5. Искусство и Кофе

Второй смугл, и рукава у него закатаны до самых плеч. Пальцы — намозоленные, широкие ногти — в пятнышках въевшейся краски. Волосы у него чёрные в красноту и прямые, как у островитян.

Я — призрак, молчаливый и любопытный. Солнце светит сквозь меня, волны не касаются моих ног. Я нагоняю странную пару и держусь потом в шаге позади, чтобы можно было слушать чужой разговор.

-... Мне кажется, что я болен, Сэран, — говорит смуглый. — Я сплю всю ночь и утро, до самого полудня, а всё равно просыпаюсь без сил. Я думал, дело в жаре, уехал в Марсовию, навестил дочерей... Но стало только хуже. Вчера я заснул прямо в мастерской, за работой, и едва не погубил картину.

Бледный молчит. Его волосы выбиваются из-под шляпы — до того светлые, что кажутся прозрачными. Они легче осенней паутины и наверняка на ощупь нежней шёлка — так и льнут к ветру, ласкаются...

— Ты должен оставить свои картины. Они губят тебя.

- Тебя послала Вивьен? Скажи ей, что я не вернусь. Детям лучше вовсе без отца, чем с таким сумасшедшим, как я.

- Сестра здесь ни при чём. Я просто беспокоюсь о тебе. Если не хочешь бросать живопись совсем — хотя бы отдохни от неё. Год, два... Она тебя убивает.

— Нет.

— Да, Ноэль. Да. Я вижу это ясно, как видел много раз прежде — ты сгоришь, как сгорали другие художники. Настоящие. Те, кто знал, что вложить душу в картину — это не просто слова.

Тот, кого назвали Ноэлем, наклоняется и подбирает ракушку. Смотрит на неё, очерчивает пальцем край - а потом сжимает в кулаке.

Хруст — и белая крошка высыпается из кулака на песок.

— Может, это просто старость? Всё изнашивается с течением времени. Несколько лет назад из этой раковины можно было бы сделать скребок или даже нож. А теперь она стала хрупкой. Совсем как я...

Тот, кого зовут Сэран, берёт руки Ноэля в свои — резкий, сюрреалистический контраст, темная бронза и белое серебро — и, склонившись, сдувает с безвольных ладоней белую крошку.

— Оставь свои картины, Ноэль. — Сэран смотрит в песок. — Они выпивают твою душу по капле. А человек без души жить не может.

Ноэль смеётся, но смех у него ненастоящий — колкий, царапающий, испуганный.

— Сэран, это уже слишком! Ты нарочно меня пугаешь?

И он отвечает без улыбки:

- Да. Конечно, нарочно... Посмотри, не Таи ли машет тебе рукою? Та девушка, что каждое утро приносит еду из деревни?

Ноэль щурится, глядя вдаль.

— Да, это она. - Он запинается. — Сэран...

— Иди. — Бледный легонько толкает его в спину. — Таи не стала бы приходить зря. А я догоню позже. Мне хочется ещё побыть здесь... я так редко вижу солнце.

Ноэль кивает ему, а потом бежит вдоль прибоя — в ослепительно-белое нигде, к невидимой Таи, которая ждёт его и машет рукою. Горькие брызги летят во все стороны, штаны уже промокли до колен. Он весь — солнце, соль и ветер.

Сэран долго смотрит ему вслед; губы беззвучно шевелятся. Я не слышу — угадываю слова.

— ...Поздно... Но если понадобится, я сожгу все эти проклятые картины, одну за другой, Ноэль, чтобы вернуть тебе душу. Даже если потом ты будешь меня ненавидеть.

Порыв ветра, нежданный в этом испепеляюще-жарком затишье, срывает с его головы нелепую шляпу и треплет белые волосы. Океан блестит ослепительно. Соль и свет въедаются в кожу.

Жара.

Невыносимо.

Закрываю глаза...

