — в глазах энкаведешника вспыхнули веселые чертики, — за помощь в получении весьма ценных сведений. Так, говоришь, в первый раз самостоятельно боевую машину в небо поднял? Страшно-то не было?

— Не до того было, — честно признался я, — все время боялся, что немцы заметят и грузовиком мне взлететь не дадут или из своих винтовок шмалять будут. А потом опасался не успеть при свете посадить. В темноте на все сто горбанулся бы. Ну, или самолет сильно покурочил...

Затем он заставил просматривать и подписывать все листы. Поразила формулировка предложения, накарябанного — мама всегда за почерк ругала — под его диктовку на последней странице: "Мною прочитано, записано с моих слов верно".

Швейцарские часы того немецкого майора на память подарил — пленному не положено, да и конвоиры рано или поздно все равно снимут.

А потом я наконец-то попал в крепкие руки воентехника второго ранга Кривоноса и дюжего майора Коноваленко. Елизарыч с дядей Витей тискали меня как тряпичную куклу. Насилу вырвался. Пришлось опять все подряд пересказывать. Долго ругались на фашистов, которые так гадко с нашими убитыми поступили. Жалели, что не успели сами нормально похоронить. Солонина очень нехорошими словами поминали — сорвал в неразберихе, не дав ничего сделать. Удивлялись, как это я решился на глазах у немцев истребитель поднять. Майор хвалил за правильное ориентирование, удивленно во весь голос поздравляя с первым самостоятельным полетом и перелетом — пункты взлета и посадки ведь разные. И оба все восхищались, как я юнкерсы сходу уконтрапупил — их на этой станции уже подробно несколько раз просветили и даже письменное подтверждение с фиолетовой печатью выдали.

— Дядь Витя, тут такое дело, — пряча глаза, решил признаться. И выложил, что наврал зачем-то особисту про возраст.

Майор Коноваленко переглянулся с Елизарычем, потрепал меня по обгоревшей немного шевелюре:

— Не тушуйся, что-нибудь придумаем. Невелик грех, начштаба при необходимости поправит в тех бумагах, что успели вывезти. Он у нас человек дюже понятливый, — усмехнулся и подтолкнул к стоящей невдалеке полуторке, чтобы ехать в поле к самолету. Не той, что нас с Серегой отвозила, а другой. Первая, как сказал дядя Витя, на аэродром так и не вернулась. У Яка ходил красноармеец при мосинке с примкнутым штыком и знакомый моторист, младший сержант Горлохватов, под поднятыми капотами что-то делал. Увидел нас, подскочил и доложил, прижимая ладони к грязному комбинезону — пилотки на взлохмаченной голове не было:

— Так что, товарищ майор, машина исправная. Обслужил. Бензин и масло долил, — он кивнул на бочку, канистру и какие-то ящики, стоящие рядом. — Пушку и пулеметы вычистил, боеприпасы дозарядил, — указал рукой туда же, — лететь можно. Сей минут капоты закрою.

— Можно, говоришь? — дядя Витя улыбнулся, глянул, как Володя Горлохватов с Елизарычем замки капотов на моторе прикручивают. Затем обошел самолет, придирчиво осматривая. Покачал руль направления, проверяя, не перетянуты ли тросики управления или наоборот — нет ли люфта. Зачем-то постучал сапогом по колесу шасси и только потом забрался в кабину. — От винта! — громко скомандовал через пару минут. Завелся, прогрел немного движок, развел поднятые руки в стороны, чтобы убрали колодки. Порулил на ветер — по дыму сориентировался? — и... улетел.

Я смотрел вслед и завидовал — через пятнадцать-двадцать минут он уже будет в расположении полка, а нам эти сто тридцать километров по грунтовкам пылить и пылить.

Закатили по доскам в кузов бочку, в которой еще плескался бензин, закидали ящики и поехали. Елизарыч повествовал обо всем, что случилось за эти дни.

— Дежурное звено взлететь не успело — мессеры прямо на полосе всех сожгли. Без скорости куда денешься? А потом ихние пикировщики начали долбать, екось-мокось. Сначала казармы накрыли, затем по стоянкам самолетов, что не в капонирах были, — в глаза техник полкового звена управления почему-то не смотрел. Уставился на пустую дорогу впереди и рассказывал.

Много пилотов накрыли немецкие пикировщики во время первой бомбежки — фугасная бомба угодила прямо в казарму летного состава. Склады вообще полностью выгорели. В полку теперь только две неполных эскадрильи. Командует временно старший батальонный комиссар Солонин. Временно, потому что нелетающий. В авиации командиры по уставу должны быть пилотами. А этот даже пассажиром подниматься в небо боится. На станции с трудом выбили вагон для семей, проводили поезд и вернулись в новое расположение обслуживать самолеты. Боевая работа с точки зрения воентехника второго ранга шла как-то сумбурно — не было того порядка, что завел подполковник Воскобойников. Но результаты все-таки были. Сержант Федосей Захаров, молодой летчик, чудом уцелевший под бомбами — его выкинуло из казармы вместе с кроватью — сбил вчера мессер. А так в основном гоняют на прикрытие своих войск и штурмовку вражеских колонн.

