Лесса (общий файл) (заморожено)

ЛЕССА (ЧЕРНЫЙ СНЕГ)

Скороходова Т.Н.

ЧАСТЬ I

1

Явится дева черная, и по следам её демоны-псы. Матерью проклята и распята молвой, зверь будет жить в утробе. А начнется пришествие её с убийства отца. Смерть дитя первой вехой станет, и явит врага всего сущего. И падут ноги всех от чумы, и укроется враг в глубинах, и сорвется пуп, и прольется кровь на алтарь. Конец грянет в вихре кровавом, и стон будет во всяких землях. Будут звать ночь, но ночь не придет, и роза зацветет в снег, а в летний день станет мертвый хлад. И будет это другая веха.

Моря, как звери, войдут в города, дома, и земли станут солеными, и боги умрут. И когда у каждого будет гной и зло в крови, падет дева темная, и псы её, и сгинет враг во тьме.

И будет это смена вех.

"Предсказания пустынника Саммениуса", т.IV, ц.365

Эллайа захлопнула том "Предсказаний", спугнув тишину, царившую в библиотечной зале. Какая чушь. "Девы", "ноги", "псы" и "пупы". По законам пророчеств надо напустить тумана, запутать громоздкими, заумными словесами и аллюзиями, мол, знающий поймет. Кроме того, перевод на переводе, а текст частью утерян. Чтобы пророчество дожило до наших дней, его следует выбить огромными рунами на вершине недоступной скалы, куда и дварф не заберется, дабы увековечить бессмертное "здесь был Гилд и его кирка". А теперь ломай голову, чего ждать от этого Гилда и его кирки. Прорицатели ещё и ключ такой мудреный придумают, что эти самые несчастные потомки готовы голыми руками задушить плодовитого на пророчества предка, будь тот жив. Эллайа улыбнулась. По сей день спорят, что такое и где этот "пуп", и что за девица привиделась пустыннику. Ещё бы не привидеться, если на жаре читать декламации перед койотами и грифами, терпеливо выжидающих, когда же неугомонный старец соизволит превратиться в добропорядочный безмолвный мосёл. Почему нет ни одного предсказания, где бы говорилось, что будет чудный, хороший год, от урожая станут ломиться закрома, грады и пожарища минуют поля и селения, а война закончится, так и не начавшись? Несчётные "хляби небесные", "плоды ядовитые" да полчища дев с блудницами, каковыми стращали мир предсказатели-мужчины, женщины же предпочитали больше "мужем темным" да "врагом" пугать. Как там, у Ллесианоры? "Смерчи обнимут Землю, как страстный любовник". Её читали, как запретный роман, со светлячком под одеялом...

Эллайа пробежала пальцами по пыльным корешкам, раздумывая, что бы взять для исследования. Мастерс Илиэлла не будет шутить, когда проверит источники. Верный незачёт, суровый выговор о скорбности ума адептов и куча отработок на сладкое. Учеников "карга" держала не то, что в черном теле, она их смаковала на завтраки, обеды и ужины. Можно сказать, только ими, несчастными, и питалась. Отобрав пару книг, Эллайа растянулась на кушетке, положив ноги на подлокотник, и открыла тяжеленный фолиант, едва не расчихавшись от пыли. Послышался неясный, отдаленный шум и глухие удары. Она села, прислушалась. От тревоги заледенело сердце. Ночью снился кошмар... Великая Мать, пусть он не будет вещим! Вскочив, Эллайя пробежала между стеллажей, открыла дубовые двери. В библиотеку ворвался шум, грохот, смерть.

Удар, ещё один. Дверь в коридор содрогнулась, венок омелы упал на пол, подкатился к ногам, замер у золотистой туфельки. Она бросилась к окну, распахнула витражные створки, ветер швырнул в лицо дым и пепел. Во дворе клубилась пыль, дико ржали кони, звенели, лязгали клинки, воздух дрожал от пронзительных предсмертных криков и хмельных от крови голосов убийц. Дверь содрогнулась, затрещала. Она метнулась к дальней стене, прошлась рукой по резному косяку и скользнула в открывшийся проем. Сбросив туфли, подобрала бархатные юбки и слетела по узкой винтовой лестнице, перепрыгивая через ступени. Мраморная плита ещё только поворачивалась, вставая на место, когда уши резанул страшный скрежет, визг металла, в подземелье вторгся рев захватчиков. Эллайа припустила босиком по ледяному каменному полу. Капала вода, сновали в темноте мыши, громыхали кованые сапоги преследователей, рассыпаясь пронзительным эхом. Она ланью неслась по подземелью, перепрыгивая коварные ямы и сколькие ступени. Главное — успеть. Главное — добраться. Зрение обострилось до предела, ноги бежали легко, размеренно, она старалась не сбить дыхание и не думать об изувеченных телах, оставшихся там, на плитах двора, скользких от крови. Эллайа замерла на мгновение, обернулась. Убийцы отстали, свет факелов огненным призраком колыхался далеко позади. Защита замка не сработала, стрела Горстайна послана отцом проверить границу. Предательство змеёй заползло в дом Шиентоналлей, подло и коварно укусив исподтишка. Она знала, кто виновник. Ты ещё поплатишься, ты, Холлеендир, предавший свою кровь. Кровь эльфов.

Она бросилась вперед, не касаясь влажных стен руками. Тьма не могла остановить, напротив, спасала и укрывала беглянку. Эллайа видела в темноте, как кошка. Силы питали жажда мести, ненависть и боль в груди. Она старалась не думать о тех, кто остался там, наверху. Потом. Потом будет месть, и месть такая, что небеса покраснеют от крови. Только это теперь главное, только ради этого она должна выжить. Пробежав поворот, осторожно ступила на мостик, прошла над пропастью и замерла. Откинув плащ волос на спину, улыбнулась. Мышь, копошившаяся у стены, завидев эту улыбку на тонком бледном лице, задрожала и юркнула в нору. Всплеснув руками, Эллайа проронила несколько слов. Попятилась и стала у широкого проема, ожидая врагов.

Из-за поворота, громыхая доспехами, вывалилась солдатня. Завидев жертву, убийцы взревели, бросились к узкой ненадежной дорожке, еле различимой в свете факелов. Огонь трепыхался, бился на сквозняке, превращая оскаленные лица в звериные маски. Наемник шагнул на перекладину, зашатался, но устоял и бросил на Эллайу похотливый взгляд:

— Слышь, ведьма, меня, поди, ждешь? Щас узнаешь, шо такое взаправдашний мужик, а не ваш ельф тонкохвостый!

Она ждала, вытянувшись тетивой. Мужлан, взбешенный молчанием столь близкой добычи, рванул вперед. Старая крепкая доска с оглушительным треском рассыпалась в прах. Дикий вой, глухой удар, секундное ошеломленное молчание и взрыв яростной ругани омыли бальзамом её сердце. Магия не подействовала, твари под искусной защитой, но теперь она им не по зубам. Запомнив лица, Эллайа развернулась и бросилась к выходу.

Она промчалась по извилистой кишке коридора, ноги пересчитали ступени, замерли на ледяных плитах пола. Тронула старые доски из северной лиственницы. Там — свобода. Там — месть. Туда выйдет смерть. Поток свежего, чистого воздуха овеял лицо. Она тряхнула головой, отбросив на спину плащ волос, и шагнула на свет.

— Долго же ты, сестренка.

Её схватили, повалили на землю. Зашипев дикой кошкой, вскинула руки, вскрикнула, захлебнулась кровью. По голове, ребрам замолотили пудовые кулаки, кованый носок сапога продырявил живот, она ослепла, оглохла от застившей глаза боли и потеряла сознание.

* * *

Кто-то стонет. Стонет она. Кожа на лице горит, кажется глиняной коркой. Глаза заплыли, губы превратились в лепешки, медный привкус крови во рту. Она выплюнула зуб и, лежа без сил, смотрела сквозь туман, как наемники медленно, не спеша, расстегивают ремни. Стальные пальцы вцепились в лодыжки, потащили за ноги, припечатали к земле руки. Навалилась, вмяла в почву чудовищная тяжесть. Тело сотряслось от боли, толчков, безжалостные пальцы мяли грудь, рвали шелковый лиф. В спину впился сучок, пряжка ремня разодрала кожу. Эллайа плюнула, от зверского удара по лицу мотнулась голова, впечаталась затылком в камень, свет померк от боли. Великая Мать, пусть ей сломают шею! Она вцепилась в мясистый нос, сжав намертво челюсти, едва не задохнувшись от вони. Рев насильника, взмах руки, искры из глаз, хруст скулы, и темнота...

Она то приходила в себя, то уплывала в милосердное никуда. Нескончаемая пытка длилась и длилась. Потоки речной воды, вылитые на голову, истерзанное, чужое, не её тело, разные лица, разные тела, голоса, но мука, как была, так и осталась запредельной. Её учили терпеть боль, но боль позора и растоптанной души была невыносима.

Свело ноги от широкого подвижного таза, тараном вонзавшегося в её плоть, криком кричали сломанные ребра, торжествующая похоть слышалась в отвратительных стонах. Она отвернула голову, стараясь не дышать вонью немытого тела и перегара. От запаха крови было не отвернуться, не убежать, как не убежать от своего терзаемого тела. Говорят, есть порог боли. Где же он? Доколе? К горлу подкатила тошнота. Отвернувшись от красной щербатой рожи очередного насильника, она смотрела. Смотрела сквозь залитые кровью глаза на брата, который наблюдал за истязанием. В глазах, в этих чудных фиалковых глазах Шиентоналлей, была чудовищная смесь страха и похоти. Мир сумасшедше закружился, побагровел, она впилась искалеченными пальцами в землю и канула во мрак.

* * *

Сквозь кровавый туман доносятся голоса, не давая уплыть по реке забвения.

— Нет, Соловей! Ты обещал! Убей её! — при звуках знакомого голоса мертвое сердце забилось вновь.

— Я с бабами не воюю. Я ими пользуюсь, — лениво протянул неизвестный.

— Мы так не договаривались! — прошипел братец. — Я не могу поднять руку на свою кровь! Я эльф!

— Дерьмо ты свиное, а не эльф, — процедил незнакомец, — если боишься проклятия, то сам и заботься, чтобы она не могла колдовать. Я всласть потешился, получил свое, остальное — твои беды.

— Ты... Ты, плебейское отродье, как ты смеешь перечить мне, Шиентоналлю!

Смачный удар и вскрик Холлеендира прозвучали дивной музыкой. У Эллайи достало сил поаплодировать про себя незнакомому Соловью. Мысли плавали, блуждали в вязком тумане, происходящее едва доходило до сознания, но знакомые имена пробудили отклик в душе. Ненависть. Живительная ненависть омыла тело, придала сил.

— Ты... Не... Шиентоналль... Ты выродок... — прохрипел зверь, когда-то бывший Эллайей.

Надвинулось белое лицо, она ещё успела увидеть блюдца перепуганных глаз и занесенный меч, прежде чем канула в никуда.

2

Свистнула стрела, эльф, взмахнув руками, выронил меч, упал на изувеченное тело сестры. В спине, обтянутой зеленым бархатом, торчало древко с ярко-синим оперением. Соловей увернулся, тело содрогнулось от удара в грудь, наконечник царапнул металл, отскочил. Наемник схватил первые попавшиеся поводья, вскочил в седло и помчался сквозь лес, неистово торопя жеребца и петляя, словно заяц. Ветви хлестали по лицу, тело сотрясала бешеная скачка. Ушастые ублюдки остались позади, умолкла песня стрел и предсмертные крики. Он вылетел на пустынный тракт и повернул на север. Если бы Соловей видел взгляд фиалковых глаз, проводивших его бегство, он бы вернулся, рискнул, но убил бы ведьму. Соловей не видел. И был счастлив, пьян от крови. В сумке на боку позвякивали золотые монеты, впереди ждал кабак, румяные, сочные бабы и новый заказ. Ветер взметнул пыль, скрывая следы. Тучи хмурились, глядя на непотребство, творимое на земле, наливались гневом.

Скоро, совсем скоро грянет гром, и ливень смоет с оскверненной убийствами земли кровь.

3

Горстайн смотрел на кусок мяса, в котором никто бы теперь не узнал прекрасную Эллайу. Лишь локоны цвета осенних листьев, рассыпавшиеся по земле, напоминали о былой красоте, да заплывшие фиалковые глаза на лице, больше похожем на гнилую сливу, смотрящие вдаль безо всякого выражения. Горстайна пробрала дрожь, пальцы сжались на рукояти меча. Он скрипнул зубами. Удивительно, но она ещё жила. Над испоганенным, изломанным телом склонился Зирестиль, влил несчастной в рот эликсир из крошечного флакона, принялся шептать заклинание. Горстайн вздохнул, отвернулся от ужасной картины. Даже ему, воину, повидавшему всякое, было невыносимо смотреть. Да, убивали. Вешали, резали и жгли. Кровь за кровь, смерть за смерть. Воин не должен думать об искалеченных жизнях, задумываться о последствиях. Иначе он перестанет быть воином. Но, сейчас... Эллайа выживет, раз Зирт взялся лечить. И будет жить, поруганная, обесчещенная, невыносимо, бесконечно долго. В эльфийских семьях блюдут чистоту рода. Её распнут свои же на позорном столбе. Горстайн повернулся, встретился взглядом с фиалковыми глазами. Эти глаза были так похожи на те, другие, о которых он мечтал холодными ночами... Прекрасная, как богиня, гордая Диалайна, мать Эллайи, жена друга и командира... Она осталась там, на стене замка. Милосердная Великая Мать подарила ей быструю смерть, в отличие от дочери. Как же больно, как рвется сердце и кровоточит рана... Он принял решение. Нелегкое, трудное, грозящее смертью, но это его решение и он сам будет за него отвечать.

На поляне добивали раненных, извлекали стрелы из тел, ловко и умело обыскивали трупы наемников. Стоны стихли, лишь негромкие переговоры эльфов тревожили лес. Крикнула сойка, на землю слетела ворона, подскакала к мертвецу, склонив голову, примерилась к открытым глазам. Горстайн проследил за падальщицей, позвал тихо:

— Зирт...

Лекарь поднял светловолосую голову.

— Сделай всё, чтобы она продержалась до Полынной пустоши.

Тот молча кивнул. Старый друг, он не будет задавать вопросов, не предаст и не проговорится. Он за каждого боевого товарища мог поручиться головой, но рисковать их жизнями он не имеет права. Если Эллайу отдать своим, её жизнь превратится в ад на земле, как говорят люди. Её семья уничтожена, заступиться некому. В монастыре вылечат, поставят на ноги, она сможет начать новую жизнь. Никто не будет мыть руки после того, как повстречает отверженную. Если его обман раскроется... Отвечать будет только он, командир стрелы.

Горстайн посмотрел на тело Холлеендира. Поганец. Мразь. Уговорил лорде Кассетиэля отправить стрелу по подложному делу, пустил в замок убийц, сломал защиту. Поделом твари. Жаль, погорячились, не захватили живым. Твердил же он, не верь племяннику! Нет, "в роду предателей не было"... Слепая гордыня... Горстайн подставил лицо ветру. Прохладный летний ветерок коснулся лица, высушил слезы. Забавная Абелия, Бельчонок, всеобщая любимица, каждое утро желавшая ему "Добрутро, мой храбрый пес!", Кассетиэль, друг и товарищ, столько раз прикрывавший ему спину, и кого он сам столько раз спасал... Нюх верного пса подвел, пролилась кровь. Семьи больше нет.

Он спасет то, что осталось.

4

Марсия проснулась от неясного ощущения чуждого присутствия. Пробрал легкий, неприятный озноб, словно ногтем провела по побеленной стене. Магия эльфов, чтоб им, ушастым. Она услышала тихий, отчаянный зов в ночи, предназначенный только ей. Накинув платок, вышла на улицу. По небу табуном вороных лошадей мчались облака, подсвеченные отдаленными зарницами молний. Ветер швырнул в лицо ледяные капли, разметал седые пряди по лицу. Она подошла к воротам, осторожно приоткрыла оконце.

— Отворяй, сестра! — хмурое лицо эльфа блеснуло в свете молний. Провалившиеся огромные глаза и мокрые волосы, облепившие череп, показались ей маской смерти.

В поводу черноволосый держал всхрапывающую буланую кобылу, из-за спины виднелась морда второй лошади и повозка с навесом от дождя.

— Кто вы? И чего вам надобно? — слепо щурясь, она разглядывала нежданных гостей. — Ночь на дворе, мужиков, а уж тем более эльфов, мы не привечаем.

— Если ты, старуха, сейчас же нас не впустишь, я по камешку раскатаю ваше тухлое заведение, — прошипел черноволосый эльф.

Марсия посмотрела, пожевала губами.

— Не пугай. Пуганные. Я тебе не девка на стогу, чтобы на меня зенками лупать. Кто там у вас?

— Та, кому немедленно нужна помощь, — тихо, еле различимо сквозь шум дождя, ответил второй эльф, выбираясь из-под навеса повозки.

Беловолосый, с длинным худым лицом невысокий эльф был ей знаком. Она видела его несколько раз, когда он навещал мать-настоятельницу. Его визиты совершались в обстановке полнейшей секретности, но от Марсии у матери секретов не было. Кому ж ещё доверять, как не ей, вырастившей Ильму с пеленок. Доиграется девка когда-нибудь, чует старое сердце. Отрежут золотые косы и четвертуют роскошное тело на потеху толпе, не допусти Милосердная...

Она выбрала ключ из связки, отперла небольшую дверь рядом с главными воротами и стояла, дрожа на ветру, пока эльфы доставали носилки. В отблеске молнии мелькнуло жуткое лицо. Марсия охнула, засуетилась:

— Это ж надо... Несите в привратницкую, там открыто, а я за матерью.

Подобрав юбки, она засеменила в обитель. Она торопилась, не могла не торопиться, но старое сердце криком кричало, что вместе с эльфами и их страшной ношей в тихую обитель пришла беда.

5

Горел очаг, едва освещая небольшую комнату. Ильма, хмуря золотистые брови, смотрела на эльфийку.

— Зирт, ты уверен, что вы не оставили следов? Вдруг ваши будут искать её? Наследница Дома Шиентоналлей, не фунт изюму...

Эльф, смешивающий зелье, обернулся:

— Не будут. Огонь ярости уничтожает все следы. От родового гнезда остался пепел, даже хоронить некого. Горстайн даст Слово, не верить ему у Совета оснований нет.

"Милосердная Мать, — подумала Ильма, — подари ей долгое забвение". Она вздохнула:

— Я сильно рискую.

Черноволосый отлип от двери, положил пузатый кожаный кошель на стол.

— Здесь на первую пору хватит. Мы скоро вернемся за ней.

Марсия поджала губы:

— Нечего шастать туда-сюда! Не думаю, что она сейчас мужицкие рожи будет рада видеть. Даже знакомцев. Што ж это за война, когда ребятню да женщин мытарите!

Горстайн побелел, синие глаза сверкнули отсветом молнии:

— Ты, старая, сначала думай, потом рот открывай.

— Сестра, командир. Или вы замолчите, или попрошу выйти вон, — отчеканила Ильма.

