Лесса (общий файл) (заморожено)

Темные, чуждые миру слова падали в ночь, гася свечи, поднимая ледяной ветер. Дрожащие язычки пламени бились, не в силах противостоять проклятию, вступавшему в свои права. Мертвый, забытый язык ожил, вновь неся беду и смерть. Но Эллайя именно этого и желала всем своим сердцем, истерзанным болью потерь и ненавистью.

10

К сводам летела молитва, наполняя залу силой веры. Ильма молча наблюдала за сестрами. Ания, бежавшая от магов, решивших отдать её полоумному князьку ради выгодного Конклаву брака. Юная Кара, выброшенная на помойку родной матерью, испугавшейся силы девочки... Сколько их, кто не желает насилия над своей жизнью, кто желает оставаться человеком, неважно, полукровка ты, или нет. Ильме было неспокойно. Зирт не показывался, не давал знать о себе, и дурные мысли лезли в голову, ели поедом. Он всегда возвращался, она зря рвет себе душу, дура влюбленная... Ничего с ним не случится, просто не может случиться... Ильма вздрогнула. Показалось, кто-то прошел по её могиле. Чуждое, страшное ползло по древним стенам монастыря, гася факелы и наполняя сердце необъяснимым ужасом. Подобрав юбки, она торопливо пошла прочь из залы, моля Милосердную, чтобы она ошиблась.

В коридоре она уже, не таясь, бросилась бежать, подгоняемая рвущей душу тревогой. Девочка, что же ты наделала... Как ты могла... Как смогла?!

Пролетев по коридорам, Ильма ворвалась в комнату, где лежала эльфийка, и остолбенела. Одного взгляда хватило, чтобы понять.

Марсия, старая дура! Теперь из-за глупой старухи будут умирать люди. Нелюди, да, выродки должны понести кару. Но у этих нелюдей есть безвинные дети... Ильма разрывалась между жалостью и долгом. Она склонилась над тлеющей на полу кучей тряпья, мельком бросив взгляд на лежащую без сознания девушку. Из разрезанной руки кровь уже почти не бежала, начав густеть. Ильма провела рукой, прошептала молитву. Затем осенила круг знаком Жизни и метнулась за чистыми полосами ткани, чтобы перевязать раны несчастной. Может, и выживет, хотя, судя по всему, Эллайа уже выполнила то, ради чего так отчаянно цеплялась за жизнь.

Скрипнула дверь, вошла Марсия и замерла, глядя глазами-плошками на Эллайу. Стопка беленых полотенец выпала из враз ослабевших рук.

— Ну? Довольна? — рявкнула Ильма, подняв голову. Она стояла на коленях, перевязывая руку Эллайи.

— Я думала, это ей, как память... Ничего ж у девки не осталось. Да и средствиев таких, чтобы пакостить, здесь не было... — Марсия все никак не могла отвести взгляд от трупика черной кошки.

— Ты... думала?! Черта лысого ты думала, дура старая! — Ильму трясло. — Эллайа понесла! А сейчас... только что... она прокляла свою кровь! Свое дитя!

Лицо Марсии посерело, губы задрожали. Слеза покатилась, затерявшись в глубоких морщинах губ.

— Я... не знала, — она всхлипнула.

— И я не знала, — устало ответила Ильма, поднимаясь на ноги. — Я только сейчас увидела. Слишком страшные силы она привела в действие, явив в мир зло, которое ударит и по ней тоже...

Две женщины, старая и молодая, молча смотрели на эльфийку. Кожа, где не была покрыта синяками, побелела, напоминая дорогой хрупкий фарфор. Длинные ресницы отбрасывали тени на тонкие черты лица, которые были различимы даже сквозь страшные увечья. Ей бы жить да жить, но как она сможет жить, если прокляла собственное дитя? Хотя, редко когда такие матери жалеют о плоде насилия... Время покажет. Если несчастная, конечно, поправится.

— Может, выкинет? — спросила Марсия, виновато глянув на настоятельницу.

— Будем молить Милосердную, чтобы так и случилось, — хмуро ответила Ильма. — Ей бы дать отравы для плода, но это убьет её. Слаба она очень. Не мы решаем, кому жить, а кому не родиться... Только Милосердная, только воля её решит судьбу Эллайи. Давай, принимайся за дело. Зирт не простит, если девчонка не выживет.

— Зирт — то, Зирт — се, о себе бы подумала, докрутишься с эльфами-то. Будет, как с этой несчастной, — буркнула Марсия.