Проснулась я лицом в подушку, под двумя одеялами. Воздуха отчаянно не хватало — отсюда и кошмары об удушливой жаре. За окном было темно. Кажется, до утра оставалось ещё далеко. Я встала, прошла к окну и выглянула наружу.

Туман. Ничего не видно.

Прохладный воздух в комнате освежил меня и изгнал последние призраки жутковатого сна. Через некоторое время взволнованность сменилась равнодушием, а затем — вновь апатичной усталостью. Я прилегла на кровать поверх одеял и сама не заметила, как уснула — на сей раз до утра. Проснулась рано. Укрытая — видимо, Магда заглянула ночью в комнату, услышав шаги, и позаботилась обо мне.

Неплохое начало нового дня.

До завтрака я разобралась с несколькими деловыми письмами, проглядела кое-какие счета и только затем позволила себе насладиться утренней безмятежностью за чашкой кофе и свежей газетой. На первых полосах не нашлось ни одной интересной статьи, они были полностью посвящены политическому скандалу — канцлер Алмании срочно отзывал своего посла. В интригах такого рода я не понимала ровным счетом ничего, да и не любила их, потому пролистала сразу до последних страниц, к экономическим новостям и светским сплетням.

Одна заметка сразу привлекла мое внимание.

В ней говорилось — какая неожиданность! — о краже только недавно обнаруженной картины Нингена. Подробности дела не совпадали с тем, что сообщил мне Эллис — неудивительно, вряд ли мистер Остроум, как подписался автор статьи, имел отношение к следствию. А вот история приобретения картины показалась мне весьма любопытной, хотя и изрядно мистифицированной.

"Неизвестный источник" мистера Остроума — кстати, не ла Рон ли скрывался за этим псевдонимом? — утверждал, что на картину указал... сам Нинген. Точнее, его призрак. Якобы мистеру Уэсту явился покойный художник и посетовал, что с его картиной обращаются неподобающим образом. На резонное возражение, что "Островитянка и цветы" спокойно висит себе в галерее и находится в прекрасном состоянии, погибший двадцать лет назад Нинген вздохнул и признался, что речь идёт о другой картине.

А затем — назвал имя нехорошего человека, хранящего "Островитянку у каноэ" вопиюще "негодным образом". Ну, дальше дело было за малым — наведаться к пребывающему в счастливом неведении владельцу неизвестного шедевра и выкупить картину за бесценок.

Так мистер Уэст получил ещё одну "Островитянку" в свою коллекцию.

Пожалуй, в этом абсурдном рассказе была доля истины. Наверняка владельцу галереи кто-то шепнул, что картину в нингеновском стиле видели на каком-нибудь развале. Надо потом спросить у Эллиса, как дело было на самом деле...

Вот неприятность!

Я совсем забыла о Рокпорте! Ведь теперь он наверняка станет следить за нами с Эллисом, уберегая мою честь от выдуманных посягательств. Под таким надзором и не встретишься толком... Разве что можно пригласить детектива в кофейню прямо в разгар дня. В "Старом гнезде" принято, чтобы хозяйка беседовала с гостями. Я часто подсаживаюсь за чей-нибудь столик, переброситься словом-другим, так что ничего предосудительного, даже с точки зрения маркиза Рокпорта, в беседе с Эллисом при таких обстоятельствах не будет.

Но не успела я обдумать эту идею, как Магда принесла мне записку от леди Клэймор.

"Прямо с утра?" — удивилась я, мельком взглянув на настенные часы, и пробежала глазами текст, написанный мелким аккуратным почерком. Закончила — и перечитала снова, уже внимательно.

Глэдис предлагала мне наведаться в гости. Заехать на ланч — и не к кому-нибудь, а к мистеру Уэсту.

"Это наверняка окажется интересно", — гласила приписка в конце, и тут я была всецело согласна с Глэдис. Какой замечательный шанс — узнать историю появления утерянной картины из первых рук, не привлекая Эллиса!