Эльф коротко склонил голову, нехотя извиняясь. Старуха насупилась:

— Нечего мне рот затыкать! Нежные мы какие! Это они свою пожалели, а мало ли таких они за собой оставили? Я же...

Свист клинка оборвал тираду привратницы. Прижавшись к стене, Марсия побелевшими глазами смотрела на меч, холодивший кожу шеи.

— Горстайн! Марсия! — взъярилась Ильма, лицо заледенело, в голосе послышалась такая сила, что стало ясно — власть Ильме дарована отнюдь не за долгие ночные моления.

Вязкую, гнетущую тишину прервал стон Эллайи. Пересохшие, лопнувшие губы в черных кровоподтеках тихо шевелились, словно пытались что-то сказать.

— Что? Что, малышка? — Горстайн одним движением убрал меч в ножны за спиной, присел на кровать и осторожно коснулся тонкой руки, лежавшей на сером шерстяном одеяле.

— П... Плать...е..., ос... тавь плат..., — прохрипела Эллайа и затихла.

— Она бредит. И слава Матери, — Ильма взяла кошель со стола, прошла к двери и, помедлив в проеме, бросила:

— Я сейчас всех подниму на молитву, чтобы не шастали, и вы без помех могли отнести Эллайу в комнату. Ты, Марсия, готовь все, что нужно, ты, Зирт, присмотри пока за несчастной. И попрошу боле не размахивать мечами в этих стенах, иначе вход в обитель моей властью будет заказан.

Ильма ушла, Марсия просеменила следом, поджав губы. Горстайн так и сидел, разглядывая изувеченные сапогами пальцы.

— Надо ехать, — тихо сказал Зирт, вливая очередную крохотную порцию зелья в рот больной.

— Там развилка на четыре стороны... Он мог скрыться куда угодно, — процедил Горстайн.

— Ничего, найдем. Из-под земли Соловья достанем, и перья повыдергиваем, — уверенно сказал целитель, промокая губы Эллайи влажным рушником.

— Время против нас.

— Думаю, рта открывать он не будет. Дело грязное. Скорее всего, заказчик уже идет по его следу, наемник не может этого не понимать. Да и... Чем больше он будет трепать языком, тем больше пятаков будет звенеть в карманах могильщиков, — прищурил серые глаза Зирестиль.

Горстайн невесело улыбнулся:

— Ты же лекарь, Зирт.

Эльф откинул белые пряди с лица, глянул на командира:

— Я борюсь с лихорадкой, сращиваю и выпрямляю кости, штопаю раны и дарю удар милосердия, если моё искусство бессильно. В нашем случае верно последнее. Бешеных собак уничтожают.

— Ты прав. Ждать не будем, у Холлеендира были дружки. Они могут что-то знать. А если не знают, то помоги им Мать. Не верю я, что у этого huddiessima достало бы наглости и злотых решиться на преступление против семьи без поддержки кого-то из высокородных.

— Ты думаешь, князь?

Лицо Горстайна потемнело.

— Думать я могу, что угодно. Вряд ли Лорриентиэль пойдет на прямое уничтожение. Ветвь Шиентоналлей имела право на трон, но они не лезли во власть... Никому не мешали. Без мага, причем мага из высших, здесь не обошлось.

— Мешать можно уже только тем, что дышишь воздухом, — Зирт произнес вслух то, о чем Горстайн подумал. Нет, он не верил, не мог поверить, что князь... Время покажет. И меч.

Огонь в камине полыхнул, осветил лица эльфов и угас. Ресницы Эллайи дрогнули, но ни Горстайн, ни Зирестиль этого не заметили, как не заметили вспыхнувших глаз Марсии, когда эльфийка шептала в бреду.

В ночи гулко звонил колокол, созывая монахинь на молитву. Густой, сочный звук плыл над полем, полосой тракта, масляно сиявшего в свете молний, провожая всадников. Царила тьма, в небе громыхало, стена дождя скрыла две черные фигуры, закутанные в плащи. Ведомые жаждой мести, эльфы рысью двигались к замку Крыло ворона, где мирно почивали похмельным сном закадычные дружки предателя, братья Норвилли.

6

Близился рассвет. Дождь перестал, ветер по небу гнал тучи. На востоке небо засветлело алым, серп месяца, выглядывающий из-за туч, бледнел на глазах. Всадники спешились, привязали лошадей и пробрались сквозь мокрый кустарник к стене замка. Зирестиль подставил руки, Горстайн повис на бортике, подал руку и втащил друга на стену. Две тени скользнули по мокрым булыжникам двора и замерли у дремавшего, опершись о стену замка, стражника. Сон был вечным. Кровь уже не бежала, застыв черным пятном на брусчатке двора. Безусый юнец так и не успел понять, что мертв. Располосованное одним точным ударом горло зияло страшной раной, лицо навек застыло в изумлении. Горстайн и Зирестиль, не сговариваясь, подняли головы. Из окна третьего яруса свисало тело, черные волосы трепал ветер. В комнате за спиной мертвеца было темно и тихо, словно в склепе. Эльфы, переглянувшись, обнажили мечи и вошли в замок.

Трупы были повсюду. В коридорах, в комнатах, в столовой и в парадной зале. Было видно, где шли неизвестные убийцы. Тут и там лежали, висели и полусидели, опершись о стены, изуродованные тела. Кровь заливала полы, ковры и стены, хлюпала под сапогами. Кровавые полосы раскрасили стены, исчертили мрамор полов. Эхо шагов скорбным гимном провожало путь эльфов, чадившие факелы освещали картины бойни, торопясь догореть. Эльфы шли открыто, не таясь. Неизвестные, сделав свое дело, исчезли, обостренное чувство опасности не могло подвести воинов, побывавших не в одной передряге. Остановившись у двери комнаты, из которой пытался выскочить в окно мертвец, Горстайн толкнул створку. Поздно. Слишком поздно... Что, впрочем, было ясно сразу, как только они увидали труп на стене. Теперь вся надежда на друга. Оставался последний, крохотный шанс узнать хоть что-то о нападении на Шиентоналлей. Судьба братьев Норвиллей и их домочадцев его не волновала.

— Как ты думаешь, чья это работа? — тихо спросил он Зирта, разглядывая голову одного из братьев, лежавшую в ногах мертвой девицы, распростертой на постели. Открытый в крике рот, черные впадины обезумевших глаз. Несчастная оказалась, на свою беду, помехой на пути убийц. Обнаженное тело второго брата, так и не выпустив меча из сведенных смертной судорогой пальцев, лежало на полу, сияя в бледном предутреннем свете ягодицами. В комнате тошнотворно пахло страхом, потом и дерьмом, даже ветер, врывавшийся в открытое окно, не мог развеять запах смерти.

Зирт пошел по комнате, перешагивая черные лужи и пристально всматриваясь в пол, покрытый кровавыми следами неизвестных.

— Судя по ранам, они и опомниться не успели, как получили смертельный удар. Резали, как баранов. Это месть. И убийца идет по следу, как и мы. Он один. Кто, кому это было нужно, кроме нас? Нет, Горстайн, я здесь бессилен. Поднимать мертвецов бесполезно, глотки перерезаны. Похоже на эльфийскую работу. Но кто?

Горстайн задумался:

— Кассетиэль последнее время темнил... Мне доложили о клетке с чужими почтовыми голубями, но лорде молчал, а я не спрашивал, — на лицо воина набежала тень. — Как я мог? Почему не настоял, не спросил, не вмешался?

— Ничто не предвещало беду. Никто и подумать не мог, что Холлеендир решится на предательство. Одно дело — мечтать, о чем на его роже было написано, и совсем другое — пустить кровь рода, рискуя навлечь на себя смертное проклятие.

Горстайн отлип от стены, вогнал меч в ножны и глухо бросил:

— Жаль, птицы разговаривать не умеют. Мы бы знали, с кем Кассетиэль вел переговоры. Пошли, нам здесь больше делать нечего. Я думаю, следы ведут к князю. Больше мстить некому... Может, это только для отвода глаз, а, может, и правда, месть.

— Не уверен, — Зирт догнал друга. — Слишком быстро, слишком скоро. Кто-то был на месте резни, кто-то, кто совсем немного опоздал, но понял, что произошло. Заметать следы преступления, вырезав целый замок, глупо и не рационально. Я уверен, это месть. И предупреждение.

Горстайн кивнул, и они двинулись дальше, по следу неизвестного помощника. Или врага. Время покажет.

7

Они прошли мимо мертвого охранника, полной грудью вдохнув прохладный чистый воздух, напоенный свежестью ночного ливня. Горстайну на миг показалось, что смрад смерти, трупы в замке и убийство семьи были всего лишь страшным сном, а нарождающийся день разгонит ночной кошмар, и все будет, как прежде. "Прежде" — значит, никогда. Они, уже не таясь, прошли по брусчатке к воротам и зашагали по траве, щедро покрытой росой. Влага смыла кровь с сапог, плащей, но она не могла смыть кровь с рук убийц. Им с Зирестилем оставалось только идти по следу.

Светало. Первые трели птиц заполнили лес, взмыли к небу. Раскрывались бутоны дикого хмеля, подставляли зеленые ладошки под солнечные лучи малина и смородина, питая ягоды земными соками. Лес жил, не замечая в своей вечности суеты и грязи, которую творили разумные существа. Уже сейчас на месте насилия и смерти пробивается трава, поют птицы, крохотные черви принялись за работу, торопясь уничтожить тела на поляне, чтобы вновь из праха победоносно возродилась жизнь. Размышления Горстайна прервал тихий звук, чуждый лесному шуму. Он остановился, вытащил меч и, крадучись, двинулся по высокой влажной траве. Зирт неслышно шел следом.

От высоченной сосны отделилась тень, замерла посреди небольшой прогалины. Эльфы вросли в землю.

— Я — Рейн, из рода Дэминиэллей. Кто вы и что вам было нужно в замке Норвиллей? — спросила тень.

Горстайн молчал, вглядываясь в расплывчатую фигуру. Человеческому взгляду было не под силу разглядеть чужака, но острое эльфийское зрение морок обмануть был не в силах.

— С невидимками переговоров не ведем, — вмешался Зирт, став рядом с Горстайном. В руке лекарь держал взведенный арбалет.

Горстайн ждал. Если невидимка не напал сразу, то сию секунду нападения ждать нужды не было. Вступив в разговор, незнакомец выказал мирное намерение. Пока мирное. Воздух так и искрился от напряжения.

— Вы правы, лесные. Я ждал вас, — помолчав, ответила тень. И материализовалась.

Зирт плюнул.

— Приветствую тебя, темный. Твоя работа, в замке? — Горстайн сверлил взглядом давнего врага. Не личного, кровного, а представителя проклятой расы предателей и убийц.

Беловолосый, тонкий, словно меч, эльф стоял посреди травы. В черной кожаной куртке и штанах, с казавшимися крыльями рукоятями мечей за спиной и руками, сложенными крест-накрест на груди, он походил за змею. Черную, ядовитую и стремительную, которая не оставляет жертве ни единого шанса на спасение. Кожа на первый взгляд казалась загорелой до черноты, но её сероватый оттенок говорил, что это не загар, а естественный цвет. Яркие синие глаза выделялись на смуглой коже, словно драгоценные камни на образе, потемневшем от времени. Горстайн шагнул вперед. Теперь все встало на свои места. И одного дроу хватит, чтобы вырезать отряд человеческих воинов.

— Ты был в замке? — повторил командир.

— Это знак. Знак, что на нашем пути вставать нельзя, — незнакомец не шевелился, лишь глаза следили за руками эльфов.

— Знак кому?

— Лорриентиэль разрушил наши планы. Разрушил надежды на мир.

— Ты... ты хочешь сказать..., — прошептал Зирт, опуская арбалет.

— Хочу. Кассетиэль дал согласие на брак с нашей династией. Первый брак в этом тысячелетии. Лорриентиэль не мог допустить усиления ветви Шиентоналлей, — помолчав, он тихо добавил:

— Мы предполагали, что будут интриги. Но то, что он решится на убийство, используя Холлеендира, выродка, мы не могли. Мы думали, успеем до того, когда часы перевернутся. Мы ошиблись. Князь опередил нас, ударил подло, исподтишка, осквернив свой род. Вчера мы с лорде Кассетиэлем должны были договориться о дне помолвки. Я опоздал.

— Как и все мы, — глухо проронил Горстайн, прошел к поваленному дереву, сел и закрыл глаза.

Мир, его такой привычный и устоявшийся мир разлетелся на осколки. Он был зеркалом, зеркалом кривым и уродливым, в которое он смотрел и видел одну ложь. И сейчас оно разбилось, оставив после себя бездну. Страшную, бесконечную и ненасытную, сожравшую душу. Кассетиэль был ещё молод. Горяч и наивен. А отвечать за его ошибки теперь будет дочь. Как он мог? Лорде вел переговоры за его спиной со смертельным врагом. Темные. Дроу. Один звук этих слов рождал ненависть в душе каждого лесного. Начитавшись книжонок, которые пишут мечтатели не от мира сего, проведшие жизнь в стенах академий и не смотревших в лицо смерти, не терявших друзей и родных от рук дроу, Кассетиэль витал в облаках. За свою короткую, по меркам эльфов, жизнь, его друг верил в то, что тысячелетнюю вражду и пролитую кровь может смыть протянутая в жесте мира рука. И погиб. Погибли все. Он моргнул, прогоняя предательскую влагу, защипавшую глаза. Диалайна, его тайная и несбыточная страсть, которая так и останется незаживающей раной... Эллайа. Изувеченная душой и телом... О династическом браке можно забыть. Она теперь просто мусор. Тень. Прах. Растоптанная ногами сильных.

— Вы мне сейчас скажете, где леди Эллайа, и тогда я подарю вам быструю смерть, достойную воинов, — тихо, буднично произнес дроу. — Простите, лесные, но мы не можем себе позволить оставлять свидетелей. Нам нужна девушка.

— Зачем она вам, темный? — хрипло спросил Зирт, поднимая арбалет.

— Я знаю, что случилось на поляне, если ты имел ввиду, лесной, что она порчена. Мы не втаптываем своих женщин в грязь. Эллайа не несет ответственности за то, что с ней случилось. Насилие крови не портит. Мы её выходим и защитим.

— Нет, — Горстайн встал, откинул волосы со лба, обнажил меч. — Она нужна вам для ваших игрищ, из-за которых уже пролилась кровь Шиентоналлей. Я даже не спрашиваю, что ты сотворил с моей стрелой. Я знаю, тварь. Готовься к бою.

Темный пожал плечами, промолчал, но не отвел взгляда от побелевшего от ярости врага. Клинки остались в ножнах.

— Скажи, мразь подземная, почему тогда ты здесь, а не с ножом у горла нашего князя? — прошипел Зирт.

— Так нужно, поверь. Твоя стрела, командир, мертва. Я сожалею. Князь и его подручный маг думают, что Эллайи нет в живых. Я благодарен вам за помощь, невольно нам оказанную. Но вы умрете сейчас, послужив делу мира.

Горстайн пошел навстречу врагу.

Они скрестили клинки молча, яростно, без предупреждения. Удары слились в короткий, звонкий, страшный крик стали. Мокрое, теплое залило глаза Зирта, смотревшего, оцепенев, за убийством. Кровь Горстайна. За один удар сердца все было кончено. Стая ворон взмыла в воздух, истошно раскаркалась, заполонив небо чернотой. Дроу стоял, опустив окровавленные мечи к земле, подняв бровь и не сводя хищного взгляда с противника. Зирт выстрелил. Отбив болт, темный в мгновение ока оказался рядом. Зирестиль упал на колени, рассматривая набухающий алым порез на куртке, прочертивший живот. Он поднял голову, посмотрел на врага. В глазах темнело, плыло, но он хотел видеть лицо убийцы. Дроу отступил, опустил мечи и осенил умирающего жестом покоя. Зирестиль прошептал: "Будь проклят, враг". И умер.

— Нельзя проклясть проклятого, — тихо ответил мертвецу Рейн, вытер травой лезвия, вогнал клинки в ножны и достал кинжал. Обмакнув нож в дымящиеся внутренности, очертил круг, в центре которого лежал труп лекаря. Закончив, достал из поясной сумки крохотный мешочек и высыпал содержимое на грудь Зирестиля. Внезапный порыв ветра зашевелил белые волосы мертвеца, пахнуло тленом. Лекарь повернул голову, глядя пустым, невыразительным взглядом на своего убийцу.

— Где Эллайа? Великой Матерью, силой Земли, силой Жизни и Смерти заклинаю тебя, говори! Да не смолчат уста твои, да послужит смерть жизни! Sbillias's Deeam, Sbillias'l Druam, Sbillias'l Mort! Говори!

Зирт сказал.

Рейн сотворил над телами краткую погребальную песнь. Воины заслуживают последних почестей. Не предали, не сдались, не просили пощады, зная, что против него у них нет шансов. Они достойны служить в войске Матери, пусть земля им будет колыбелью...

Послышался тихий треск. Земля под телами зашевелилась, вспучилась, словно живая. И опала, зияя черной раной, прочертившей зелень травы. Комья земли бесшумно осыпались с обнажившихся корней. Покачался, извиваясь на тонкой серой нити, дождевой червь, упал на дно ямы. Рейн подтащил тела к краю, как мог, уложил их, завернув в плащи. Земля снова завздыхала, сдвинулась, и на прогалине уже ничто не напоминало о разыгравшейся драме.

Он накинул плащ невидимости и скрылся в тенях. Торопиться не след, всему свое время. Эллайа из Полынной пустоши никуда не денется, пусть сестры подлечат. Впереди долгий путь, ей понадобятся силы. Он должен обустроить себе логово вблизи монастыря, затем... Рейна ждет последний свидетель. Соловей.

8

Марсия опустила сухарь в молоко, подождала, пока размокнет, и неторопливо прожевала теплую мякоть. В комнате было тихо, лишь мыши шуршали внутри древних стен монастыря, да совы ухали в ночи. От проклятых грызунов спасу не было, посему в монастыре привечали кошек, баловали. Люди верят, что эти животные грязны, прокляты, что они нечисть и оскверняют храмы. Но Ильма только хохотала, заслышав очередную тираду поборника чистоты, отвечая, что суевериями сыт не будешь. Одна из кошачьей семьи, угольно-черная, лежала в ногах эльфийки, тихо урча и переминая лапами одеяло. За стеной послышался цокот десятков крохотных лап. Кошка насторожила уши, но постель не покинула. Всё носятся, грызуны окаянные. Поговаривали, внутри стен есть коридоры и потайные комнаты, но планы здания были давным-давно утеряны, а монахинь не интересовали мирские секреты. Ильма привела ушлых дварфов-похабников, но те, выжрав все запасы вина, удалились ни с чем восвояси. Лишь растревожили тихую обитель громкоголосыми чертыханиями и скабрезными шуточками, да непотребным поведением. То ветры пустят, то рыгнут, то в краску вгонят невинных сестер сальными словечками. Тьфу, срамотишша...