— Ты опять за свое? Высеку и на конюшню! — отчеканила Ильма, но легкая, усталая улыбка, коснувшаяся сочных губ, сказала Марсии, что она прощена.

Эллайа лежала тихо, неподвижно, словно труп. Но крохотная жизнь уже теплилась, пускала ростки, не сдаваясь и не собираясь покидать истерзанное тело матери.

Проклятие должно жить. Чтобы убивать.

11

Соловей проверил кошель за поясом, рыгнул сыто. Шкура где-то блудил, что обычно не водилось за полукровкой. Видать, и на ушастых бывает старуха-проруха. Явится, куда денется, Соловей нужен ему, как кобелю яйца. Уговор был, что Шкура сам найдет его здесь. Кто, как не он, Соловей, лучший посейчас... Шкура, правда, и сам не промах, когда-то был едва ли не ровней ему. Полукровка вышел из дел, когда получил промеж ушей и лишился глаза, с той самой поры и прибрал мокрые дела к своим цепким ручонкам. Эльф имел свой профит, за что и получил прозвание, потому как драл десять шкур, но так все равно было много лучше, чем в прежние времена. Заказчики, бывало, после честного решения их суетных дел, подумывали избавиться от своего благодетеля, чтобы не делиться кровными, да и след затереть не мешало, вот Шкура и порешал эту загогулину. Супротив нового распорядка Соловей не возражал. Когда Шкура стал заправилой, желающих разделаться чужими руками со своими бедами начисто стало гораздо боле. Маги-убивцы, они не все могут. Вернее, могут-то они все, но кровавый след лучше оставлять чужим мечом и кинжалом, потому простой наемник — наилучший выход. Магию отследить — плюнуть и растереть, это кажинному, даже деланному пальцем вестимо. Дознавателям мокрое дело при помощи нечестивой волшбы — как намалеванная картинка с рожей убивца, лучше и не придумаешь. Ну, и где Шкуру носит? Ещё пару дней, и ноги его здесь не будет. Злотых жаль, но себя ещё жальче. Синица в руке — не журавль в жопе.

Где-то в ночи зарыдала неясыть, птичий крик ворвался в корчму вместе с порывом ветра. Громыхнули двери, по комнате закружились щепа, пыль и солома.

— Не к добру это, Шоловей, — Хруст грохнул кружкой о стол, плеснув кислым вином на щербатые от времени доски, цыкнул сквозь зубы.

— Тебе все не к добру, бес старый, — буркнул Соловей, скривившись, как от зубной боли. Он на дух не переваривал грязь, липкие столешницы, потную толчею, он презирал эти вонючие забегаловки, где не знаешь, харкнули тебе в стряпню перед тем, как подать, или чего похуже сотворили. После этого дела он больше никогда, ни за какие коврижки не станет столоваться в этих крысиных помойках. Смерть обеспечит ему безбедную старость и разносолы, которые приготовит справный пышнотелый бабец. На то она и смерть. Кому-то дает, у кого-то забирает. Он любовно погладил взведенный гномский арбалет. Мал, да удал. Дорогуший, зараза, но того стоит. Напоенный ядом болт уютно покоился в ложе, ожидая приказа хозяина. И он будет отдан, ежели кому-то взбредет в башку тихо прикопать его, Соловья, в лесу, что весьма трезвое соображение, потому как Шкура, дерьмо собачье, так и не явился, и чует сердце, уже не явится. Ну, он тоже не лыком шит. Ясен пень, после таких дел или в могилу, или на покой. Здоровье киснет все больше, поясницу ломит да плечи выворачивает, хватит ему по лесам гарсать. Шкура и поначалу-то скрипел зубами, отсчитывая звонкие кругляши, но дело воняло, и Соловей решился задрать цену. Пусть платит, блудство ушастое... Холодок прошел по коже. Ему показалось, что рядом, за спиной, стоит сама Смерть. Оглянувшись, он увидел все те же рожи, никаких костлявых призраков и нечисти, чудящейся на ночь глядя. Нет, пора, пора завязывать.

На невысокий помост, кряхтя, взобрался корчмарь, казалось, его всем миром запихивали в кожаный жилет, из-под краев которого выпирали дряблые, заплывшие жиром валики живота, словно квашня нерадивой хозяйки. Редкие рыжеватые волосы прилипли ко лбу, глазки обежали зал, продолжавший жить своей незатейливой жизнью едоков, гуляк, пропойц и разбойников.