А уж потом, усыпив бдительность маркиза скромным и тихим поведением, можно вернуться к привычному образу жизни.

И — сейчас мне этого уже почти хотелось — поучаствовать в расследовании.

— Магда, — окликнула я служанку, невольно улыбаясь. — Будь добра, скажи мистеру Маноле, чтобы он подготовил автомобиль. Через полчаса мы едем к Клэйморам!

Домочадцы мистера Уэста говорили исключительно вполголоса, скромно потупив очи долу. У достопочтенной супруги лицо было заплаканное; во время беседы она время от времени прерывисто вздыхала, шептала трагически "Прошу извинить...", доставала вышитый голубой платок и промокала набежавшие слезы, напоминая при этом старую деву, страдающую простудой. Младшие дочки, очаровательные близняшки одиннадцати лет в скучных тёмно-серых платьях моды пятидесятилетней давности, тоже шмыгали носами и по большей части молчали. Сам мистер Уэст выглядел так, словно его минуту назад огрели по голове чем-то тяжёлым, и он никак не мог прийти в себя — отвечал невпопад, моргал часто, ронял под стол то чайную ложечку, то салфетку.

Пожалуй, самым разумным из всех казался старший сын Уэста, Лоренс. Этот милый юноша двадцати лет — мой ровесник, к слову — явно больше пошёл в мать, чем в отца. Кареглазый и светловолосый — сочетание редкое и красивое. Сложение ему досталось скорей спортивное, нежели изящное — я легко могла представить Лоренса на утренней пробежке в парке, или уверенно держащимся в седле во время скачек, или даже боксирующим. Взгляд был цепкий, однако дружелюбный и приятный; Лоренс немного напоминал мне Эллиса, привыкшего везде и всюду прибегать к анализу ситуации, даже когда в этом нет нужды.

С отцом юноша вёл себя покровительственно и, пожалуй, по-дружески; с матерью держался почтительно; младших сестер опекал, но ненавязчиво, не подчеркивая своё старшинство.

Словом, с какой стороны не взгляни, Лоренс Уэст представлялся человеком достойным и весьма интересным.

Тем временем разговор от предметов отвлеченных постепенно переходил к самому главному — к тому, ради чего мы пришли. К истории об "Островитянке и каноэ".

— Значит, обнаружение картины было делом случая? — несколько разочаровано протянула Глэдис, откладывая лорнет. — А как же громкие статьи в газетах, призраки и знаки судьбы?

— В судьбу и призраков я не верю, а газеты лгут, — спокойно ответил Лоренс. — Всего неделей раньше мы обрадовались бы той шумихе, которую поднимает столичная пресса, но сейчас она только вредит. Сплетни о картине бередят наши душевные раны... — Лоренс искоса взглянул на поникшего отца и продолжил непринужденно: — ...бередят наши душевные раны и мешают расследованию.

— Хорошо, пусть газеты лгут, — с лёгкостью согласилась я. Лоренс пока не сказал ничего нового: знакомство с Луи ла Роном научило меня делить написанное в газете по меньшей мере на три. — Но как вы нашли картину на самом деле?

— Очень просто. Полагаю, ни для кого не секрет, что всякий владелец галереи или художественного салона время от времени посещает выставки, аукционы и даже блошиные рынки...

— Свободный поиск случайных шедевров? — пошутила Глэдис, но Лоренс в ответ кивнул:

— Да, именно так. Никогда не знаешь, в какой куче... э-э, старья найдешь, к примеру, портрет графини Юстальской кисти неизвестного художника времен войны за Желтую Лилию. Или, скажем, изумительную миниатюру работы братьев Климбург, или "Житие" с иллюстрациями самого Джорджио Маседо... Простите, я увлёкся, — Лоренс смущённо улыбнулся. Уши у него слегка порозовели. — Словом, отправляясь на блошиный рынок близ Гарден-сквер, я всегда гадаю, вернусь ли с пустыми руками — или с сокровищем. В тот день мы с отцом хотели просто прогуляться, погода стояла великолепная, не чета нынешней... Мы шли между рядов, иногда останавливались, чтобы взглянуть на какую-нибудь картину или иллюстрированную книгу, но чаще попадались вещи или совершенно испорченные временем, или очевидно дешёвые, не стоящие внимания. Немного в отдалении от основных прилавков, прямо на траве, под ясенем, сидел старик и продавал одну-единственную картину...