Бросив сухарь в чашку, Марсия глянула на эльфийку. Прошло две десятины, а она так и не приходила в себя. Изредка бредила, стонала, но это кричало тело, а смертельно раненная душа была далече. Хотя, кто их знает, ушастых, есть ли у них души... Настрадалась, бедняжка. Милосердная Мать, не дай ей понести! Слаба для выкидышей-то... И Ильма, и беловолосый эльф, словно сговорившись, даже заикаться запретили о том, чтобы не допустить тягости. Средствиев таких, что каждой бабе ведомы, вояки-эльфы с собой не таскали, время ушло. Остается только молиться, чтобы девка не понесла. Марсия вздохнула. Эльфы, конечно, живучие, что твои собаки, но ведь дело-то не в теле... Раны затянутся, даже зубы вырастут, а вот то, что случилось с разумом несчастной, то никому не ведомо. Время покажет. И, тогда... Люди, обладающие силой, проходили через горнило испытаний, после которых мало кто выживал. Оно, конечно, понятно, мало приятного, когда рядом с тобой расхаживает чистый убивец, который может сжечь тебя заживо по своему разумению, когда в дурную башку взбредет. Но это давно было. Нынче всё вдругоряд. Бездушные, безжалостные и холодные, что твой зимний снег, маги и магички наводили ужас на простых смертных уже только тем, что дышали с ними одним воздухом. Не принятых в Конклав или нарушивших законы магии убивали, словно бешеных собак. И простолюдины, и аристократы тут были едины. Сбрендивший маг — ходячая, непредсказуемая смерть. Если бы не эльфы, магов давно бы всех повывели под корень. Но, когда люди, оставшись без магической поддержки, не смогли отстоять свою землицу от набегов ушастых, тогда до радетелей костров дошло, что маги — единственное спасение и шанс уцелеть в войне с древними. Бойня прекратилась, но людей с силой стали воспитывать, как породистых собак. Плетью и подачками. И даже случками, выводя род сильных. Не все соглашались... Вот и у них, в Полынной пустоши, среди монахинь живут несколько беглых. Ильма рисковала, но намоленные стены скрывали прокаженных, глуша магический поиск. Монастыри были убежищем, чем Ильма и пользовалась для помощи несчастным. Сама полукровка, ей только и оставался путь в монахини, но семья пристроила незаконнорожденную, добилась высокого положения. Кровь не водица. Здесь, в древних стенах, и открылась сила девочки, но она уже была под защитой храма. Марсия вздохнула. Не приведи Милосердная, эльфийка понесет, да ещё дитя с силой родится... Эльфы, как раса магов, не подлежали обязанности вставать в ряды Конклава, кровавой войной добившись привилегий, но вымесков, родившихся с силой, это не касалось. Если дитя насилия появится на свет, ему не будет сладко.

Тихий, неясный звук, шедший от постели эльфийки, прервал неторопливые думы. Марсия обернулась. Кошка, выгнув спину, вздыбив шерсть и прижав уши, стояла на постели, не сводя глаз с эльфийки. Эллайа открыла глаза. Зашипев, зверек слетел с постели и юркнул под кровать. Марсию пробрала дрожь. Чертыхнувшись про себя, она неторопливо допила молоко, поставила кружку. И чего, дура старая, испугалась? Лежит девка, краше в гроб кладут, без сил, с переломанными костями и внутренними разрывами. Что она может, с переломанными-то пальцами и выбитыми зубами? Магия эльфов — магия жестов и слов. А для прочих ритуалов у Эллайи под рукой нет ничего... У эльфийки подрагивали кончики перебинтованных пальцев, будто искали что-то, в фиалковых глазах тлела ненависть, словно на Марсию смотрел сам демон зла. Багровые белки лишь подчеркивали необычный цвет радужки, синева лица перешла в черноту с желтизной, щеки ввалились, рыжая грива превратилась в сплошной колтун. Они с Ильмой попытались расчесать роскошные густые волосы, но Эллайа так заметалась, что швы едва не разошлись, и они прекратили попытки. Любое прикосновение приводило больную в содрогание. Отвратительный сладковатый запах, пропитавший комнату, уже был не так тяжел, стал почти терпим, привычен, но до заживления внутренних ран было ещё очень далеко. Жалость вперемешку с испугом кольнули старое сердце.

Марсия встала, прошла к постели и села в ногах эльфийки, злясь сама на себя за невольный едкий страх.

— Плат... Плать-е, — сухие губы едва шевелились, но слова Эллайа выговаривала более-менее отчетливо.

— Сохранила я твое платье, девка, — поджала губы Марсия. — Только вот зачем оно тебе? Беду вспоминать? Иль недоброе дело задумала?

— Д... Добро... мертво.

— Не суди, дева. Тебе досталось, сколько и двоим-то не вынести, но время лечит.

Эллайа молчала, не сводя со старухи горящих лихорадочным огнем глаз. Не выдержав пытки, Марсия буркнула:

— У стены заткнула, под тобой прямо. Но — молчок. Ильма узнает, обеим не поздоровится, — Марсия помолчала и еле слышно добавила:

— Я и сама когда-то вот так... Чудом уцелела. Хотя нам, простолюдинкам да чернавкам, не след удивляться и возмущаться насильничанию.

Эллайа закрыла глаза и заснула, ровно дыша перевязанной грудью. Марсия поправила одеяло и долго сидела, глядя в ночь. Она много чего могла сказать о высокородных девицах, которые и помыслить не могли о насилии над собой. В этом была их слабость. Такие тихо гасли после мук, уходя из мира. Кто душой, а кто и телом. В отличие от высокородных неженок, им, простым, было не привыкать к насильникам. Шла бесконечная война меж князей, баронов и барончиков. Каждый день кого-то насиловали, убивали и сгоняли с земель. Матери, завидев очередную стаю захватчиков и бандитов, лишь сжимали зубы и прятали дочерей. Хотя, эта самая Эллайа не похожа на изнеженную девицу. Чувствуется стержень, порода, что ни говори. Вон как измахратили, если бы не сопротивлялась, может, и целее бы была. Марсия вздохнула. Что толку с её раздумий? Они с аристократами все равно, словно небо и земля. Нет, небо не топчет землицу-матушку....

Эльфийка спала. Спокойно, без кошмаров, словно в её мятущейся душе настали мир и покой. Мертвенный свет луны освещал комнату сквозь узкое окно, серебристой дорожкой падая на пол. Мелькнула тень. Сова мышковала. И где-то там, в ночи, охотились эльфы. Помоги, Мать, тем, до кого они доберутся.

9

Эллайа умирала. Ненавистное тело крепло, но душа, душа была ей неподвластна и улетала все дальше и дальше. Когда разум прояснялся, она понимала, что сходит с ума. Она боялась. Боялась, что может не успеть, что рассудок растворится во мраке. И тогда она уже не сможет отомстить. Родные, дорогие лица возникали перед закрытыми глазами, обжигая огнем слез. Мертвые лица. Она беззвучно всхлипнула и тут же сжала зубы, прокусив губу. Вкус крови напомнил об истязании, затопил душу живительной яростью. Яростью, которая не давала забыться и плыть по течению, которая придала сил. Они сейчас ей так нужны...

Эллайа нащупала платье. Пальцы заживали быстро, но кости ещё не срослись. Ещё рано... И уже поздно. Враг может исчезнуть, скрыться, стать недосягаемым для заклинания. Она приподнялась, зашипев от боли. Горячий ком тошноты подступил к горлу, она сглотнула слюну и замерла, пошатываясь, но усидела на постели. Багровые пятна перед глазами замерли, рассеялись, оставив после себя легкую дымку. Её вырвало, пробил пот. Тряслись руки, ноги, мышцы шеи едва держали голову, но она терпела, ожидая, когда пройдет приступ. Старуха, к счастью, была на вечерней молитве. Эллайя посмотрела в окно. Ядовитый серп месяца подмаргивал из-за туч. Время пришло. Ей нужно быть сильной. Ради себя, ради Шиентоналлей. Попыталась подняться, но упала, враз обессилев. Полежав и отдышавшись, не обращая внимания на боль в ребрах и сломанных костях бедер, поползла, не выпуская из кричащих от боли пальцев платье. К столу, где стояли крынка с молоком, и лежала серебряная ложка, из которой ей вливали бесконечные зелья. Сейчас вся жизнь Эллайи сосредоточилась в этой ложке и невзрачной глиняной крынке, и она ползла, торопясь успеть до прихода старухи. Глаза заливал пот, ребра стонали, уже почти зажившие швы рвались, но она ползла, как умирающий от жажды в пустыне путник ползет из последних сил к роднику. Только он ползет ради того, чтобы жить. А она — чтобы принести смерть.

Лежа на полу, она в отчаянии смотрела на крышку стола, недосягаемую и далекую, как звезды. Выхода нет. Она повернула голову:

— Кис, кис, кссс... Esskraiiya septimus riardon... hoinei ummiteus... — пересохшие губы старательно шептали, чтобы не допустить ошибки, дрожащие пальцы сложились в странном жесте.

Черная кошка, которая пристально наблюдала за её стараниями, словно понимала, зачем её зовут. Поднялась, нехотя сделала шаг. Выбора ей не оставили. Заклинание призыва было много сильнее чувства самосохранения.

Эльфийка положила дрожащие руки на теплое пушистое тельце и снова зашептала. Янтарные глаза зверька потемнели, зрачки расширились, шерсть стала дыбом, но убийца все шептала и шептала, высасывая жизнь. Через минуту все было кончено. "Если вы забрали жизнь в своих шкурных интересах, проклятие и позор падут на ваш род", — прозвучал в голове мелодичный голос мастерс Илиэллы. Что бы сейчас сказала наставница своей лучшей ученице?

— Прости, — шепнула Эллайа и обессилено уронила голову на дубовые доски, не сводя глаз с мертвого тельца. Чужая, краденая жизнь наполнила вены, побежала по телу, колючками впиваясь в мышцы, доставляя боль, такую острую боль, когда отходят замерзшие пальцы. Эллайа застонала и поднялась. Она шаталась, но стояла. Силы бедного зверька хватит ненадолго, но и этого достаточно. Эллайа бросила крынку на пол, подняла осколок. Внимательно рассмотрев, выбрала край поострее и резанула руку. Алые капли упали на пол, впитались в доски, почерневшие от времени.

Очертания круга постепенно становились видны. Она старалась изо всех своих последних сил, и старания были вознаграждены сполна. Прерывистый круг принял четкие очертания, знаки тьмы, пока мертвые, были начертаны под тихий, едва слышный шепот изувеченных губ. Эллайа бросила в центр круга платье и упала на колени. Кошачьи силы подходили к концу, но она должна успеть. Она скребла бархат куском крынки, стоная от боли, не жалея изувеченных пальцев. На полу медленно вырастала кучка засохшей грязи, крови и белесых пятен спермы, слипшихся с ворсом ткани. Она терпеливо собирала слепок ауры тех, кто был тогда на поляне, кто посмел дотронуться до неё, войти в её тело и растоптать душу. Обессилев, выронила платье и замерла, шепча заклинание, которое придаст сил, чтобы потом отнять их, может быть, уже навсегда. Плевать.

Темные, чуждые миру слова падали в ночь, гася свечи, поднимая ледяной ветер. Дрожащие язычки пламени бились, не в силах противостоять проклятию, вступавшему в свои права. Мертвый, забытый язык ожил, вновь неся беду и смерть. Но Эллайя именно этого и желала всем своим сердцем, истерзанным болью потерь и ненавистью.

10

К сводам летела молитва, наполняя залу силой веры. Ильма молча наблюдала за сестрами. Ания, бежавшая от магов, решивших отдать её полоумному князьку ради выгодного Конклаву брака. Юная Кара, выброшенная на помойку родной матерью, испугавшейся силы девочки... Сколько их, кто не желает насилия над своей жизнью, кто желает оставаться человеком, неважно, полукровка ты, или нет. Ильме было неспокойно. Зирт не показывался, не давал знать о себе, и дурные мысли лезли в голову, ели поедом. Он всегда возвращался, она зря рвет себе душу, дура влюбленная... Ничего с ним не случится, просто не может случиться... Ильма вздрогнула. Показалось, кто-то прошел по её могиле. Чуждое, страшное ползло по древним стенам монастыря, гася факелы и наполняя сердце необъяснимым ужасом. Подобрав юбки, она торопливо пошла прочь из залы, моля Милосердную, чтобы она ошиблась.

В коридоре она уже, не таясь, бросилась бежать, подгоняемая рвущей душу тревогой. Девочка, что же ты наделала... Как ты могла... Как смогла?!

Пролетев по коридорам, Ильма ворвалась в комнату, где лежала эльфийка, и остолбенела. Одного взгляда хватило, чтобы понять.

Марсия, старая дура! Теперь из-за глупой старухи будут умирать люди. Нелюди, да, выродки должны понести кару. Но у этих нелюдей есть безвинные дети... Ильма разрывалась между жалостью и долгом. Она склонилась над тлеющей на полу кучей тряпья, мельком бросив взгляд на лежащую без сознания девушку. Из разрезанной руки кровь уже почти не бежала, начав густеть. Ильма провела рукой, прошептала молитву. Затем осенила круг знаком Жизни и метнулась за чистыми полосами ткани, чтобы перевязать раны несчастной. Может, и выживет, хотя, судя по всему, Эллайа уже выполнила то, ради чего так отчаянно цеплялась за жизнь.

Скрипнула дверь, вошла Марсия и замерла, глядя глазами-плошками на Эллайу. Стопка беленых полотенец выпала из враз ослабевших рук.

— Ну? Довольна? — рявкнула Ильма, подняв голову. Она стояла на коленях, перевязывая руку Эллайи.

— Я думала, это ей, как память... Ничего ж у девки не осталось. Да и средствиев таких, чтобы пакостить, здесь не было... — Марсия все никак не могла отвести взгляд от трупика черной кошки.

— Ты... думала?! Черта лысого ты думала, дура старая! — Ильму трясло. — Эллайа понесла! А сейчас... только что... она прокляла свою кровь! Свое дитя!

Лицо Марсии посерело, губы задрожали. Слеза покатилась, затерявшись в глубоких морщинах губ.

— Я... не знала, — она всхлипнула.

— И я не знала, — устало ответила Ильма, поднимаясь на ноги. — Я только сейчас увидела. Слишком страшные силы она привела в действие, явив в мир зло, которое ударит и по ней тоже...

Две женщины, старая и молодая, молча смотрели на эльфийку. Кожа, где не была покрыта синяками, побелела, напоминая дорогой хрупкий фарфор. Длинные ресницы отбрасывали тени на тонкие черты лица, которые были различимы даже сквозь страшные увечья. Ей бы жить да жить, но как она сможет жить, если прокляла собственное дитя? Хотя, редко когда такие матери жалеют о плоде насилия... Время покажет. Если несчастная, конечно, поправится.

— Может, выкинет? — спросила Марсия, виновато глянув на настоятельницу.

— Будем молить Милосердную, чтобы так и случилось, — хмуро ответила Ильма. — Ей бы дать отравы для плода, но это убьет её. Слаба она очень. Не мы решаем, кому жить, а кому не родиться... Только Милосердная, только воля её решит судьбу Эллайи. Давай, принимайся за дело. Зирт не простит, если девчонка не выживет.

— Зирт — то, Зирт — се, о себе бы подумала, докрутишься с эльфами-то. Будет, как с этой несчастной, — буркнула Марсия.

— Ты опять за свое? Высеку и на конюшню! — отчеканила Ильма, но легкая, усталая улыбка, коснувшаяся сочных губ, сказала Марсии, что она прощена.

Эллайа лежала тихо, неподвижно, словно труп. Но крохотная жизнь уже теплилась, пускала ростки, не сдаваясь и не собираясь покидать истерзанное тело матери.

Проклятие должно жить. Чтобы убивать.

11

Соловей проверил кошель за поясом, рыгнул сыто. Шкура где-то блудил, что обычно не водилось за полукровкой. Видать, и на ушастых бывает старуха-проруха. Явится, куда денется, Соловей нужен ему, как кобелю яйца. Уговор был, что Шкура сам найдет его здесь. Кто, как не он, Соловей, лучший посейчас... Шкура, правда, и сам не промах, когда-то был едва ли не ровней ему. Полукровка вышел из дел, когда получил промеж ушей и лишился глаза, с той самой поры и прибрал мокрые дела к своим цепким ручонкам. Эльф имел свой профит, за что и получил прозвание, потому как драл десять шкур, но так все равно было много лучше, чем в прежние времена. Заказчики, бывало, после честного решения их суетных дел, подумывали избавиться от своего благодетеля, чтобы не делиться кровными, да и след затереть не мешало, вот Шкура и порешал эту загогулину. Супротив нового распорядка Соловей не возражал. Когда Шкура стал заправилой, желающих разделаться чужими руками со своими бедами начисто стало гораздо боле. Маги-убивцы, они не все могут. Вернее, могут-то они все, но кровавый след лучше оставлять чужим мечом и кинжалом, потому простой наемник — наилучший выход. Магию отследить — плюнуть и растереть, это кажинному, даже деланному пальцем вестимо. Дознавателям мокрое дело при помощи нечестивой волшбы — как намалеванная картинка с рожей убивца, лучше и не придумаешь. Ну, и где Шкуру носит? Ещё пару дней, и ноги его здесь не будет. Злотых жаль, но себя ещё жальче. Синица в руке — не журавль в жопе.

Где-то в ночи зарыдала неясыть, птичий крик ворвался в корчму вместе с порывом ветра. Громыхнули двери, по комнате закружились щепа, пыль и солома.

— Не к добру это, Шоловей, — Хруст грохнул кружкой о стол, плеснув кислым вином на щербатые от времени доски, цыкнул сквозь зубы.

— Тебе все не к добру, бес старый, — буркнул Соловей, скривившись, как от зубной боли. Он на дух не переваривал грязь, липкие столешницы, потную толчею, он презирал эти вонючие забегаловки, где не знаешь, харкнули тебе в стряпню перед тем, как подать, или чего похуже сотворили. После этого дела он больше никогда, ни за какие коврижки не станет столоваться в этих крысиных помойках. Смерть обеспечит ему безбедную старость и разносолы, которые приготовит справный пышнотелый бабец. На то она и смерть. Кому-то дает, у кого-то забирает. Он любовно погладил взведенный гномский арбалет. Мал, да удал. Дорогуший, зараза, но того стоит. Напоенный ядом болт уютно покоился в ложе, ожидая приказа хозяина. И он будет отдан, ежели кому-то взбредет в башку тихо прикопать его, Соловья, в лесу, что весьма трезвое соображение, потому как Шкура, дерьмо собачье, так и не явился, и чует сердце, уже не явится. Ну, он тоже не лыком шит. Ясен пень, после таких дел или в могилу, или на покой. Здоровье киснет все больше, поясницу ломит да плечи выворачивает, хватит ему по лесам гарсать. Шкура и поначалу-то скрипел зубами, отсчитывая звонкие кругляши, но дело воняло, и Соловей решился задрать цену. Пусть платит, блудство ушастое... Холодок прошел по коже. Ему показалось, что рядом, за спиной, стоит сама Смерть. Оглянувшись, он увидел все те же рожи, никаких костлявых призраков и нечисти, чудящейся на ночь глядя. Нет, пора, пора завязывать.