— Судари, сударыни и прочаи мног-гоув-важаемые! — голос едва доносился сквозь стук костей, звон монет, переходивших из рук в руки, крепкого слова и гогота. — Сегодня у нас в проездах натурально самая знаменитая, самая верная и мудрая прорицательница, Аиша! Или Знающая, как их кличут всяческие ух-ты-ну-ты благо-оддя! Просим спрашивать, все, что мучает ваши потроха и бошки, за ваши злотые и полушки-малушки! Вы платите — Аиша прорицает! Чем больше бла-ародного металлу — тем вернее сказка-указка!

Корчмарь неуклюже отмахнулся от брошенной чьей-то хмельной рукой бараньей кости, вытер пот со лба, обежал блеклыми глазками гомонящий зал и слез с помоста, как больной краб. На помост вышкреблась старушенция. Бабка как бабка, если не считать позвякивающих цепей, монист и браслетов, да одета, словно из борделя для престарелых. Старуха куталась в пестрый платок, почти закрывший ворох цветастых юбок, из-за которых она походила на стог сена, укрытый тряпьем. Прорицательница уселась на стул посреди помоста и обвела глазами-изюминами гомонящий зал.

— С-с-слышь, с-старая, попытай мне, с кем щас Аглая-то моя кувыркается? Почитай, год как без мужниных ласк-то, — проорал плешивый мужик, глушивший дешёвенькое винцо за столом у самого помоста, одетый в заляпанный, порванный кафтан явно с чужого плеча. Та, словно и не слыхала, не сводила глаз с Соловья. Полушка покатилась по полу мимо ведьмы, помедлила на краю, крутнулась вокруг своей оси и, развернувшись, угомонилась у ног прорицательницы. Гомон стих.

Соловей заерзал. Ему ли бояться старых ведьм, старухи дырявятся ножами так же, как и туши овец, но всей своей битой-перебитой шкурой Соловей чуял, что эта ведьма ещё даст ему табаку нюхнуть. Он едва не отвернулся, не в силах вынести пустой, без всякого выражения, взгляд старухи, словно на кусок дерьма под ногами глядела, ведьма седокосая.

— Нету у тебя дома, нелюди. И Аглаи нет. Кого загубил, сам ведаешь.

— Брешешь, брешешь, ведьма корявая, со слепых глаз поклеп на честной народ наводишь! Люди! Други мои! Не верьте косоротой! — мужик, не прекращая верещать, наскоро собирал наплечную суму, но бегающие глазки уже нацелились на выход, и дрожащая рука уже швырнула на стол последнюю не пропитую полушку. Соловей хмыкнул. Этот фофан что, думает, так отделается? За эдакими бабками тенью ходит стража, выколачивая из выведенных на чистую воду монеты и кровь с зубами. Вдругоряд, ведьм силком никто не заставлял говорить, кто ж захочет знать, когда костлявая к тебе придет и в каком потрошенном виде ты окончишь земные скорбные дни... Прорицательниц не трогали, берегли, в отличие от магов, они были почти безвредны, даже пользительны для корон и скипетров, но рази ж добрая гадалка будет по корчмам шляться, если такие верные слова её? Соловей понимал, что рассуждает здраво, почти трезво, но скрипучий внутренний голос, который ни разу не подводил своего хозяина, кричал, вопил об опасности.

Вопросы один за другим летели из зала, Аиша, не торопясь, обстоятельно отвечала. Большинство оставалось без ответа, полушки, копейки и даже пара злотых вернулись к своим владельцам самоходом, без касания скрюченных королевской болезнью пальцев. Вон оно как, и ведьмы не все могут...

— Шего дергаешься, Шоловей? Аль шовесть мушает нешиштая? — хмыкнул Хруст, откупорив ножом бутыль золотистого. — Ты вже луну тут шидишь, а шплетни-то ведашь?

Соловью было лениво отвечать. Полное брюхо, доброе вино, если бы не старуха...

— Шемейка Одноглазого погорела. Дотла, вишь, никто выскошить не ушпел. Говорят, так пыхнуло, что и ведра шхватить не ушпели. А шын Вонючки, Вонь-младшенький, утоп. В луже, надожь, как боров, после кутежа в "Швинье и топоре". Да...

— Заткнись, шепелявый, — процедил Соловей, беря кружку с добрым вином. Показалось, вино прокисло.