— Это была она. "Островитянка". Я сразу её узнал, хотя состояние картины было ужасным.

Я вздрогнула, не сразу узнав голос мистера Уэста. Хозяин дома впервые заговорил с того момента, как обменялся со мною и с Глэдис подобающими случаю приветствиями и вежливыми банальностями.

— Да, картина была повреждена. Ей требовалась срочная реставрация, — подтвердил Лоренс. — Однако неповторимый стиль Нингена невозможно не признать даже несмотря на многие, многие следы времени. Отслоение красочного слоя, трещины, кракелюры, утрата отдельных фрагментов картины, — загибал пальцы Лоренс, перечисляя дефекты тем тоном, каким доктор перечисляет симптомы трудноизлечимой болезни. — К счастью, мы работаем с прекрасными реставраторами. Слышали ли вы когда-нибудь о мастерской мисс Дюмон?

— Джулии Дюмон? Конечно, слышали! — с энтузиазмом откликнулась Глэдис, отвечая за нас обеих. — Поразительно для девушки с её состоянием, её положением в обществе выбрать стезю скромного реставратора...

— О, не такого уж скромного. В своём деле она — богиня, — вздохнул Лоренс, и мне тут же захотелось уточнить, сколько лет этой Джулии, насколько она красива и часто ли Лоренсу приходится с нею общаться. — Я уже, кажется, упоминал, что картина была сильно повреждена? Так вот, реставрация длилась почти год. И весь год мы держали в секрете то, что обнаружили последнюю "Островитянку" Нингена.

Дзинг! — Глэдис дрожащей рукой опустила чашку на блюдце, едва не расколотив его.

— Год назад? Кажется, раньше мистер Уэст говорил иное?

— Не судите его. — Лоренс отвел взгляд. — Это я виноват. "Выставка для избранных", "легенда о призраке Нингена", "недавно найденный шедевр" — мои, так сказать, идеи. Дело в том, что в последнее время наша галерея нуждается...

— Лоренс! — внезапно повысил голос мистер Уэст, и юноша замолчал так резко, будто ему пощёчину отвесили. — Да, мы подумали, что немного шуму перед выставкой — это хорошо. Понимаете, иногда интерес к искусству приходится поднимать методами, далекими от... от... — тут пыл у Уэста закончился, как и красноречие.

— Далёкими от чистого искусства? — с готовностью подсказала Глэдис. И, пожалуй, только давняя подруга, такая, как я, могла различить в её тоне ироничные нотки. — Ах, понимаю, понимаю. Нынешняя молодёжь ужасна. Теперь принято слушать не оперу, а мюзиклы, читать не книги, а модные журналы, любоваться игрою не на театральной сцене, а на политической. Словом, обществом правит дурной вкус и жажда зрелищ.

— Да, да, да! — оживился мистер Уэст. Кажется, он и не понял, что Глэдис посмеивалась не только над "нынешней молодёжью", но и над стариками, во все времена ворчащими и предрекающими конец света. — Именно! Вы, как всегда, произносите мудрые слова, леди Клэймор... — и он внезапно сник: — Впрочем, что толку говорить об этом теперь. Картина утеряна, и вряд ли когда-нибудь мы о ней услышим.

Я поспешила ободрить его:

— О, оставьте этот мрачный настрой. Ведь за дело взялся лучший детектив Бромли.