На невысокий помост, кряхтя, взобрался корчмарь, казалось, его всем миром запихивали в кожаный жилет, из-под краев которого выпирали дряблые, заплывшие жиром валики живота, словно квашня нерадивой хозяйки. Редкие рыжеватые волосы прилипли ко лбу, глазки обежали зал, продолжавший жить своей незатейливой жизнью едоков, гуляк, пропойц и разбойников.

— Судари, сударыни и прочаи мног-гоув-важаемые! — голос едва доносился сквозь стук костей, звон монет, переходивших из рук в руки, крепкого слова и гогота. — Сегодня у нас в проездах натурально самая знаменитая, самая верная и мудрая прорицательница, Аиша! Или Знающая, как их кличут всяческие ух-ты-ну-ты благо-оддя! Просим спрашивать, все, что мучает ваши потроха и бошки, за ваши злотые и полушки-малушки! Вы платите — Аиша прорицает! Чем больше бла-ародного металлу — тем вернее сказка-указка!

Корчмарь неуклюже отмахнулся от брошенной чьей-то хмельной рукой бараньей кости, вытер пот со лба, обежал блеклыми глазками гомонящий зал и слез с помоста, как больной краб. На помост вышкреблась старушенция. Бабка как бабка, если не считать позвякивающих цепей, монист и браслетов, да одета, словно из борделя для престарелых. Старуха куталась в пестрый платок, почти закрывший ворох цветастых юбок, из-за которых она походила на стог сена, укрытый тряпьем. Прорицательница уселась на стул посреди помоста и обвела глазами-изюминами гомонящий зал.

— С-с-слышь, с-старая, попытай мне, с кем щас Аглая-то моя кувыркается? Почитай, год как без мужниных ласк-то, — проорал плешивый мужик, глушивший дешёвенькое винцо за столом у самого помоста, одетый в заляпанный, порванный кафтан явно с чужого плеча. Та, словно и не слыхала, не сводила глаз с Соловья. Полушка покатилась по полу мимо ведьмы, помедлила на краю, крутнулась вокруг своей оси и, развернувшись, угомонилась у ног прорицательницы. Гомон стих.

Соловей заерзал. Ему ли бояться старых ведьм, старухи дырявятся ножами так же, как и туши овец, но всей своей битой-перебитой шкурой Соловей чуял, что эта ведьма ещё даст ему табаку нюхнуть. Он едва не отвернулся, не в силах вынести пустой, без всякого выражения, взгляд старухи, словно на кусок дерьма под ногами глядела, ведьма седокосая.

— Нету у тебя дома, нелюди. И Аглаи нет. Кого загубил, сам ведаешь.

— Брешешь, брешешь, ведьма корявая, со слепых глаз поклеп на честной народ наводишь! Люди! Други мои! Не верьте косоротой! — мужик, не прекращая верещать, наскоро собирал наплечную суму, но бегающие глазки уже нацелились на выход, и дрожащая рука уже швырнула на стол последнюю не пропитую полушку. Соловей хмыкнул. Этот фофан что, думает, так отделается? За эдакими бабками тенью ходит стража, выколачивая из выведенных на чистую воду монеты и кровь с зубами. Вдругоряд, ведьм силком никто не заставлял говорить, кто ж захочет знать, когда костлявая к тебе придет и в каком потрошенном виде ты окончишь земные скорбные дни... Прорицательниц не трогали, берегли, в отличие от магов, они были почти безвредны, даже пользительны для корон и скипетров, но рази ж добрая гадалка будет по корчмам шляться, если такие верные слова её? Соловей понимал, что рассуждает здраво, почти трезво, но скрипучий внутренний голос, который ни разу не подводил своего хозяина, кричал, вопил об опасности.

Вопросы один за другим летели из зала, Аиша, не торопясь, обстоятельно отвечала. Большинство оставалось без ответа, полушки, копейки и даже пара злотых вернулись к своим владельцам самоходом, без касания скрюченных королевской болезнью пальцев. Вон оно как, и ведьмы не все могут...

— Шего дергаешься, Шоловей? Аль шовесть мушает нешиштая? — хмыкнул Хруст, откупорив ножом бутыль золотистого. — Ты вже луну тут шидишь, а шплетни-то ведашь?

Соловью было лениво отвечать. Полное брюхо, доброе вино, если бы не старуха...

— Шемейка Одноглазого погорела. Дотла, вишь, никто выскошить не ушпел. Говорят, так пыхнуло, что и ведра шхватить не ушпели. А шын Вонючки, Вонь-младшенький, утоп. В луже, надожь, как боров, после кутежа в "Швинье и топоре". Да...

— Заткнись, шепелявый, — процедил Соловей, беря кружку с добрым вином. Показалось, вино прокисло.

12

Взошла луна. Алая, страшная. Галка, копавшаяся в объедках, щедро вываленных у забора корчмы, склонила голову, словно к чему-то прислушиваясь и, торопясь, взмыла в небо. Сделав круг над крытой соломой крышей, улетела прочь.

Соловей, спотыкаясь, поднимался по лестнице, тяжело опираясь на скрипучие перила. Надрался он, конечно, зазря, но как тут не надраться, когда глаза-буравчики старухи душу выворачивают. Сейчас он выпытает, чего она себе думает, окаянная. Да и интерес мучает, как его жизнь лихая сложится, плевать, что услышит, когда пора ему сдохнуть, и ежу понятно, что до старческих ревматизмов не доживет, так хоть знать, повезет злотыми насладиться да телом сладким, иль как...

Он проводил мутным взглядом шарахнувшуюся от него прочь служанку, толкнул дверь.

Аиша, кутаясь в старый дырявый платок, ждала его, сидя за столом. Знала, ведьма, что явится.

Соловей тяжело плюхнулся рядом, подпер голову руками. Руки не слушались.

— Говори, бабка, в чем твой интерес, чего тебе надобно, чего глядюки свои с меня не спускала, демон тебе в ребро?

Прорицательница ожгла взглядом, взяв со стола засаленную колоду, прошлась скрюченными пальцами по рубашкам и развернула цветную дорожку на столе. Соловей не поверил своим глазам. Дюжина! Бесова дюжина, и все, каждая, до единой — Смерть.

— Врешь, бабка, так не бывает, — прохрипел Соловей.

Старуха убрала Тароты, достала колоду Четверых. Показав лицом, молча сунула ему в руки. Он выронил карты на пол, долго собирал. Перемешав, вытащил одну, вторую, он тащил одну за другой, не в силах остановиться, пока сухая, прохладная рука не сжала его дрожащие пальцы.

— Переверни, ведьма.

Она переворачивала одну за другой, медленно, не спеша, словно наслаждаясь его возрастающим ужасом, она все не останавливалась, словно это она, та самая, не ведьма, а его старая и верная подруга по кинжалу...

— Хватит. Хватит! — заорал Соловей, отшатываясь от стола, не в силах отвести взгляд от страшных картин, веером лежавших на чисто выструганном столе. На домовине.

Не понимая причины ужаса, ледяными щупальцами сковавшего грудь, он встал, пошатываясь, перед гадалкой. Он, который потрошил, убивал и калечил, не морщась, до смерти боялся этой мерзкой, древней клюки!

— Когда, старая?

— Сейчас.

Огонь свечи вспыхнул, запестрел слепящими отблесками в глазах, закружил хороводом кровавых пятен.

— Н-н-нет, врешь, меня не взять так вот запросто, как куру в суп, — шептал непослушными губами Соловей, вытаскивая из ножен на удивление строптивый кинжал. Глянул на пальцы, скованные серой паутиной, на куртку, из швов которой выплеснулась волна белесой живой массы, похожей на тлю. Соловей взвыл. Старуха менялась на глазах, превращаясь во врага рода людского. В темного эльфа. Отшвырнув ногой нож Соловья, Рейн присел на стол, наблюдая за агонией.

— Ос-останови, тварь подземная, останови, Матерью молю!

— Не смей. Не смей даже в мыслях касаться Великой.

По равнодушным глазам эльфа, в которых даже презрения не было, словно он, Соловей, даже такой малости недостоин, было ясно, что молить о пощаде бессмысленно. Разрастались, ширились в горле, груди ветви, увитые шипами, тело горело, боль была нестерпима, но крик, от которого должно стать легче, застрял в распоротом, изувеченном горле. Холодея, не в состоянии пошевелить рукой, он почувствовал шевеление в кишках. По ногам потекло мокрое, горячее, вонь поползла слизняком по комнате, озаренной дрожащим огоньком свечи. Соловей тихо выл. Он мог лишь мычать, подергиваясь, когда его пожирали заживо, и, когда все было кончено, лишь сладковатый аромат смерти да серый прах на полу говорили о том, что здесь подох никчемный при жизни и никчемный в смерти Соловей. Рейн собрал в кучу одежду и оружие бандита, подытоживая про себя то, что узнал из разоренных болью мозгов убийцы. Теперь до наемника ни одна душа не доберется, ни маги-дознаватели, ни лесные, ни некроманты. Сытые жучки-мертвятники — это лучшее, что можно сделать из смердящей плоти Соловья.

13

Солнечные лучи разгоняли полумрак кельи, отражаясь разноцветными искорками от пузатых склянок, рядами крохотных воинов стоявших на столе, легкий ветерок, проникающий в комнату, освежал спертый воздух. Чирикали, как оглашенные, воробьи за окном. Тишина, нарушаемая лишь хриплым, тяжелым дыханием, резала уши. Черная кошка, устроившаяся под боком у Эллайи, прищурив янтарные глаза, следила за лучиком, отбившимся от собратьев. Тот осторожно крался по полу, исчезая в щелях крепких досок, чтобы неспешно выбраться наружу и продолжить путешествие. Луч коснулся тонких пальцев Эллайи, заиграл на капле жемчужного маникюра, уцелевшей чудом. Последнее напоминание о той беззаботной жизни, которая была у несчастной. Марсия вздохнула. Показалось, ничего печальнее, чем эта рука, она ещё не видала.

Ильма убрала руку с пышущего жаром лба Эллайи, нахмурилась:

— У неё лихорадка. Не знаю, выживет ли.

Марсия глянула на мать-настоятельницу, вздохнула. После того, как эльфийка сотворила свою страшную магию, Ильма похудела, спала с лица, глаза цвета васильков потухли. Марсия не знала, что и думать. Неужто её девочку так встревожило проклятие, или тут причина в некоем беловолосом эльфе? Тот так и не показался. И слепцу видно, что Ильму поедом ест тревога, но ведь она никогда, ни словом, ни делом, не дала знать старухе, заменившей мать, что ей так дорог ушастый лекарь...

— Лихорадка вызвана не телесной болезнью, — Ильма провела рукой над телом эльфийки, прикусила губу.

— Да уж, сотворив такое, не только залихорадит, — Марсия поджала губы.

— Молчи, — оборвала Ильма, сверкнув глазами. — В ней сейчас борются ненависть... И мать. Победит кто-то один. Если выживет.

Больная открыла глаза. Страшные следы избиения почти исчезли, но черные тени, залегшие вокруг глаз, превращали тонкие черты в посмертную маску.

— Вы... Вы сказали, мать? — прохрипела Эллайа.

Ильма осторожно сжала тонкие пальцы эльфийки, всем сердцем желая через жест передать тепло, поддержку и сочувствие, принять на себя чужую, невыносимую боль. По тонким пальцам эльфийки заструился холод. Эллайа закрыла глаза, превратилась в статую. Ледяную, неподвижную. Мертвую. Настоятельница снова чертыхнулась про себя, кляня свой поганый язык. О беременности она хотела поговорить с Эллайей позже, когда та окрепнет, но кто же знал, что девочка все слышит, что она не знает о ребенке? Магичка, она должна была почувствовать зарождающуюся жизнь... Хотя, после таких истязаний... Милосердная, дай ей сил! Сил вынести очередной удар судьбы, после которого и здоровый-то свихнется. Ильма переглянулась с Марсией. Значит, Эллайа на самом деле не хотела зла ребенку, это была месть, а она, пустоголовая, вывалила дерьмо бедняжке на голову! Ильма тряхнула головой. Какая теперь, к демонам, разница? Слов назад не воротишь.

От страшного, нечеловеческого вопля вздрогнули стены. Крик раненного зверя оборвался, перешел в стон отчаяния, стих.

Марсия стояла, дрожащими пальцами перебирая складки платья, не сводя глаз с эльфийки. Несчастная лежала молча, не поворачивая головы, хрупкое тело сотрясала дрожь. Марсия чувствовала, как слезы текут по лицу, оставляя теплую влагу, застывающую в бороздках морщин. Ильма все гладила и гладила Эллайу по сбившимся в сплошной колтун рыжеватым волосам. Сказать было нечего. Нечем утешить.

14

В пещере царил мрак, даже лучи солнца, серой утренней занавесью освещавшие вход, не могли рассеять тьму. На полу валялись кости животных, чьи-то тонкие ребра, ветви и гнилые листья. Костер в целях безопасности Рейн разжигал по ночам, хотя по лесу туземцы не шлялись. Дубрава принадлежала местному барончику, и его лесники отнюдь не лобызали в уста тех, кого застали за сбором ягод и грибов, не говоря уже о браконьерстве. Снаружи шел дождь, срывался ветер. Серая летучая мышь, приблудившаяся к нему, заерзала под потолком, кутаясь в тонкие крылья.

Ночь прошла спокойно, но он устал, как тысяча демонов. Смотреть глазами птиц было тяжело, непривычно, отнимало уйму сил, которые могли понадобиться в любой момент. Но польза все же была много больше. Невольные помощники нашли беглого Соловья и регулярно осматривали округу, чтобы своевременно предупредить об угрозе. Маг лесных со своими карателями мог выйти на след. Рейн лишь раз отлучился с поста, когда отправился по душонку наемника, впрочем, он скоро управился. Дроу растянулся на походном ложе, скрестив руки за головой, закрыл глаза, размышляя.

Эллайя пока жива, если это существование можно назвать жизнью. Её ежедневно пичкали сонными, дурманящими отварами, связывали и бинтовали, чтобы не повредила себе и растущему плоду. Но она не сдавалась, окончательно впав в безумие. Что ж, ему остается только ждать рождения дитя. Сейчас первоочередная, главная и единственная задача — охрана монастыря, разведка да насущные нужды, которым и железный организм дроу не указ. Если Эллайа умрет, он заберет ребенка, если выживет, заберет обеих. Обеих — потому что родится девочка. Девочка, о которой говорило предсказание альвов. Девочка, от которой зависела жизнь. Зависела магия... Предсказание было расплывчатым, двояким, как и все, что осталось от Великих, но то, что это дитя решит судьбу магии, говорилось, вроде бы, внятно. Не говорилось, как. То, что это тот самый ребенок, сомнений пока не было. Первое испытание мать и дитя уже прошли. Честь и хвала настоятельнице... Сильная женщина. Несмотря на то, что лишилась любимого, и лишилась, можно сказать, из-за Эллайи, Ильма вытащила её из когтей смерти. Впрочем, может, она и не подозревает об этом... Что вряд ли.

"Любой ценой уберечь дитя". За каким лядом королеве девочка из пророчества? Если человеческим магам суждено быть уничтоженными из-за этой девчонки, то обезглавленные силы людей войско Мэйдд сотрет с лица земли, даже не вспотев. Это ещё не родившееся дитя, по предсказанию альвов, станет той песчинкой, что столкнет лавину. Ясно, что Мэйдд не может упустить шанс завладеть крохой, попридержав ту у себя до поры до времени, пока та будет расти, но что будет, когда птенец оперится? Если девочка будет жить, то умрут тысячи, нет, десятки тысяч, да и широкомасштабной войны исключать нельзя. Впрочем, не его забота. Его забота — интересы Дома, а в том, что Мэйддлайнн преданна Дому до самозабвения, сомнений нет. Хотя... Картинка не складывалась. В этой багровой мозаике зияли черные пятна, и он не мог унять тихую, еле слышную тревогу. Прогнав прочь крамольные мысли, Рейн задремал чутким полусном солдата.

Он не знал, что глазами птиц за монастырем наблюдал не он один.

15

В окно врывался свежий, ещё морозный воздух. Зима неохотно отступала, но удары весны с каждым днем становились все сильнее, вот и сегодня победный марш капели славил юную королеву, вступавшую в свои права. На приступке бойницы горланили воробьи.

— Расчирикались, — проворчала Марсия, считая петли. — Как медом намазано...

— Пусть их, — буркнула в ответ Ильма, прощупывая небольшой, даже по меркам эльфиек, живот Эллайи. — Не нравится она мне сегодня.

— Мне она вообще... не нравится, — Марсия глянула на будущую мать и отвела взгляд, не в силах вынести встречного взгляда.

Фиалковые глаза Эллайи источали ядовитую ненависть. Даже опоенная травами, связанная по рукам и ногам, она не сдавалась, не прекращала попыток убить себя и ребенка. Большую часть времени она проводила в искусственном, тяжелом забытье, но в краткие моменты просветления, когда отступали кошмары и воспоминания, она, казалось, думала только об одном — убить себя и убить тех, кто ей мешал. Марсия поджала губы, громче защелкав спицами. Что за девка, все жилы из них вытянула, ведь будет рожать, им с Ильмой небо с овчинку покажется. Эту и тролль не удержит, не смотря на то, что с тростинку толщиной...

Тихий стон оборвал стук спиц. Ильма выдохнула:

— Началось, старая. Рысью за полотенцами, водой, да захвати мою шкатулку, ту самую, сама знаешь, где.

Марсия, торопясь, засеменила в комнату настоятельницы. Протяжный, надрывный вопль вырвался из приоткрытой двери, отразился эхом от каменных стен. Марсия пробормотала молитву, осенила себя кругом. Не допусти, Милосердная...

В шкатулке Ильма держала яд.

16

Рейн протирал мечи, когда его соглядатай, воробей, расчирикался дурниной, сообщая о том, что началось то, чего он так ждал долгих восемь лун. Рановато, но это длань Матери, и только ей знать, кому и когда родиться или уйти. Рейн сбросил все следы своей нехитрой жизни в пещере в заранее приготовленную яму, запечатал заклинанием и поспешил в монастырь. В поле бродили кметы, готовя пашню, свинцовое небо, казалось, вот-вот сольется с маслянистой, жирной землей, отдохнувшей за зиму. Под покровом невидимости он пересек поле по краю, перемахнул через стену. Спрыгнул в грязный снег, лежащий сугробами у стены и до сих пор не растаявший благодаря густой, темно-синей тени, очистил сапоги от налипших тяжелых комьев грязи. Прикормленные волкодавы и ухом не повели. Начался мелкий, нудный дождь.

В нишах чадили факелы, гладкие каменные стены отражали едва различимую тень, путь которой можно было проследить лишь по легкому движению воздуха, пахнущего пылью и едва уловимым запахом лаванды. Ароматические палочки тлели в крохотных медных держателях, провожая незваного гостя тонкими щупальцами дыма.

Легким шагом, быстрый, невидимый для человеческих глаз, Рейн шел по коридорам. Он должен быть осторожен, в обители есть видящие, и тогда придется применить силу, что крайне нежелательно. Но Мать была благосклонна к нему. Сестры предавались молитве, коридоры были почти пусты. Путь к келье он узнал, загодя проследив за подслеповатой старухой, которая так медленно шаркала по лестницам, словно вот-вот рассыплется на ходу, и не замечала никого и ничего вокруг.