* * *

Из сообщений Совинформбюро:

За 22-е, 23-е и 24-е июня советская авиация потеряла 374 самолёта, подбитых, главным образом, на аэродромах. За тот же период советская авиация в боях в воздухе сбила 161 немецкий самолёт. Кроме того, по приблизительным данным, на аэродромах противника уничтожено не менее 220 самолетов.*

* Реальные потери только одного Западного фронта в первый день войны и только от бомбежек превысили шесть сотен самолетов. В основном — новейших моделей советской авиации.

Добрались в часть уже во второй половине дня — пришлось долго ждать, пока саперы разбитый бомбой мост ремонтировали. Мне уже успели рассказать, что фашисты очень любят бомбить переправы. Загнали полуторку в рощицу рядом и кемарили. Вот тогда-то и пожалел еще раз о сгоревшем сидоре — сейчас бы продуктовые запасы, которыми меня дед Мотя снарядил, очень к месту пришлись. Как он там с бабой Соней под оккупантами? Несколько раз видели немецкие самолеты — саперы при их приближении под настил прятались. А наших в небе почему-то не видно.

В новое расположение попали прямо к ужину. Странно как-то они все на меня смотрят. Кто с жалостью, а некоторые с завистью. Известие, что Солонин уже отправил в дивизию представление на меня к ордену "Красная звезда", удивило многих. Затащили в столовую, и давай закармливать по пятой норме, как боевого пилота. Потом заставили рассказывать все с самого начала. Долго хохотали, когда описывал свой испуг от пушечных трасс с германского бомбера. У восемьдесят восьмого юнкерса оказывается только пулеметы калибра семь девяносто два и никаких пушек.

— Да какая разница, — прекратил смех старший политрук Гвозденко, только что вернувшийся с вылета, — расстояние мизерное, одна пуля в радиатор и улетишь до ближайшего оврага. Нормально посадить самолет без работающего мотора не каждый сможет, — а потом в наступившей тишине спросил: — Как там мои? Галина с Сережкой сразу ушли, как вы с рыбалки вернулись?

Ну, вот как сейчас сказать, что его жену с малым немцы забрали? Сидел, уткнувшись носом в пустую тарелку, и молчал. Он подошел, развернул вместе со стулом к себе и потряс за плечи. Так и не подняв головы, повторил слова деда Моти. Светка, пухленькая буфетчица из БАО, вскрикнула и закрыла открытый рот передником.

Все расходились, а я так и сидел на стуле, разглядывая облупившуюся бурую краску на не очень ровных досках пола. Пришел из штаба дядя Витя и увел с собой в хату, где сам квартировал:

— Со мной пока поживешь, а там видно будет.

Сидели во дворе долго. Майор принес бутылку водки и колбасы с хлебом на закуску. Мне тоже четверть стакана налил.

— Ну, за помин души.

Водка была теплой и противной, но я уже знал, что после нее легче будет, да и засну быстрее.

— Светлые у тебя, Коля, родители были. Как я теперь без Василия с остатками полка управляться буду? Не представляю. От Солонина толку никакого — только орать горазд. Еле утрясли все на новом месте. Хорошо хоть начальник штаба у нас опытный и не дурак.

Бориса Львовича папа всегда хвалил. Говорил, что очень грамотный во всех отношениях командир, организатор хороший, а при таком объеме писанины без него, как без рук.

— И вот что еще, — дядя Витя пристально посмотрел в глаза, — про мать, если будут спрашивать, молчи. Учительница, а большего не знаешь. Отец твой во всех анкетах скрывал происхождение жены.

Мама? Почему-то о ее семье дома никогда не говорили. Что-то намеками в разговорах родителей слышал, но мало что понял. Вроде как девичья фамилия никак не Пантелеева, а другая. Папа иногда, когда думал, что никто не слышит, звал "Моей княжной". Отчего? Теперь уже не узнаю. Найти после войны двоюродную тетку и выспросить? Сначала победить фашистов и выжить в этой войне надо.

Потом майор Коноваленко молча пил, а я жевал вязкую как резина колбасу, глядя в померкнувшее уже небо. Звезды над нами были яркие и колючие, но перед глазами стояло только прекрасное мамино лицо. Когда зевнул, привычно, как когда-то она научила, прикрывая рот ладонью, был отправлен спать. В хату не пошел, там клопы. Устроился рядом в сарае на остатках прошлогоднего сена, подстелив дяди Витину шинель.

Только начал засыпать, как приперся помполит и давай майора пилить:

— Виктор, ну зачем ты мальчишку в полк притащил? У нас здесь воинская часть, а не детский сад.