12

Взошла луна. Алая, страшная. Галка, копавшаяся в объедках, щедро вываленных у забора корчмы, склонила голову, словно к чему-то прислушиваясь и, торопясь, взмыла в небо. Сделав круг над крытой соломой крышей, улетела прочь.

Соловей, спотыкаясь, поднимался по лестнице, тяжело опираясь на скрипучие перила. Надрался он, конечно, зазря, но как тут не надраться, когда глаза-буравчики старухи душу выворачивают. Сейчас он выпытает, чего она себе думает, окаянная. Да и интерес мучает, как его жизнь лихая сложится, плевать, что услышит, когда пора ему сдохнуть, и ежу понятно, что до старческих ревматизмов не доживет, так хоть знать, повезет злотыми насладиться да телом сладким, иль как...

Он проводил мутным взглядом шарахнувшуюся от него прочь служанку, толкнул дверь.

Аиша, кутаясь в старый дырявый платок, ждала его, сидя за столом. Знала, ведьма, что явится.

Соловей тяжело плюхнулся рядом, подпер голову руками. Руки не слушались.

— Говори, бабка, в чем твой интерес, чего тебе надобно, чего глядюки свои с меня не спускала, демон тебе в ребро?

Прорицательница ожгла взглядом, взяв со стола засаленную колоду, прошлась скрюченными пальцами по рубашкам и развернула цветную дорожку на столе. Соловей не поверил своим глазам. Дюжина! Бесова дюжина, и все, каждая, до единой — Смерть.

— Врешь, бабка, так не бывает, — прохрипел Соловей.

Старуха убрала Тароты, достала колоду Четверых. Показав лицом, молча сунула ему в руки. Он выронил карты на пол, долго собирал. Перемешав, вытащил одну, вторую, он тащил одну за другой, не в силах остановиться, пока сухая, прохладная рука не сжала его дрожащие пальцы.

— Переверни, ведьма.

Она переворачивала одну за другой, медленно, не спеша, словно наслаждаясь его возрастающим ужасом, она все не останавливалась, словно это она, та самая, не ведьма, а его старая и верная подруга по кинжалу...

— Хватит. Хватит! — заорал Соловей, отшатываясь от стола, не в силах отвести взгляд от страшных картин, веером лежавших на чисто выструганном столе. На домовине.

Не понимая причины ужаса, ледяными щупальцами сковавшего грудь, он встал, пошатываясь, перед гадалкой. Он, который потрошил, убивал и калечил, не морщась, до смерти боялся этой мерзкой, древней клюки!

— Когда, старая?

— Сейчас.

Огонь свечи вспыхнул, запестрел слепящими отблесками в глазах, закружил хороводом кровавых пятен.

— Н-н-нет, врешь, меня не взять так вот запросто, как куру в суп, — шептал непослушными губами Соловей, вытаскивая из ножен на удивление строптивый кинжал. Глянул на пальцы, скованные серой паутиной, на куртку, из швов которой выплеснулась волна белесой живой массы, похожей на тлю. Соловей взвыл. Старуха менялась на глазах, превращаясь во врага рода людского. В темного эльфа. Отшвырнув ногой нож Соловья, Рейн присел на стол, наблюдая за агонией.

— Ос-останови, тварь подземная, останови, Матерью молю!

— Не смей. Не смей даже в мыслях касаться Великой.

По равнодушным глазам эльфа, в которых даже презрения не было, словно он, Соловей, даже такой малости недостоин, было ясно, что молить о пощаде бессмысленно. Разрастались, ширились в горле, груди ветви, увитые шипами, тело горело, боль была нестерпима, но крик, от которого должно стать легче, застрял в распоротом, изувеченном горле. Холодея, не в состоянии пошевелить рукой, он почувствовал шевеление в кишках. По ногам потекло мокрое, горячее, вонь поползла слизняком по комнате, озаренной дрожащим огоньком свечи. Соловей тихо выл. Он мог лишь мычать, подергиваясь, когда его пожирали заживо, и, когда все было кончено, лишь сладковатый аромат смерти да серый прах на полу говорили о том, что здесь подох никчемный при жизни и никчемный в смерти Соловей. Рейн собрал в кучу одежду и оружие бандита, подытоживая про себя то, что узнал из разоренных болью мозгов убийцы. Теперь до наемника ни одна душа не доберется, ни маги-дознаватели, ни лесные, ни некроманты. Сытые жучки-мертвятники — это лучшее, что можно сделать из смердящей плоти Соловья.