Дойдя до нужной ему двери, Рейн собрался уже толкнуть створку, но замешкался. То, что ожидало его по ту сторону двери, он видеть не желал. Воспитанный в уважении и поклонении Женщине, Матери, он и помыслить не мог, чтобы видеть таинство рождения. Дроу не допускали к родам мужчин, даже жрецам и магам дорога была заказана. Но Мэйдд ждет его, и ждет не с пустыми руками. Её не остановит, что он её Первый Советник, маг клана Скарабеев и фаворит, если его постигнет неудача. С него и спрос вдесятеро. От его действий и решений, без преувеличения, зависит судьба мира. И эта судьба, здесь и сейчас, явится на свет в келье монастыря, забытого даже богами. Всеми, кроме колеса времени, чьи жернова мелют медленно, но неумолимо. Пронзительный крик, донёсшийся из-за двери, развеял сомнения. Рейн толкнул дверь.

Насквозь промокшая постель в грязных желтовато-розовых разводах, корчащаяся от боли фигурка, красные пятна на полу, руках и платьях двух женщин, старой и молодой, сладковатый запах крови.

Рейн шагнул вперед, сбросив плащ невидимости. Крик роженицы захлебнулся. Рейну показалось, что в фиалковых глазах при взгляде на него загорелся огонек надежды, который сменился привычным тусклым светом безумия. Коротко обрезанные рыже-золотистые волосы Эллайи взмокли от пота, прилипли ко лбу, тонкие руки были спеленаты бинтами. Она, как видно, продолжала бороться с собой и миром.

— Положи её на стол, дроу. И зажги ещё ламп.

Он не удивился. Настоятельница была не так проста, как ему казалось поначалу. Он бросил ножны на скамью у стены под знаком круга, прошел к столу, смел гору мокрых полотенец на пол, застелил чистой простыней, которую взял со стула и обернулся, оценивая шансы Эллайи. Шансов не было. Или мать, или дитя.

Старуха, казалось, проткнула его взглядом, поджала губы, но промолчала, видя, что Эллайа перестала рваться из рук, казалось, она успокоилась и решила им не мешать, да и Ильма не прогнала незваного гостя прочь. Комнату осветила молния, поток дождя обрушился на монастырь.

— Сколько у нас времени? — спросил Рейн, подойдя к самой кровати, положил руку на горящий лоб Эллайи. Несчастную скрутила очередная схватка, но она только выдохнула, долго, протяжно, и потеряла сознание.

— Ещё вчера кончилось, — Ильма откинула пшеничные волосы от лица, глянула хмуро. — Твои темные штучки?

Он промолчал. Пусть думает, что хочет. Не это сейчас главное.

— Воды давно отошли, кровопотеря, плод лежит неправильно. Я... Я не знаю..., — Ильма потемнела лицом.

Рейн не мог отвести взгляд от лица эльфийки, на которое, казалось, наконец-то снизошел покой. Он поднял странно тяжелое тело на руки, перенес на стол. Разорвал остатки сорочки, обнажив вздувшийся, синеватый, ходивший ходуном живот. Ильма положила руки на Эллайу и замерла, пытаясь влить силы в приговоренную. Лицо побелело, из носу зазмеились тонкие красные струйки. Старуха охнула, засуетилась бестолково у стола. Рейн подошел, взял ледяные руки Ильмы в свои, глянул пристально. Она отвела взгляд.

— Я должна... Я должна... Но...

— Вы не сможете, — мягко сказал он. — Только убьете обеих.

Ильма отобрала руки, вытерла о рясу, прикусила губу, отвернулась.

— Не казни себя, это предначертано, — слова прозвучали как приказ.

Она коротко кивнула и пошла к скамье, на которой на белоснежном полотне лежал тонкий, хищный нож.

Рейн коснулся губами губ девушки, даря прощальный поцелуй. "Никого. Ни матери, ни сестер, ни мужа, лишь ненависть, боль и тьма будут рядом с тобой в минуту кончины. Ты герой, девочка. Ты не посрамила свой род. Прости".

Он положил пальцы туда, где ещё неровно билась нить жизни. Что-то бубнила бабка, срываясь то на шипение, то на крик, тихий, успокаивающий голос настоятельницы гасил волны старушечьего гнева и страха. Он не слушал, сосредоточившись на заклинании. Время идет, он не должен отвлекаться на эмоции. Через миг все было кончено. Ильма медлила пару ударов сердца, не сводя покрасневших мокрых глаз с тела, затем подошла к столу и занесла нож. Рейн отвернулся.

* * *

Тихий писк прозвучал, как смех на погосте. Рейн помедлил, обернулся. Старуха держала на руках, мокрых от крови, новорожденную, наскоро завернутую в чистую тряпицу, Ильма промокала лицо девочки. Личико было бледненьким, крохотным. Прекрасное личико. Рейн закрыл глаза мертвой, поцеловал, едва коснувшись век, осенил тело знаком Милосердной и отошел в сторону.

Малышка пискнула, икнула, задрыгала ножками и уставилась на него фиалковыми глазами матери. Вытянув ручку, сложила кулачок в известном всему миру жесте. Марсия всхлипнула, зашмыгала носом, но хулиганку из рук не выпустила.

Рейн улыбнулся.

Улыбка таяла, пока рука тащила кинжал из ножен. В комнате, кроме них, был кто-то ещё.

17

Рейн метнул нож, клинок скользнул по невидимой преграде и вонзился в стену, бросила слово защиты Ильма, загородив собой старуху с ребенком от невидимой угрозы, Рейн схватил со скамьи ножны, выхватил мечи.

Фигура, закутанная в серый плащ, возникла на фоне каменной стены, откинула капюшон длинными, цвета гнили, узловатыми пальцами с когтями росомахи вместо ногтей. Рейн грязно выругался. Гостью он знал. Существо с морщинистым длинным лицом, пергаментной кожей, глазами акулы и душой гадюки. Нагайна. Первая жрица Мэйдд лично заявилась в монастырь, чтобы решить судьбу девочки. Может быть, и его, Рейна, судьбу.

Ему не доверяют.

— Ты все сделал правильно, дроу.

Шершавый, скрипучий голос пробирал до печенок, до тошноты. Нага, этим сказано все. Представитель древнейшей расы, которая почти исчезла с лица земли, Хэффа владела страшной магией и столь же страшными знаниями. Верная короне, мудрая, холодная Хэффа. Если она знает, что такое верность.

— Меня не предупреждали о твоем появлении здесь, — Рейн шагнул вперед.

Мерный шум дождя за окном усилился, перепугано затрещала свеча у окна.

Хэффа удостоила его взгляда и поплыла к стоявшим у окна женщинам. Старуха тяжело, прерывисто дышала, видно, держалась из последних сил, чтобы не грохнуться в обморок и не выпустить из рук драгоценную ношу. Дитя икнуло. Ильма выпрямилась:

— Пошла прочь, отродье тьмы. Ты, как никто, знаешь, какие силы я могу привести в действие.

— Это не рационально. Ты не знаешь, смертная, зачем я здесь, и зря тратишь силы на гнев и браваду.

Хэффа остановилась в шаге перед белой, как полотно, Ильмой, смерила рыбьим взглядом Марсию, прижимавшую к груди трепыхающийся комочек. Девочка снова икнула. Рейн преградил путь жрице.

— Я требую объяснений, Хэффа.

— Милость делить постель с королевой не дает тебе права требовать от меня объяснений.

Рейн хмыкнул. Вечное противостояние жриц и фаворитов за место у трона служило источником сплетен, интрижек и войн.

— Ты не моего рода, Хэфф, и склонять голову перед тобой я не обязан. Я повторяю свой вопрос.

Хэффа взметнула руку, Рейн прыгнул, но опоздал. Медленно, словно в кошмарном сне, Ильма и Марсия оседали на каменный пол. Черные полосы шириной с волос прочертили платья, они ширились на глазах, напитались цветом, болью, и, наконец, ручьи алого хлынули на каменный пол. Девочка лежала на залитом кровью теле Марсии, глядя на убийцу, как ни в чем не бывало. Рейн ошалело смотрел на невредимого ребенка. После "паутины тьмы" не выживал никто... Дитя, опровергая Рейново утверждение, дрыгнуло ножками, располосованная пеленка упала рядом, затяжелев от крови.

Рейн выдохнул и залепил кулаком по змеиной морде. Голова Хэффы дернулась, капюшон спал, обнажив лысую яйцеобразную голову, рыбьи глаза остановили взгляд на взбешенном дроу:

— Это она. Теперь мы знаем. Если бы это был обычный ублюдок, он бы погиб. Ты... ответишь за удар, дроу.

— Отвечу, с превеликим удовольствием, — Рейн едва сдерживался, несмотря на свое хваленое спокойствие. — Можно было обойтись без убийства, эти женщины заслужили жизнь своим молчанием и заботой.

— Зачем тогда это, дроу? — Хэффа повертела в когтях зеленоватый пузырек, который взяла со стола.

Рейн отобрал флакон, открыл, понюхал и медленно поставил обратно. "Воды Леты". Яд. Зачем Ильме яд?

— Настоятельница сделала выбор в пользу матери. Дитя должно было умереть независимо от исхода родов.

Девочка икнула. Рейн помрачнел.

— Яд мог стоять здесь для других целей. Может, он здесь на случай..., — он не верил сам себе. Когда на кону жизни многих, одна-единственная жизнь не стоит ничего, даже целитель должен это понимать. Он глянул на Хэффу, та заворачивала новорожденную в одеяло. — Что теперь?

— Надо уходить. Бери отродье, — нага положила дитя на стол и кивнула ему на сверток.

Рейн шагнул назад и скрестил руки на груди.

— Ты должен мне подчиняться, я выше тебя рангом, дроу.

Он молчал.

Хэффа уставилась на Рейна, зрачки расширились, заполонив радужку чернотой.

— Ты, дроу, маг клана Скарабеев, перечишь мне, Первой жрице? — она прошипела, как ядом плюнула.

Рейн поднял бровь.

— О твоем поведении будет доложено королеве, — нага помедлила, но поплыла к свертку, наблюдавшему за диспутом с чрезвычайным интересом.

Рейн, насторожившись, наблюдал за Хэффой, но все обошлось. Жрица наклонилась, когтистые руки потянулись к девочке. Та икнула и отрыгнула нечто жидкое в лицо новоявленной няньке, задорно дрыгнув ногами.

Рейн одобрил поступок крохи легкой улыбкой и, попрощавшись взглядом с женщинами, заплатившими жизнями ради ребенка, толкнул дверь.

В коридоре ждал маг лесных с охраной.

18

— Базарный день какой-то, — буркнул Рейн, обнажая мечи. Лезвия заполыхали, отражая невидимую магию лесных.

Мэррил отлип от стены, бросил взгляд на ношу в руках Хэффы и, картинно сняв невидимую шляпу, махнул пером по полу, ухмыльнулся игриво:

— Приветствую высоких гостей в нашем шалаше, — ухмылка растаяла. — Отдай девочку, нага, и тогда вы умрете быстро.

Тройка эльфов в болотных плащах ощетинилась остриями.

Мэррил, в сером шелковом плаще, щегольских сапогах, с русыми косами, заплетенными по последней моде, зелеными глазами, подведенными тонкой магической татуировкой, походил на запойного бабника, кутилу и душу компании, а никак не на самого сильного, умного и, главное, мудрого и смертельно опасного мага лесных. Наивные слишком поздно понимали, что этот красавчик, мило улыбаясь, вырыл им могилу, но обретенным знанием поделиться уже не могли.

Рейн оценил ситуацию. Ситуация была хреновой. Тройку Мэррила он знал. Довелось встретиться, и после той встречи Лесстаин остался в траве, а рожи Тэйра и Раллиена изукрасили живописные шрамы. И сейчас на этих самых рожах прямо-таки было написано, как они соскучились по нему и как рады его видеть. А он один, с ребенком и ведьмой, которая вряд ли прикроет спину. "Мэррил ещё не знает, что магия ребенку не повредит, это шанс".

Хэффа встала рядом, прикрываясь кульком. Кулек молчал, как рыба в засаде.

Рейн не успел повернуться к жрице, когда та швырнула дитя в мага, сверток шмякнулся о стену, упал, покатился. Лязгнули мечи, плетка-девятихвостка жрицы располосовала лицо новичка, Рейн напал и еле устоял на ногах, проскочив сквозь Мэррила. Обернувшись, он отразил натиск Тэйра. Этот иллюзией не был. Свист плетки, звон упавших на пол мечей, вопль страшной муки, запах горелой плоти остались позади. Рейн напал, усилил натиск, но эльф был хорош, как и его защита от магии. Искры летели с клинков, удары сыпались градом. Рейн заплясал, убыстрил шаг, резанул, оружие с лязгом, звоном билось одно о другое. Он отступил от бешеного натиска эльфа, поднырнул, пинок под колено отшвырнул врага, но тот устоял, ощерился молча, но парировать не успел. Рейн рубанул с полуоборота, отскочил, сделал финт и выпад. Попал, добавил ещё. Тэйр нетвердо шагнул назад, покачнулся, выронил меч и упал на колени. Кровь толчками лилась меж пальцев, заливая лицо, руки, куртку, серый глаз ещё светился ненавистью, но тускнел на глазах. Рейн огляделся. Хэффа скрылась в келье, оставив после себя обезображенный плеткой труп и горелый оттиск на стене от того, кто был Раллиеном. Спеленатый комок лежал недвижно у стены. Рейн ковырнул ногой сверток. Так и есть. Кукла. Рейн обернулся, не убирая мечи в ножны.

Мэррил лип к стене коридора. Словно только сейчас обнаружил, что бой окончен, он, казалось, с трудом отвлекся от созерцания своего затейливого маникюра и изобразил легкий интерес на холеном лице:

— Не ожидал, что Мэйдд пустит в ход дракона... Надо признать, первый раунд за вами. Передай королеве, что этот вопрос теперь главный у нас на повестке дня. Да, к твоему сведению, Рейн, о помолвке знал только Шиентоналль старший, ты и Мэйддлайнн, — и исчез, шепнув пару слов напоследок.

По коридору потянуло прохладным сквозняком, легким запахом плесени. Чадили факелы, потрескивая фитилями, шумел за окнами дождь. Рейн заглянул в келью, позвал Хэффу. Та, с ребенком на руках, выплыла из комнаты и двинулась следом, словно тень. Рейн набросил плащ невидимости и замер, прислушиваясь. Странная тишина. Крадучись, он пошел вперед, разведывая путь. Девочка икнула, засопела и, кашлянув пару раз, завопила во все горло. Крик прервался, невнятный вопль стих, но было поздно. Весь монастырь уже должен быть на ногах.

Царила тишина.

Рейн толкнул первую попавшуюся дверь. Дымится кружка отвара, открытый молитвенник перебирает страницами на сквозняке. Серое одеяние лежит на постели, словно его выронила из рук пугливая девица. Он заглянул в соседнюю келью, пошел быстрее по коридору, распахивая двери одну за другой, преследуемый лишь эхом шагов и треском факелов, он шел, ускоряя шаг, уже не скрываясь. Наконец, остановился и повернулся к Хэффе, занятой тем, что зажимала побагровевшее лицо ребенка когтистой лапой. Жрица зашипела, убрала ладонь от лица девочки, на её морде читалось замешательство, что само по себе было удивительно.

— Зубы. У неё зубы, дроу.

— У меня тоже зубы. Твоя работа? — он махнул рукой.

Хэффа не ответила, разглядывая сопящее дитя, словно коллекционер мерзкую подделку. Дитя разглядывало Хэффу.

Рейн, уже не скрываясь, пошел по коридору. Кто сплел страшное заклинание? Мэррил? Хэффа? Толку гадать... Нага не скажет. Он понимал, что подлое уничтожение монахинь, по выражению Хэффы, было "рационально", но понимать — не значит одобрить. Да, среди затворниц были женщины с силой. Да, эти отверженные, забытые миром, могли открыть тайну, могли знать, но, всё же... Магия страшна. Заклятие называлось "Песнь крысолова". Только сейчас он обратил внимание, что даже мышей не слышно. Изначально "Песнь" и применялась против грызунов, но теперь, кого считать крысой, выбирает маг... Позади громыхнуло, в коридор вырвались языки пламени ядовито-белого цвета. Огонь пожирал камни. Хэффа и её магия... Надо спешить. Это неестественное, пожирающее все и вся пламя уничтожит следы уже не первой страшной жатвы Пророчества, укрыв тайну ковром черного снега, а ветер развеет пепел...

Они вышли во двор. Рейн подставил горящее лицо каплям дождя, вдохнул чистый, густой воздух, напоенный первыми запахами весны. Замычала корова, требуя вечерней дойки, где-то вдали тявкнул койот. Небо темнело на глазах. Рейн глянул на лицо мирно спящей девочки, укутанной в шерстяное одеяло по самый нос.

Из головы не шли прощальные слова мага: "Ты защищаешь свою смерть".

ЧАСТЬ II

1

Далья продиралась сквозь забор колючего кустарника. Силы были на исходе, но ни ягод, ни грибов она так толком не набрала. Этим летом солнце будто взбесилось, все одно, хоть жара, хоть холод, дозволить себе лентяйничать никто не мог. Все, и стар, и млад с утра до ночи горбатились в огородах да лоскутных полях, отвоеванных у гор, да детишки по лесу с корзинами шустрили. Каждый день на вес злата. Надо набить погреб кадушками с грибами да ягодой, вино сотворить, наливку, да солонину с копченостями заготовить, тушки для которой исправно таскал супружник из лесу. Продыху нет. Граф как с цепи сорвался, утроил дань, как будто в наделе у всех закрома ломятся. Чего он там, в три глотки стал жрать, что ли, немощный ведь совсем, много ли ему надобно... Но против Свейна не попрешь. Хоть и стар, а свистнет в помощь своему братцу-разбойнику, от них рожки да ножки останутся, вот и лазь по горам и весям, как проклятый, и чихать господам, что неурожай из-за пекла.