— Товарищ старший батальонный комиссар, — вздохнул Коноваленко, — а на кого бы я парня там оставил? У Кольки же других родственников нет. Тетка какая-то дальняя в Москве, но примет ли...

— Для этого гражданские организации в нашей стране существуют и органы внутренних дел. В общем, завтра отправляй его в тыл. Бумагу соответствующую я уже приказал подготовить.

— Но вы же сами подписали представление к ордену? — удивился майор. — А теперь отсылаете, как чужого.

— Правильно, — не стал спорить Солонин, — он летел на истребителе подчиненного мне полка. Два сбитых юнкерса, подтвержденные штабом стрелковой дивизии, которая на той станции разгружалась. Ну, так пусть числятся на боевом счету нашей части, — он побарабанил пальцами по столу. — Все, выполнять! — повернулся и ушел, громко хлопнув калиткой.

Ну не сволочь ли?! Вот куда я поеду? Ту тетку ведь в глаза не видел — мама почему-то не любила о ней говорить. Даже когда в Москве жили, а папа в госпитале лежал, ни слуху, ни духу...

* * *

На следующий день я никуда не уехал — с самого утра в полк прикатила какая-то большая комиссия и следственная группа НКВД. С ними даже военный юрист первого ранга со щитами и мечами на петлицах был. Старшего батальонного комиссара Солонина без портупеи и кобуры с наганом под конвоем отвели в штаб, где особисты расположились. Сам я этого не видел, но летчики рассказали — меня-то ведь почти сразу тоже туда вызвали. Сначала записали анкетные данные — когда, где родился и так далее. Потрясло немного из-за вранья, хотя уже знал, что начштаба полка что-то там в сохранившихся папиных документах подправил. Потом дотошно выспрашивали, как, мол, все было и почему. Пришлось в очередной раз пересказывать, что видел на разбомбленном аэродроме и слышал в поселке. Долго уточняли все обстоятельства угона Як-1 бортовой номер "тринадцать" с временно оккупированной территории, и как я "ишаки" запалил. Майор НКВД* с ромбом в петлицах и большой шитой золотом звездой на рукаве слушал, задавал уточняющие вопросы, хмурил седые брови и поощряюще кивал. Потом, покопавшись в каких-то бумагах, вдруг стал допытываться о маме. Ни фига ему не сказал. Ничего не знаю. И ведь не соврал ни капельки...

После меня туда таскали, наверное, всех Красных командиров полка. От старших сержантов и выше. Даже летчиков в перерывах между полетами. А вечером перед ужином выстроили весь личный состав вместе с БАО и зачитали решение военного трибунала. За панику, бегство без приказа и оставление противнику исправной боевой техники, включая новейший истребитель...

Приговор привели в исполнение немедленно, прямо перед застывшим по стойке "смирно" полком. Три бойца с малиновыми околышами на фуражках передернули затворы винтовок, направили в сторону грохнувшегося на колени заоравшего благим матом Солонина и по команде "Пли!" спустили курки. Слившийся громкий звук выстрелов как стеганул по строю, и вой бывшего — к нам его вывели без уже споротых петлиц и нарукавных знаков — старшего батальонного комиссара оборвался. Потом в наступившей тишине прозвучало "вольно", а энкаведешники как-то привычно деловито завернули окровавленный труп в кусок брезента, закинули в кузов подъехавшей задним ходом полуторки и укатили.

В летной столовой сначала было тихо, а потом пилоты начали обсуждать сегодняшнюю штурмовку случайно обнаруженной пехотной колонны немцев и как отрывались от тут же спикировавшей на них с большой высоты восьмерки мессеров. Говорили, как сержант Приходько, умудрившийся вовремя заметить напавших со стороны солнца врагов, со своим ведомым Рогозиным — его до войны считали жутким разпи... разгильдяем — смог заставить своими очередями немцев отвернуть. Как выяснилось уже за первые дни войны, фашистские стервятники не очень-то любят маневренный бой — клюнут с большой высоты преимущественно со стороны солнца и, если с первого раза не получилось, уходят. О бывшем батальонном комиссаре не было сказано ни слова, как будто того никогда в полку и не было.

После ужина дядя Витя привел меня в штаб, посадил за стол, положил бумагу, дал свою самописку и продиктовал заявление на имя стоящего передо мной исполняющего обязанности командира истребительного полка майора Коноваленко о добровольном вступлении в Рабоче-крестьянскую Красную армию. После того как я подписал документ, он грустно улыбнулся, наложил свою визу и сказал:

— Возьму грех на душу с твоим возрастом — авось никто не выдаст. И... — такой долгий задумчивый взгляд, — оформлю, пожалуй, над тобой опекунство. Мы с Василием, несмотря на почти десяток лет разницы, сдружились крепко. Возражать, надеюсь, не будешь? — улыбка стала какой-то мягкой и чуть беспомощной.