Далья вскарабкалась по склону и пошла на звук ручья, журчавшего неподалеку. Подлая ягода, ползай на карачках, что твой медведь, не девочка ведь уже, но детишки все, как один, слегли от летнего дурмана, занедужив то ли от сквозняков, то ли от ледяной горной воды. Далья вздохнула, гоня прочь тревогу. Санька вон вообще плоха, ну, воля Матери. Все ртов меньше. Она сделала все, что могла, даже ходила за Трией, знахаркой. И та в последнее время с лица спала. Кто её так напугал, об том гадали все, но никто так и не дознался причины. И не спрашивали, вдругоряд проклянет, ведьма чернокосая. Притихла их лекарша, а ведь была куда как бедовой бабенкой... Далья растерла ноющую поясницу, подошла к ручью, склонилась. Ветер взметнул ветви карликовой ивы, овеял тело горячим, густым потоком. Она умылась, плеснула водой на плечи, грудь, руки, вздыхая от облегчения, затем с трудом разогнулась, невольно бросив взгляд на Михайлов замок, что поднимался с вершины крутой горы. На залитых солнцем склонах было полно ягоды, но подойти к стенам она так и не решилась, и так уже слишком близко подобралась. С тех клятых пор, как в замке начались странности, народ боялся ходить к нему, лишь староста возил дань, да и этот странным стал, иссох весь. На расспросы лишь хмурился, да замахнуться палкой мог, мол, не их это, смердов, дело собачье. А небылицы свои, говорит, про демонов и нечисть, они себе могут засунуть туда, где ни зги не видать. Болен граф, и все дела. От жары, мол, чудится. Какая жара, когда который год как дела темные творятся? Далья нахмурилась. Байки про призрачный свет, крики замученного вусмерть младенца, да про призрака в серой рясе волновали весь надел. Шорник с подмастерьем поперлись на спор к замку, позаливав зенки, но скоро вернулись. Зуб на зуб не попадал, все в поту и таком ужасе, что и по сию пору рта не могли открыть. Борт, шорник, лишь выдавил, что демоны там... Псы тьмы, что ли. Не поверили бы, так ведь белый стал, что твой лунь. Теперича что с него спрашивать, головой скорбного... А им куда деваться, холопам? Все одно должно припасы собирать, ягода да гриб, они не спрашивают, где им расти, подлым. По горам шибко не пособираешь, колючие ветки да змеи клятые, вот и приходится трястись, но лазить вблизи жуткого замка, спаси Милосердная.

В их диких, безлюдных краях это чудище, стоявшее на крутом обрыве над провалом, издревле считали проклятым. Семья графа Свейна совсем захирела. Все наследники померли во младенчестве, супружница тоже недолго протянула в сырых каменных стенах. А более никто за отшельника из глухомани идти не захотел. Сам Свейн, покалеченный в последней земельной сшибке с соседом, графом Кречетом, доживал свои дни, как сыч в дупле, носа не казал наружу. Слуга евонный, Прохор, принимал дань, да товары из города изредка подвозили, правда, теперича ой как редко. Дорога, что вела к замку, заросла буйным кустарником, казалось, древние стены мертвы. Даже вопли галдящих птиц, которые облюбовали увитые плющом стены, не могли рассеять тень смерти и запустения. Далья осенила себя кругом, наклонилась за туесом. Плеснула форель, стайка гольянов взметнулась вверх по ручью.

Она глянула им вслед, задеревенела. Тонкий, придушенный хрип вырвался из груди, туес упал в ручей, поплыл, покачивая золотистым боком.

От сосны отделилась тень, приняла очертания высокой тощей фигуры, закутанной в серое одеяние. Когтистые пальцы потянулись к капюшону, откинули грубую ткань. В глазах поплыло, потемнело, грудь сдавила странная, щемящая боль, Далья всхлипнула и умерла.

Тварь приблизилась к лежавшей в огромных, как крылья дракона, лопухах женщине, подняла на руки и скрылась в лесу, словно и не было. Ветки боярышника покачались, замерли, крикнула сойка, все стихло, лишь ветер шумел в кронах, да кукушка, торопясь, досчитывала Дальин век.

* * *

Ручей, весело звеня, бежал по лесу, торопясь влиться в прохладные воды Рыстянки. Повернув у замшелого камня, нырнул в прогалину, помчался к низине. Туесок и россыпь ягод голубого цвета покачивались на волнах, красных от крови. Волна прошла, вода заголубела, став чистой, прозрачной. Солнечные лучи искрились на рубиновых каплях, не отличимых цветом от багряных ягод шиповника. Сойка, перепрыгнув на ветвь ниже, скосила глаз на аппетитное сердце, лежавшее на огромном черном камне, но слететь вниз не решилась. От её товарки и пера не осталось, когда она, оголодав, села на валун. Птица перелетела чуть ниже, разглядывая такую близкую и такую далекую добычу. Страх смерти всем знаком. Она примерилась, собираясь спикировать и схватить поживу с лету. Чернота камня помутнела, заискрилась, валун заволокло клубами серого дыма. Когда мгла рассеялась, сердце и нож исчезли, словно и не бывало. Сойка крикнула возмущенно, захлопала крыльями. Ни себе, ни птицам.

2

Рейн вошел в главную залу, застыл у двери. Под высокими сводами колыхались от сквозняка боевые разноцветные стяги, в полумраке ниш блестели доспехи, жара калила окна витражей, не в силах одолеть холод древних стен замка. Жужжали мухи. Хэффа, стоя у окна, размеренно диктовала:

— Наша раса, в которую входят дроу и наги, есть высшая. Только мы служим истинными выразителями силы, духа и воли Матери, только мы сильны и мудры настолько, чтобы нести Её мудрость низшим, подлым существам. Кровь, текущая у нас в жилах, эталон, венец творения, что дает нам право и обязанность господствовать над другими расами, даже ценой их ликвидации, если эти расы будут представлять для нас угрозу.

— Откуда ты знаешь, что только вы вы-выразители? — закусив губу, Лесса старательно вывела руну на пергаменте. Черная, как ночь, кошка лежала у девочки на коленях.

— Наш дух един, его не разделяют границы так называемых "душ", как втолковывают многие религиозные доктрины. Раздели, и ты победил... Мы — сильнее. Мы — Вершина. Потому что у нас есть "душа расы". У нас есть Магия. Мы превосходим людей, и это превосходство есть следствие того, что раса и кровь для нас превыше всего, выше жизни отдельной сущности. Образно говоря, чтобы тебе было понятно, мы — пчелы, наша магия — матка. Жизнь одной пчелы — ничто. Рой — разум. Наша магия, магия Земли — дух нашей расы. Что такое раса, Леассара?

Лесса поерзала на скамье, разглядывая витражи, доспехи и стяги, с тоской посмотрела на пергамент, где, видимо, был ответ, на кошку, Рейна, вздохнула и уронила перо. Не было её долго.

— Леассара.

— Раса — это единая кровь, единая, глубокая..., — блестя глазами, она села прямо.

Рейн улыбнулся. Он видел, где кладезь знаний.

— Глубинная.

— ...сила и... индивидов и единый дух, который отражается в каждом. Отражается в физическом и духовном. Это кал-лективный суб...страт. Уф.

— Ты не рано забиваешь ей голову этими знаниями? — вмешался Рейн. — Я и то не все понял.

— Уже поздно. Это она должна была впитать с молоком матери. Я и так разжевываю, как гоблину, — прошипела Хэффа. — Что тебе непонятно, Леассара?

— Я кто? Где мой каллективный?

— Ты — или заготовка, или мусор. Или абсолютная аномалия. Ты можешь стать родоначальницей великой расы, или ты тупик развития.

— Это ты заготовка и тупик!

— Второе предупреждение.

— И пусть.

— Подытожим, — Хэффа не сводила акульих глаз с взъерошенного ребенка.

Лесса надула губы, отвернулась, жрица невозмутимо продолжила:

— Пока жив хоть один дроу, он является носителем и хранителем общего, единого духа, вопрос долга перед нашей расой — вопрос жизни и смерти. Только общее, родовое, кровное, поставленное на пьедестал, поможет нам выжить. Дух рода выше личного. Магия, кровь, свобода, традиции — наш девиз. Поэтому задача других рас — нас уничтожить. До единого.

— Вы тоже их не любите.

— Мы существуем под землей. Наше жизненное пространство и пища ограничены, поэтому мы вынуждены с боем отвоевывать себе право на жизнь. Людям и дварфам нужны богатства, которые хранит в земле Мать. Мы помеха. Но иначе мы не можем. Наше место — под землей, потому что там — концентрация силы Матери. Там истинный огонь, там дрожь земли, — рыбьи глаза подернулись полупрозрачной пленкой, затуманились.

— А почему нельзя им эти богатства продать?

— Зачем покупать, если можно взять даром. Мы — вершина цепи, и мы будем защищать то, что принадлежит нам по праву рождения и крови.

— Нет у тебя никакой цепи.

— Цепь жизненной и магической силы — это связь между организмами и нефизическими сущностями, через которую осуществляется трансформация и передача сил и веществ. Водоросль питается силой солнца, рачок питается водорослью, рачком питается рыба, рыбой — человек и морские расы, жизненной силой людей питаются призраки и нежить, которых, в свою очередь, солнце может убить. Теперь твой пример, Леассара.

— Я пью молоко, молоко дает корова, корова ест траву, трава ест... землю и свет, а ты съела мою кормилицу.

— Почти хорошо. Теперь так — трава — корова — кормилица — я. Кто выше всех в этом порядке?

— Я.

— Обоснуй, Леассара.

— Меня ты съесть не можешь.

Жрица замешкалась. Рейн улыбнулся. Леассара, или Лесса, или Лисенок, росла шустрой и понятливой не по годам. Она уже умела писать, знала всеобщий, язык дроу, лесных, а попытка выгнать её из библиотеки всякий раз заканчивалась грандиозным скандалом. Скандалить она научилась раньше, чем говорить. Ему иногда казалось, что жрица побаивается малышку. Нага жила с магией, она магией жила, она — сама магия, а рядом с Лессой жрица ощущала себя, наверное, ничтожеством. Магия — оружие, которое всегда с тобой. Нага его лишилась. Поэтому она и охотилась за стенами, поэтому убивала. С самого рождения Лессе магия была нипочем, но сейчас вокруг неё образовался незримый круг, внутри которого магия была мертва. Ему проще... Меч всегда с ним. Они никогда не говорили с Хэффой по душам, впрочем, ему не были интересны проблемы нагайны. Она тоже не горела желанием рыдать у него на плече. Так и жили. Как кобра с мангустом.

— Я могу тебя убить, — нага осталась невозмутима. Впрочем, как всегда.

— Зачем?

— Какой самый главный инстинкт?

Лесса задумалась.

— Есть?

— Зачем ты должна питаться?

— Чтобы... я жила.

— И, Леассара?

— Вы...живание?

— Отсюда вывод...

— Ты меня убьёшь?

— Верно. Но не совсем. Моей жизни ты не несешь угрозы. Ты делаешь её несколько... некомфортной. Вот и все. А вот магам людей ты — враг, чтобы выжить, они должны будут тебя уничтожить. Это логично.

— Почему? Я им ничего не сделала. Сами пусть не лезут.

— Люди нерациональны, в их поступках доминирует жажда власти и стяжательства. Они закрыли для себя контакт с миром магии, с миром трансцендентного, они утеряли истинное знание, выхолостив своих магов. Цели и задачи расы людей выродились, они заменили Магию религией, что лишь суррогат, они отошли от Мифа, они лишились единого духовного составляющего, они разделились. Они обречены. На смену истинным ценностям пришли полное брюхо, злато, власть и война, как средство добычи первых трех. Маги людей ослабли, но ещё сильны, и они ещё могут вернуть себе достойное их место, но страшной ценой. Я их понимаю. Достойная, рациональная цель. Итак, Леассара, вывод.

Лесса кусала губу.

— Магам, чтобы выжить, нужна власть. Если маги лишатся сил, они... я жду, Леассара.

— Они не смогут стяжительствовать и влавствовать.

— А если появится некто, кто лишит их магии?

— Они его...

— Должны...

— Убить.

— Вот теперь ты должна понять, почему маги людей — твои смертельные враги.

— Причем тут я? Я девочка, — и, подумав, добавила: — Маленькая.

— Такова Её воля, что ты пришла в этот мир именно такой.

— Меня не спрашивали!

— Мала рассуждать о предназначении, — прошипела Хэффа, серый балахон заколыхался, волнуясь, когти удлинились.

— Я не хочу!

— Ты никто, чтобы тебя спрашивать.

— Я — это я. Что хочу, то и буду делать, — Лесса насупилась.

— Третье предупреждение.

— И пусть.

Казалось, в зале похолодало. Рейн решил вмешаться.

— Хэффа, я должен с тобой поговорить.

— Я не закончила урок, дроу. Итак, Леассара, далее. Теперь ты сама мне можешь сказать, почему дроу и наги, столь разные по физическим качествам, составляют одно целое, одну расу.

— Один дух. Э... Одна магия?

— Минус одно предупреждение.

Лесса сдула кудряшки со лба, задумалась.

— Значит, ты — высшая раса.

— Да.

— И дроу.

— И дроу.

— Рейн красивее тебя.

— Красота — понятие относительное и не является критерием качества расы. Для нагов, например, омерзительна гладкая кожа. Понятия "нравится", "красиво", "отвратительно" и прочие мешают верно оценить обстановку, что грозит смертью.

— Я не дроу и не такая, как ты. И у меня совсем нет всяких таких сил, как у тебя. Я кто? Низшая? Сама ты низшая! Когда я рядом с тобой, у тебя совсем нету магии, нет твоего духа. Значит, это ты — низшая!

Рейн ухмыльнулся. Детский голос, недетские слова. Если бы Хэффа была самоваром, она бы уже кипела, но Хэффа была Хэффой.

— Ты пока никто. У тебя абсолютно отсутствуют способности к магии, ты — грязь под ногами, пустая порода, которую моя задача облагородить, сделать ценной. Пока ты не докажешь верной службой короне, что ты заслуживаешь хотя бы того, чтобы дышать рядом с нами.

Лесса недоверчиво разглядывала жрицу.

— Я тебе не верю. Ты меня боишься. Я знаю!

— Ты ошибаешься. Бояться тебя представителю высшей расы нерационально и недостойно.

— Ты врешь, — Лесса тряхнула головой. Черные, крупные кудряшки взметнулись со лба, глаза цвета янтаря потемнели. От матери девочке передались конституция эльфа, тонкие черты лица да искорка в глазах, вспыхивающая в минуты опасности и гнева, вот и все, что напоминало о крови Шиентоналлей. И этого хватало с лихвой. Глаза и волосы изменили цвет, но стержень матери Лесса получила в наследство.

— Выпорю, — холодно прошипела Хэффа.

— И пусть, — тихо, но отчетливо ответила Лесса, зыркнув глазищами.

Кошка спрыгнула на пол и юркнула под стол.

— Ты сегодня без обеда, без ужина. Ночь, нет, три в темнице.

Лесса собрала перья, пергамент, не торопясь, слезла со скамьи и зашагала прочь от жрицы, не оглядываясь, выпрямив спину и задрав подбородок. Локоны, небрежно стянутые в хвост, задорно подпрыгивали, несколько перьев спланировали на пол, ворохнулись на сквозняке. Черный зверек вышагивал следом. "Платье опять мало", — подумалось Рейну. Лесса подошла, обняла его за ногу, прижалась крепко. Он погладил её по густым, нагретым солнцем волосам.

— Хэффа, — обронил Рейн, не убирая руки с теплой макушки.

Нага крутила в когтях рукоять плети. Щелчок, и надоедливая муха почила в бозе.

— Иди, Лисенок. Я приду к тебе, — он мягко подтолкнул девочку к выходу.

Хэффа дождалась, когда дверь закроется, прошипела:

— Я все больше прихожу к выводу, что её надо уничтожить. Оставлять её жить не рационально. Я доложу о своих соображениях королеве.

— Доклады — дело твое, — Рейн стиснул зубы. — Я сейчас не о Лессе, а о тебе. Ты знаешь, о чем я.

— Не тебе, дроу, указывать мне, Первой Жрице.

— Надел графа — не твой личный погреб, набитый мясом.

— Я голодаю. Мне необходима жертва.

— От тебя разит мертвечиной.

— Ты потерял хватку. Я доложу Мэйддлайнн, — жрица плыла по комнате, приближаясь к нему. В глазах акулы таилась угроза.

— Мне надоело сдерживать тебя. Я устал от твоих потребностей. Ты — угроза нашему существованию здесь. Я требую, слышишь, Хэффа, требую соблюдения правил и законов этой земли, — Рейн не повышал голоса, но в каждом слове звенела сталь. — Если нас обнаружат, а с твоим присутствием и повадками падальщика это неизбежно, мы провалим задание.

— Я делаю то, что должна, и то, в чем нуждаюсь для своего существования, — она остановилась в нескольких шагах перед ним. — Я учила, учу и буду учить отродье, пока королева не отдаст мне другой приказ. Она должна служить нам слепо, без оглядки и без рассуждений.

— Ты учишь её смерти. Безжалостности. Ненависти. Ты учишь убивать все и вся. Ты забиваешь голову девочке мантрами жриц. Она станет зверем, если доверится тебе, что, к моему изумлению, ещё не случилось.

— Я учу её жизни, в которой в неё будут плевать, кидать камни, в которой она будет изгоем, дичью, в которой она должна уметь себя защитить. Защитить без раздумий и соплей. Чем раньше она воспримет мою науку, тем лучше для неё. Для нашего рода. Это рационально и мудро. Если её сломает мое обучение, она не та, кто нам нужен. Значит, такова воля Матери.

— С этого дня учу Леассару я. Ты, Хэффа, как жрица, может, и стоишь чего, но как наставник ты — чистое и незамутненное дерьмо дракона.

Нага в мгновение ока оказалась рядом. Плеть свистнула, ожгла, след хлыста на щеке запульсировал болью.

— Таких, как ты, мы, жрицы, учим. Я буду учить и тебя, и выродка.

Рейн стоял, не шелохнувшись, глядя в глаза разозленной гадюки.

Замах плетью, свист, боль. Он уклонился, но Хэффу было не остановить. Она вновь подняла когтистую лапу, метя в глаза. Рейн успел, перехватил, вырвал из когтей хлыст, двинул костяшками по шее, добавил локтем в рыбий глаз, едва не задохнулся от боли, но успел вывернуть когтистую лапу, отшвырнул пинком от себя тяжелое, каменное тело. Хэффа, шипя, как стая разъяренных змей, отступала, пряча лицо. Его рука, лицо горели от боли, несколько дней мучений ему обеспечены. Из когтей жрицы сочился яд.

Но оно того стоило.

— Убирайся, тварь. Увижу рядом с ребенком, удивлю до изумления. Иначе ты не понимаешь, — тихо сказал он.

— Если бы не уродец, ты был бы мертв.

— Я буду помнить, кому обязан жизнью.

— Ты мертвец. Это личное, это не дела королевства. Как только Мэйдд отвернется от тебя, я доберусь до твоей шкуры. Ты в моей власти. Не забывай, кто убил её мать.

— Гнев, нага, не рационален. Твои слова.

Он молча смотрел, как она плыла прочь из залы, оставляя за собой влажный, сохнущий на глазах след. Он устал. Демоны, как он устал...

3

Он нашел Лессу в спальне у графа. У Рейна с владельцем замка установилось холодное перемирие, но разговоры между мужчинами случались редко. Большую часть времени граф проводил в спальне, читая книги, разыгрывая сам с собой партии в шахматы и раскладывая пасьянс. Изредка он спускался во двор, чтобы погреть кости на солнце и понаблюдать за Рейном, отрабатывающим удары. В такие минуты Рейн замечал тоску в его серых глазах, но вопросов не задавал. Воспоминаниями старик предпочитал делиться с Лессой. И не только воспоминаниями, судя по весьма обогатившемуся лексикону девочки. Хэффу он демонстративно игнорировал, что, впрочем, нагайну волновало так же, как рост поголовья рогатого скота у холмовиков.

Свейн, сидя в простом деревянном кресле из мореного дуба, пил вино. Седые волосы, стянутые позолоченным обручем, падали на плечи неровными прядями, руки воина уже сожрала королевская болезнь, но глаза из-под тяжелых век глянули зорко, зло, умно. Девочка, забравшись в кресло с ногами и гладя свою черную любимицу, жмурящую от удовольствия глаза, читала старику вслух:

— Пошла сестра в особую комнату, и когда стала надевать башмачок, то пальцы-то у нее влезли в него, но пятка была слишком велика. Тогда мать подала ей нож и сказала: "Отруби кусок от пятки! Будешь королевой, не придется тебе больше пешком ходить!". Дочь отрубила часть пятки...

— Страшная сказка, — обронил Свейн. Глаза старика блестели.

— Ничего не страшная. Я тебе потом про братика с сестрой прочитаю, там да, жутики. Они ведьму в печь засунули, — она глянула на Рейна, улыбаясь. Улыбка растаяла.

— Ты что, подрался? Это она? Она!

— Ерунда, Лисенок. Не рассчитал на тренировке.

Свейн хмыкнул, отпил из кубка. Мазь помогла, сняв опухоль, но ярко-красные полосы горели на лице, не давая о себе забыть.

— Ты врешь. Зачем ты мне врешь?

— Зуб даю. Что там дальше? Про такой способ примерки обуви я ещё не слыхал.

Лесса смерила его с головы до пят недоверчивым взглядом, фыркнула:

— А Хэффа с подбитым глазом, потому что эк..сперименты алхимические ставила.

Подытожив, она устроилась поуютнее, словно котенок свернулся в клубок, продолжила:

— Дочь отрубила часть пятки, втиснула кое-как ногу в башмачок, скрыла боль нес..терпимую и вышла к королевичу. Тот ее, как невесту, посадил на своего коня и поехал с нею. Как так, деда Свейн? А вторая пятка? Она так и будет в одной туфле? Дурак этот королевич. И она дура.

— Почему? — Свейн отпил из рога. Легкая улыбка коснулась губ, в глазах плясали бесы.

— Потому что по обуви жену ищет, а та, если ногу себе не пожалела, то и ему башку оторвет, если ей надо будет. Они бы с Хэффой подружились бы. Она же вы-жи-ва-ет.

Граф расхохотался.

Рейн подошел к Лессе, отобрал кожаный фолиант.

— Отдай! Мне Хэффа сказала прочитать и сделать... выводы!

— И какой вывод ты сделала?

Лесса подумала, поерзала и выпалила, блестя янтарем глаз:

— Такой, что надо заливать в туфли, если они малы, самогон! Прохор завсегда так делает, когда ноги распухают и он не может влезть в обувку.

Рейн улыбнулся.

— Теперь буду я тебя учить. Иди, Лисенок, отдыхай. Завтра у тебя тяжелый день.

Лесса нехотя слезла с кресла, протопала к дверям, обернулась, глядя на мужчин блестящими глазами:

— Я уже большая. Можете сплетничать, как бабы на завалинке, — она дождалась, пока её кошка соизволит проследовать к дверям, показала язык и хлопнула створкой.

Свейн улыбнулся, глядя ей вслед, и вновь нацепил мрачную маску. Заметив, что Рейн бросил взгляд на портрет, висевший по правую руку от князя, посмурнел ещё больше. С огромного полотна в мрачных тонах на мужчин взирала суровая дама, поджав тонкие губы. Нос крючком, белесые ресницы, глаза навыкат. В пальцах крепко сжат томик "Домашних заповедей", бесполое платье монашки щерится острыми складками, на плоской груди победно сияет знак Иллит. Несчастный граф. Графиня была больна шейной болезнью, что не могло не сказаться на её характере и, соответственно, жизни всей графской семьи.

Граф буркнул:

— Да, Рейн, это Анника. Такая, как и была. Женушка моя... драгоценная, — Свейн поморщился. — Возражала против украшательств малярных, говорила, не в лице краса, видите ли. Я ведь толком её и не видал. Замотается в толстенную рубаху до пят, для верности ещё и перебинтует все свои тощие прелести, чтоб мои пальцы не лезли, куда не след. Свечу ночью зажечь — в обморок грохнется. Уж и не знаю, она ли те ночи со мной была, чи труп ходячий. Как третьего родила, так больше меня и не подпускала к своим мощам. Обет, мол, дала. Как и третий помер, вовсе в келье своей заперлась. Вот и кукую без наследника. Силком-то её принуждать не стал, потому как не встал мой мужик на неё боле, — перстень на графской длани сверкнул кровью, заиграл алыми отблесками на каменных стенах, с которых уныло взирали на собеседников выцветшие гобелены. Свейн замолчал, желваки под пергаментной от загара и возраста кожей заходили ходуном. — Обещай мне, дроу, как сдохну, исполнить мою волю. Есть у меня в наделе моя кровь, хоть и приблуда, но все здоровее, чем было Анникино потомство. Думал сам приветить, узаконить, но тут вы явились. Открою, кто, перед смертью. Сейчас делиться с тобой, кто это, не желаю. Итак вон Прохора до смерти семьей запугали. Знаю, слово ты держишь, — колючий взгляд прошил Рейна насквозь.

— Слово дроу. Если останусь жив.

Свейн криво улыбнулся, помолчал. Седые кустистые брови поползли к переносице. Граф сделал глоток из рога, подержал задумчиво в руке и запустил в стену. Древний щит, окованный медью, взвыл. Грохот поплыл по комнате, заложил уши, рассыпался перепуганным эхом, капли вина следом раненного животного оросили шахматный мраморный пол. Свейн дождался, пока звуки стихнут, процедил:

— Знаю, ты мне недолгий век уготовил. Я пленник, но не раб, чтобы меня резали, как борова. Но и с горшком под жопой подыхать не хочу, а ведь именно так и подох бы, если бы не явились ты и твоя гадюка. Ты дашь мне меч. А девочку... Береги, её, дроу.

Рейн коротко кивнул и вышел.

* * *

По коридору плыл аромат хлеба, что пек Прохор в подвальном этаже. Бился овод о стекло, кружилась пыль в тонких лучах солнца. Лесса стояла у двери, сверля его глазищами. Кошка, как собака, сидела настороже рядом.

Казалось, янтарные глаза обеих видят его насквозь.

— Подслушивать недостойно юной леди.

— Ты не убьешь его. Он мой друг, — звонко сказала она.

Рейн молчал. Сказать было нечего.

— Ты... Ты не можешь, — голос сломался, стих.

— Мы шутили, Лисенок.

— Нет! — эхо отразилось от стен, растаяв вдали. — Нет... Я ... я чую твой обман. Ты врешь. Зачем ты мне врешь!

— Я не могу тебе ничего обещать, — он отвел взгляд.

— Я не дам тебе его убить! Он... У меня нет мамы. Ты сказал, ты мне не папа. У меня никого нет, кроме Чернушки и деда Свейна, — её голос задрожал, сорвался. — Был... Я думала, был ещё ты... А ты! Я люблю его! А тебя теперь нет!

Она круто развернулась на каблучках и пошла прочь по коридору, подпрыгивая при каждом шаге и размахивая руками, как маленький солдат. Рейн смотрел, как развеваются черные кудряшки, как твердо топают детские ноги, как сердито напряжена спина, а эхо шагов отдавалось пульсирующей, едва заметной ноющей болью. Он дал ей имя. Имя женщин своей семьи. Что будет, если Мэйдд решит... К демонам. Он не должен думать об этом.

Но не думать не может.

4

Ранним утром, когда солнце ещё видело сны, он заглянул в комнату Лессы. Горела лампа, освещая тусклым светом раскрытую книгу на столе, недоеденный засохший пирог с грибами, платье, брошенное на пол рядом со стулом, туфля с оторванным розовым бантиком валялась на волчьей шкуре у кровати. Кровать была пуста. Ни Лессы, ни кошки.

Торопясь, он пошел по коридору, заглядывая во все щели и закутки. Ни души. Тревога охватила сразу, целиком, да так, что он испугался сам себя. Райты... Нет, не может быть, псы были созданы магией, они несли службу за стенами замка и избегали Лессы. Она уже пропадала, точно так же, как сейчас, и всякий раз это было после больших потрясений. Первый раз, когда она узнала, что её семья мертва, а второй — когда райт сожрал её кошку у неё на глазах. Тоже, кстати, черную. И оба раза они с Хэффой не могли понять, как девочка могла покинуть комнату — засов был на месте, а до земли три этажа. И оба раза она была не в себе, правда, все обошлось, но вот обойдется ли в этот раз... Ускорив шаг, он позвал:

— Лесса! Лисенок!

Тишина. Лишь эхо его шагов и биение сердца. Он шел, звал, он едва не сошел с ума. Магия не работает, значит, она где-то рядом, но где? Бродя во сне, в темноте, можно упасть, сломать шею... Сбежав по лестнице, заглянул в каморку привратника, проверил главную дверь. Заперто. Где же она?

Через сотни пройденных миль и тысячи открытых дверей он, наконец, услыхал тихое, приглушенное мяуканье. Подошел к окну-арке, выходившему в летний дворик замка, выглянул. И заторопился, открывая. В конце концов, створки распахнулись, черный зверек влетел в комнату, закружил около его ног, требовательно мяукая, и метнулся назад, к хозяйке.

Нагое тельце, свернувшись зародышем, лежало на черной брусчатке двора, влажной от росы. В антрацитовых волосах запутались листья, травинки и хвоя. Лесса спала, сложив ладошки под головой, ресницы подрагивали, она улыбалась, словно ей снился чудесный сон.

Рейн скинул куртку, переложил её, укутал, поднял на руки.

— Где же ты бродил, Лисенок?

— Я не лисенок, — прошептала она сонно.

— А кто?

— Кошка.

Рейн задержал дыхание, выдохнул, чтобы унять тревогу. Он торопился унести её в тепло, в дом, хотя Лесса никогда не болела, на зависть нянькам и мамкам, которых у неё не было, да и раны на ней заживали как на ...

Как на кошке. Рейн сбился с шага.

— Какая кошка?

— Большая, сильная, черная кошка, — голосок затих.

Она спала. А вот ему теперь бессонные ночи обеспечены.

5

— В жопу!

Рейн делал вид, что читает. Казалось, он полностью погружен в изучение процесса засолки капусты.

— В жопу тебя и твою учебу! — повторила она громче.

Что делают с мальчиками в таких случаях, он знал, и знал на собственной шкуре. А вот что делать с хамоватыми малявками женского полу — придется изобретать на ходу.

— Я тебя не хочу знать больше, — её тон стал тише.

— Я тебя тоже.

— А меня за что? — она распахнула глаза.

— Давай заключим договор. Если ты будешь мне беспрекословно подчиняться и вести себя, как полагается леди, я не буду... обижать Свейна, — он перевернул лист. Красочное изображение горы капустных голов привело его в содрогание.

Она долго молчала, стуча каблуками по ножкам скамьи. Рейн читал.

— Правда? Не врешь? — не выдержала она.

— Зуб даю.

Она посопела, погладила Чернушку, поерзала.

— Ладненько. Но, если ты мне соврал, я... я не знаю, что сделаю.

Рейн прямо и честно глянул ей в глаза. Он не сказал Лессе ни слова лжи.

Чего не сделаешь ради науки.

* * *

Кухня была огромной, с высоким потолком, но уютной. Стены пестрели покрытыми пылью сковородами, полками с горшками и горами простых, но крепких с виду тарелок, в углах важничали бочки, корзины с овощами и набитые мешки с крупами и мукой. Связки лука, чеснока, сушеных трав благоухали на всю комнату. Было прохладно, несмотря на растопленную с утра печь, в подвальном этаже солнцу не забалуешь. На столе золотились свежие булочки, рядом поблескивала крапинками жира колбаса и краснели сочные помидоры. Лесса и её кошка любовались натюрмортом.

— Твое задание на сегодня, — указал Рейн.

Её глаза стали, как плошки.

— Я — девочка.

— Девочка.

— Я — маленькая девочка.

— Не спорю.

— Я — леди!

— Леди.

— Леди не чистят котлы!

— Значит, леди будет есть пищу, приготовленную в грязном котле.

Засверкав янтарными глазищами, она топнула:

— Ты надо мной смеешься! Я хочу биться, стрелять, быть сильной и ловкой, такой, как ты! Чтобы надрать задницу Хэффе! А котлы чистят рабы и слуги!

— Спасибки, маленькая леди, — проворчал Прохор. — И не знал, что вы теперича фу-ты-ну-ты.

Лесса смутилась.

Прохор, худой, как жердь, длинноносый старик с глазами-буравчиками, притаившимися под кустами бровей, ещё раз одарил Лессу взглядом, в котором заключалась вся мировая скорбь, склонился над тушкой освежеванного барана, почесал лысую макушку, примерился и рубанул. Кусочки костей и мяса разлетелись по полу, прилипли к кожаному фартуку, видавшему виды, запутались в бороде старика. Чернушка подкралась, схватила кусок и метнулась под стол. Прохора она знала.

Рейн подумал, что должна ответить матрона непослушной ученице, тряхнул головой, и ответил, как посчитал нужным:

— Ты. Не. Будешь. Командиром. Если не умеешь, не знаешь и не можешь научить солдат тому, что требуешь от них. От тебя, от твоих знаний, воли, разума и твоего умения повести воинов за собой будут зависеть жизни. Так же, как и твоя от них. Ты для них Бог, Король и Герой. Пока не облажался. Этому я и собираюсь тебя учить. В первую очередь, дисциплине.

— Ты не чистишь котлов!

— Уверяю Вас, Леди, я начистился в период учебы. Чистить котлы, готовить, стирать, штопать штаны и раны себе и товарищу, жрать демон знает что. Не хочешь, не надо. Иди к себе в комнату, можешь играть в куклы или читать сказки Свейну. Я видел книгу в библиотеке по вышиванию.

Она сопела, зыркая исподлобья. Рейн молчал, листая книгу Прохора, сквозь ресницы наблюдая за Лессой.

Она тоскливо глянула на колбасу, круто развернулась и вышла из кухни, размахивая руками. Рейн вздохнул, глядя на слугу, с остервенением рубившим мясо жутковатого вида ножом. Прервавшись, он одарил Рейна своим коронным взглядом плакальщицы-профессионала, пробормотал:

— Осмелюсь сказать, Вашмилсть, уж очень круто вы за дите беретесь. Котел — он, собака, и мне на весь день-то. Выше её дура-то медная. Не приведи Милосердная, придавит, чи покалечит.

— Надеюсь, нет. Невыполнимых задач не бывает.

Рейн сказал, и сам себе не поверил. Есть задача, которая рано или поздно, скорее рано, потребует решения, и это его решение погубит всех.

Дверь распахнулась, вошла Лесса. Решительный взгляд, волосы убраны в косу, штаны, подвязанные бечевой, чудом держатся, рукава мальчуковой куртки закатаны валиками чуть не по плечи. Казалось, она ограбила пастушка. Рейн сдержал улыбку. С таким лицом идут на войну. Или котлы чистить.

— Этот? — она ткнула пальцем в отца всех котлов, потерявшего свой царственный блеск от сажи и нагара.

Рейн кивнул, помедлил и взял булочку и кольцо колбасы со стола. Ему предстоял тяжкий труд — готовить пособия. Он вздохнул. Лучше бы он мечом помахал во дворе.

* * *

Он вернулся, когда солнце утонуло в густых синих тенях. Прохор скоблил стол, котел выглядел взятым в плен на поле боя, а потом забитым до смерти злобными гномами с топорами. Лессы не было. В ответ на вопросительный взгляд Рейна Прохор поджал губы и кивнул головой. Рейн обошел монстра кругом, улыбнулся.

Она спала. Положив чумазую мордашку на воротник тулупа из овчины, прижимая к себе кошку изгвазданными руками, прикрывшись полой, Лесса видела десятый сон посреди живописных луж и куч песка, честно сделав все, что могла. Колбаса и булочки остались нетронутыми. Спрашивать, помогал Прохор или нет, Рейн не стал.

Он подглядывал.

6

Прохор поменял кувшин с водой, раздвинул ставни, погасил светильники. Взгромоздив поднос на кровать, удалился. Блюдце с влажным от росы золотистым маслом, горячий хлеб, разноцветная картинка из свежих, прямо с грядки, овощей, крынка густых сливок и ненавистная каша. Издевается, решил Рейн. Прохору что в лоб, что по лбу, ежедневные угрозы отрезать уши старика не пугали. Стоит лишь заикнуться о добром куске мяса на завтрак, и скорбный взгляд и занудная, наизусть известная лекция о пользе злаковых обеспеченны. Дверь взвизгнула, вошла Лесса, шаркая тапочками о каменный пол. Правильнее сказать, вбрела. Заспанная мордашка, растрепанная коса, но уже умыта и одета для занятий. Причесывалась Лесса сама, и результат её усилий был весьма впечатляющ. Невнятно буркнув что-то себе под нос, она забралась на постель, изучила поднос и стянула кусок хлеба с маслом.

— У медя все бодит. Даже дежать бодьно.

— Аппетит, вижу, у тебя здоров.

— Мне надо рашти.

— Леди не чавкают и не говорят с набитым ртом. А также леди не входят без разрешения в спальню мужчины.

— Ты не вышпался? Што у наш шешодня?

Рейн смерил её взглядом. Демон дери, так мала. Так рано, и так поздно. Свейн с Прохором избаловали Лисенка, а Хэффа... Хэффа ждет своего часа, нет сомнений, и девочка должна уметь противостоять жрице. В жизни Леассары таких жриц будет демонова туча. А он, Рейн... Его рядом не будет. Да, его могут обвинить в предательстве, если Леассара станет на сторону врагов, но воевать с беззащитной женщиной — пятнать себя бесчестьем. Обладай Лесса магической силой, его задача была бы много легче. Но Лесса и магия не совместимы. Как безоружному победить льва? Да, он воин, маг, он много знает, умеет, но все его знания райту под хвост, когда дело касалось его подопечной. Обучение воинов дроу строилось на законах магии и при помощи магии. Нападение, бой с тенью, бой с монстром и монстрами, защита, спарринг демон знает с кем только не довелось, тренировка интуиции, внимания, ловкости, реакции, и не припомнить всего, чему учили мастера. Муштра, муштра, днем, ночью, во сне и наяву. За малую провинность вон из казармы и позор на твою семью. Воин-маг — каста, честь, которую оказывают не всякому и за которую заплачено жизнями. В его броне не должно быть трещин. Сомнений, суждений. И любви. Лишь одна женщина, Великая Мать, и никого, кроме неё. Рейн неохотно признался сам себе, что его броня оказалась скорлупой. Может, этого бы не случилось, если бы в Хэффе была хоть капля женщины, но Хэффа оказалась самой хреновой нянькой из всех нянек, живущих на земле, в воде и под землей.

Когда его скорлупа треснула?

Когда Лесса чуть не умерла с голоду по пути в замок, и он, как последний воришка, таскал у кметов крынки с молоком? Тогда, когда она первый раз в жизни именно ему улыбнулась? Это он ловил её по закоулкам, когда Лесса училась ходить, вернее сказать, бегать, и с отчаянным бесстрашием лихо осваивала забытые даже призраками коридоры, подвалы и крутые лестницы. Откуда только он её не выковыривал... Или тогда, когда вытирал мокрую мордашку от слез? Плакала Лесса редко. А вот ему довелось...

Тоньше волоса нити над пропастью, тошнотворный рык райтов, поджидающих жертву на дне. Сколько друзей полегло на "сети"... Прыжок над бездной, прыжок в никуда, где любая грань может уйти из-под ног, и ты должен знать, чуять, какая — жизнь, а какая — смерть, успеть увернуться и отбить меч. Под шквальным ветром, в ослепляющих лучах, в глухой тишине, не видя, не слыша противника, отбить удар и ударить самому. И не дрогнуть, когда увидишь глаза друга.

Магия помогала учить. Магия помогала убивать. Магия убивала.

Рейн может дать Лессе лишь крохи того, что знал сам. Лесса удивляла его все больше и больше, он понимал, что одному не справится. Ему необходима помощь, но без разрешения Мэйдд он и с места двинуться не может. Бросить Зов нет возможности, лесные наверняка сканируют местность. Лесса... Лесса спасает им жизнь, гася поисковую магию. Но связь с королевой утеряна... Помощь не придет. Ему было странно, не по себе оказаться в шкуре простого смертного. Рейн вспомнил мягкий свет магических светильников, сторожевые маяки, целебные зелья, с магией все было возможно, доступно, безопасно, просто и легко. Легко жить, легко убивать. Магия въелась в плоть и кровь, став неотъемлемой частью жизни, и ему было невозможно даже представить себе, что будет, если волшебство уйдет. Управлять погодой, мановением пальца стирать с лица земли врагов, лечить, продлять жизнь, молодость, управлять всем и всеми, магия давала не только ощущение, что ты равен богам, она позволяла ими быть. Кто откажется? Если появится угроза для самого существования магии, а, по пророчеству, это так и есть, будет бойня, равной которой мир ещё не знал. Вчерашние враги забудут распри и объединятся против общей угрозы. Против Леассары.

Он глянул на Лессу, уговаривающую кошку, воротившую морду от кружка морковки, съесть кусочек, усилием воли отогнал черные мысли. Девочка... наводила страх. Ненависть. Хэффа яркий пример. Этот ребенок никому не сделал зла, она ещё мала, невинна, но она уже... Она. У Лессы есть стержень, цельное, непробиваемое нечто, что скрыто глубоко внутри неё, он знал это, чувствовал, как чувствует опасность воин и маг. Рейн вспомнил слова Марготты, мастера магии Хаоса: "Только абсолютная свобода являет миру Личность. Равную богам или сильнее, чем боги. Именно она, свободная, вырвется из оков правил и устоев, только такая личность может повернуть ось. Она сама себе и Хаос, и Порядок, Магия и Гармония. Это та или тот, кто останется в Скрижалях под собственным именем". Конец Марготты был ужасен. Жрицы покарали её, обвинив в подрывании устоев, и даже королева не смогла её спасти. Но Марготта останется, по крайней мере, в его, Рейна, личных Скрижалях.

Совет Жриц убьет Лессу. Слово королевы сильнее их вердикта, да и сама Мэйдд пока в ликвидации ребенка не заинтересована, но клан сможет вынести приговор, если все, каждая, до единой, скажет "да". У Мэйдд много сторонниц в их ядовитой среде, но это амфорное состояние. С первого вздоха жриц учили вить интриги, предавать и убивать, якобы в интересах Матери, и Рейн ни секунды не сомневался, какое решение они примут. Мэйддлайнн рисковала короной, идя наперекор стае гадюк, когда приняла решение спрятать девочку, но её ничто и никогда не останавливало, если она считала, что её приказ пойдет на пользу короне. Она — королева.

Рейн смотрел, как Лисенок, жуя хлеб с маслом, блестя янтарными глазами, листает книгу о десятилетней войне, которую без спроса уволокла с его столика у кровати. Отставить панику. Они живы, в относительной безопасности, завтрашний день ещё не наступил и неизвестно, что он с собой несет. Можно, конечно, ухитрится и дать знать Мэйдд, где они, ходить далеко не надо, но Рейн всё медлил. Хэффа не настолько безрассудна, чтобы бросить Зов и выдать их местонахождение врагам, это только ему по силам, но опасность все равно есть. Тонко вплести, легко подать... Магия жрицы как набат для ищущих, её сила слишком чужда силам леса. Когда он и Мейдд составляли план, они и предположить не могли, что Лесса будет обладать такой жуткой и вместе с тем полезной способностью. Маг — да. Великий маг — да. Но, антимаг? Мейдд, скорее всего, в ярости, но у Рейна есть веская причина молчать. "О помолвке знал только Шиентоналль старший, ты и Мэйдд". Змееныш Мэррил все же заронил подозрения. На случай непредвиденных обстоятельств у них с королевой был уговор, что она сначала его выслушает, а уже потом решит, как его покарать. Мэйдд...

Омут её серых глаз, когда она медленно, для пытку, расстегивала крючки платья... Треск атласа, рвущегося в нетерпеливых руках, тонкий, горько-сладкий флер персика, её руки, руки ласкового палача... Чертыхнувшись про себя, Рейн поставил бокал на поднос.

— Идем, Лисенок.

— Я ешо не жожевала. А ты кашу не шъел.

— Ещё одна наука. Успевать. Будешь знать столько, как я, получишь право кашу не есть.

— Я буду знать больше тебя! И никогда, никогда не буду есть кашу! Рейн...

— Считаю до трех и ухожу, солдат.

— А мои ноги? Они болят!

— Ноги бери с собой.

Лесса вздохнула, сползла с постели, закряхтев, как старичок. Черная кошка смерила Рейна взглядом Мэйдд в гневе и, задрав хвост, продефилировала следом за хозяйкой.

7

— Раз, два, ускоряю темп, быстрее, девочка! Оборот, прыжок, ноги вместе, левая, правая, крест, смена ног, два оборота, раз, два, быстрее, Лесса, быс... три... Три оборота. Хм. Хорошо, Лисенок.

Лесса бросила на пол конец скакалки, поманила кошку, не сводившую желтых глаз с хозяйки. Чернушка не шелохнулась, лишь дрогнул кончик хвоста.

— Зачем мне эта девчачья ерунда? Я что, скакалкой чудищ бить буду?

— Для координации, чувства времени, выносливости, затем, что я так сказал. И, Лесса, прежде чем кого-то бить, подумай, можно ли избежать удара.

Её глаза распахнулись.

— Ты тоже... избегаешь?

— Если могу, то да.

Лесса вновь дернула скакалкой, кошка только прищурилась. Утро было в разгаре. Малый зал залит солнцем, из распахнутого окна доносятся птичьи трели, тянет горячим, густым воздухом, напоенным легким дыханием наступающей грозы. Рваный край свинцовой тучи заглянул в окно, накрыв густой тенью, миг спустя доспехи рыцарей, опершихся на алебарды у дверей, вновь заиграли тусклыми отблесками. Шелом правого истукана Лесса непочтительно нацепила на навершие алебарды, для чего ей пришлось попотеть, но тяжеленая скамья её не смутила. Свежий, глубокий след тянулся по дубовым доскам, отмытым от вековой грязи её же руками. И наслушался же он тогда от малявки...

— Рейн. Я хочу...

— Здесь хочу только я. Продолжим.

Она показала язык, сдула черную прядь волос со лба и заскакала так, что цирковым и не снилось.

Бег вокруг замка, бег по лестницам, с препятствиями, с утяжелением, прыжки и кувырки, она все делала легко, так, как дышала. Он не успел заикнулся о шпагате, изобразив на пальцах, чего ждет от неё, а у Лессы уже разъехались ноги, словно у тряпичной куклы. Она, блестя янтарными глазами, показала Рейну, какой может быть шпагат, кроме продольных и поперечных, и какие прогибы с наклонами. Обозвала она это непотребство "игрой в веревочку". Он, конечно, знал, что девочка удивительно гибка, но... Лесса была ловкой, изворотливой, как... кошка. Рейну оставалось не столько учить, сколько выявлять умения. Задача мастера — раскрыть, огранить, усилить. Если мастер не криворукий.

— Три оборота, Лесса, нет, давай четыре.

* * *

Мерный шум ливня за окном навевал дремоту. Колыхались на сквозняке стяги, кошка Лессы, растянувшись на столе, лениво трогала лапой свиток.

— Итак, Лесса, твое войско бежит. Они напуганы до мокрых штанов, дезориентированы, в панике, у них белые от ужаса, безумные глаза, они ничего не слышат и не видят. Что должен делать командир?

— Побить?

— Кого побить?

— Мокрые штаны.

— Как?

"Магия. Шквальная сила, что много страшнее смерти от меча. Лишь ужас мучительной, жуткой смерти заставит повернуть навстречу смерти от стали". Для Лессы это знание бесполезно. Без магии ты наедине с собой, своей трусостью, отвагой, волей и обезумевшей вооруженной толпой.

— Я..., — она прикусила губу, поерзала и уставилась в окно, где стеной шел дождь. Первый полнокровный дождь этим жарким летом. — Я... а пусть у меня в засаде будут мои. Мои верные, несколько, пусть они заставят повернуть мокрые штаны, напугают, побьют.

— А если и они напуганы?

— Тогда и я испугаюсь, — буркнула она, болтая ногами. — Рейн, а на фига такие солдаты, которые пугаются?

— Язык, леди, чернеет от ругательств.

— Врешь, — её глаза распахнулись.

— Я никогда не вру. Я не договариваю. Зачем такие солдаты? Во-первых, у тебя не должно быть таких солдат. Во-вторых, только самые проверенные, и не единожды, должны быть рядом с командиром. Подозреваешь — испытай.

— Как я их заиспытываю?

— Смертью, Лесса. Войны, девочка, бывают двух видов. Война священная, за свой Род, за свою землю, за семью, и война завоевательная, когда я хочу отобрать твое злато, землю, а твою семью увести в рабство или убить, потому что столько рабов мне не прокормить, не продать или моя целевая задача уничтожить твою расу. Исходя из этого, твои действия должны разниться.

— Гадость твоя воевательная война.

— Необходимая в определенных обстоятельствах гадость. Об этом позже. Раз мы имеем два вида войны, отсюда следует и два вида воинов. Если ты командир тех солдат, которые жаждут наживы и женск...

— Чего-чего жаждают?

— Женщин. Рабов. Не перебивай, Леассара. Таких... наемников ты должна заставить таскать добычу с собой, в обозе. Осознание того, что бегство спасет только шкуры, но не нахапанное, будет стимулировать этих вояк.

— Стиму... чего?

— Подталкивать, заставлять.

— А Хэффа сказала, что главное — выжить. Значит, они все равно побросают и удрапают.

— Забудь. Оставить нахапанное добро они не могут, они не доверяют даже своим. Да, плати наемникам только после окончания боевых действий, и помни, Лесса, это будет стоить тебе дорого. Первого, наемника, мы рассмотрели. Далее.

— На фига мне такие наемники?

— Леассара. Я не намерен это терпеть.

Она провела пальцем по столу, засопела, зыркнула исподлобья. Кошка тоже не сводила с него глаз.

— Почему мне нельзя? Тебе можно!

— Потому что я — твой командир. Значит, король и бог.

— А если командир дура...

— Даже если дурак, — отрезал Рейн. — Задача вышестоящих лиц не допустить идиота к руководству.

— А если лица тоже дураки?

— О заведомо проигрышных ситуациях поговорим отдельно. Итак. Второй тип солдат, солдат, который будет биться не на жизнь, а на смерть. Это тот, кому некуда отступать, у кого позади все, что ему дорого. Дети, дом, земля, пещера. Загнанный зверь. И зверь, который хочет отомстить. Этих воинов приходится сдерживать. Они пойдут за тобой, если будут тебе верить и уважать.

— Сколько всего... Разного. А бывает такая война, чтобы без наемников и загнанных?

"Бывает, девочка. Я видел выжженную землю, в которой за десятилетия ничего не выросло. Я видел черный снег. Я видел, как он становится таким".

— У людей есть такая поговорка: "Один в поле не воин". Даже если вас будет двое, ты и твой товарищ, моя наука уже пойдет тебе впрок. Итак, подытожим сегодняшнее занятие.

От подготовки к бою зависит его исход. Приготовиться к бою, Лесса, это не напялить доспехи и, выхватив меч, ринуться на врага с улюлюканьем. Это уровень мальца, схватившего камень, я тебе даю всю картину. Сегодня мы с тобой рассмотрели в общем, поверхностно обычный, планируемый, ожидаемый бой, а не засады, ловушки и прочие неожиданности, которых, кстати, не должно быть, иначе ты, как воин и командир, дерьмо.

— А! Попался! И язык не почернел!

— Ты не слушала. Итак. Твои первоначальные задачи, задачи командира. Проведи разведку, спланируй бой, найди ренегатов, подошли убийц, распусти слух о смертельной, стремительно распространяющейся болезни. Во время боя пусти огонь, для этого не надо быть магом. Подожги телеги, огненные стрелы, банальный поджог и так далее. Панический крик о гибели вражеского командира дезориентирует врага, а гораздо лучше дезориентирует его смерть. Первая цель и задача — отрезать голову. Твои бойцы должны быть, как сплетенная лоза, которую не перерубить. Учи их держать строй, чувствовать силу войска, плечо стоящего рядом. Этого ты можешь достигнуть муштрой, ничего запредельно волшебного здесь нет. Пугай врага днем и ночью, во время боя и на пути, устрой засаду, ловушки, сей хаос и панику. Даже если врагов вдесятеро больше, это выигрышная тактика. Прекрати зевать. Помни, Леассара, если твои бойцы идут за тобой без оглядки, верят тебе, они не побегут. Но, если это все же случилось — только более сильный страх заставит воинов искать спасения не в бегстве, а в самозащите. Твоя вина, если они дрогнули. Ты — командир. Поэтому — накажи тут же, на глазах, карай жестоко, это приведет в чувство других, они потом сами спасибо скажут. Если останутся в живых. Вот это, — Рейн ткнул в высокую стопку древних фолиантов, — просмотри перед сном. Обрати особое внимание на битву при Эсстеаноре. Сейчас у тебя свободное время и жду на вечером на тренировку.

Лесса зевнула, подхватила кошку на руки и побрела восвояси. Кошачий хвост волочился по полу. Взявшись за ручку дверей, Лесса обернулась, глянув на него недетским взглядом:

— Мне не нравится твоя война.

И тихо прикрыла дверь.

Рейн вздохнул. Это оказалось труднее, чем он думал.

Учить Лессу убивать.

8

Арран и не помнил уже, как долго смотрел на перстень. Цвет изумруда, цвет жизни, угас, как угасла жизнь той, чья капля крови была заключена в смарагде. Перед глазами плыло, в горле стоял острый, сухой ком. Давно зашло солнце, тьма окрасила комнату мазками черных теней, лишь огонек лампы, не погашенной с ночи, мерцал на столе. Той ночи, где жила она. Где жил он... Дани. Данийя. Дочь. Темное, давящее грудь не уходило, мешало дышать, жить. Арран встретился взглядом со своим отражением. Из черных глубин зеркала эльфийской работы на него смотрел призрачный незнакомец. То же скуластое лицо, те же русые волосы, но взгляд стал другим. Из зеркального небытия смотрел мертвец. Он в последний раз коснулся металла, ледяной гладкости камня и сорвал с пальца, ободрав кожу, ненавистный перстень. Звон разбитого стекла оглушил, привел в чувство.

Арран вскочил, закружил по кабинету. Легкое эхо шагов растревожило тишину, вспыхнул, затрещал огонек лампы. За его метаниями бесстрастно наблюдали головы оленей, кабанов, медвежья морда скалила зубы, глядя в никуда. Им, мертвым, уже все равно. Им не больно. Какой ценой... Арран не сдержал стон. Упав на колени, он замер, уткнувшись горящим лбом в сжатые кулаки. В тишине слышались прерывистое дыхание, треск лампы да далекие отголоски перекрикивающихся слуг, занятых обычной суетой. Как странно... Она мертва, а кто-то думает о запасе дров в спальнях для гостей. Король выдает замуж свою младшенькую.

А его Дани подвенечным платьем станет саван.

Поначалу он обвинил себя. Человеческий маг, в отличие от нелюдей, не мог, не имел права на любовь. Его право — право на одиночество. Маг — оболочка, голем, без чувств, души, раб на службе короны. Любимая, дети — ярмо, вериги, при помощи которых такие, как пьянь и зверь Манфрид вертят чародеями так, как взбредет в дурную башку королишкам убогих королевств. Обряд посвящения выхолащивал, убивая чувства, делая людей нелюдью, рождая на свет магов — покорных слуг венцов и тиар, этих пустых, никчемных атрибутов власти. Так было, так есть... Так больше не будет.

После обряда маг становился верным псом тому, кого изберет Конклав. Скуля, на брюхе, преданно лизать жестокую руку хозяина... Арран прошел через горнило, но кривая усмешка судьбы не дала сотворить из него раба. Тогда он, идиот, думал, повезло. Но сейчас, сию секунду, он бы всё отдал, лишь бы обряд оскопил его душу, чувства, чтобы не знать, что такое невыносимая боль разбитого сердца. Дани — плод его незабываемой ночи с той, кого больше нет, память о Ниеллене. Память о его предательстве. Прошлое не изменить. Он, хоть и не по своей воле, нарушил кодекс магии и теперь погребен заживо. Что ж. Он свободен. От страха за жизнь Дани, от волнений, тревог, забот. От нежности и любви, которую она ему дарила. Он вспомнил, как последний раз виделись. Она обняла его за шею, теребя каторжную цепь отца вместо игрушки... От неё пахло шоколадом, молоком. Веяло таким теплом... Домом. Арран стиснул зубы.

Время пришло.

Он встал, разделся донага, зачем-то аккуратно сложил одежду на лавке и прошел к умывальному столику. Помедлив, взял темно-синий пузырек, вылил на густые русые волосы, смазал брови. Тщательно, долго втирал, чтобы не осталось ни единого пропущенного волоска. Воду в бадье он греть не стал. Огонь, что жжёт изнутри, не даст замерзнуть. Он прошептал заклинание пересохшим горлом. Каменная кладка растаяла, явив тайник со шкатулкой красного дерева. Его друзья. Его враги и его убийцы. Арран готовил зелья, когда замок спал, спал и его тиран, умаявшись от пыток, насилия и озер вылаканного вина. Это он, Арран, был его нечестивой дланью, он, маг, делал из девушек и девочек послушных наложниц с пустым взглядом, готовых на все, или, наоборот, брыкающихся, кричащих от ужаса жертв насилия. Как извергу в башку стукнет.

Арран снял охранное заклинание, отпер крышку и пробежался кончиками пальцев по ряду флаконов. Этот, с риской на боку, способен отравить большой город. Медленной, страшной смертью, когда плоть отходит от костей и кровь сочится сквозь кожу. Этот, пупырчатый, более тонок. Гибель будет выглядеть как смерть от естественных причин... Арран взял граненый флакон, тускло блеснувший зеленым боком в неярком свете, вытащил тугую пробку. Этот подарит ему жизнь. Ровно столько, сколько ему потребуется для мести. Он вылил большую часть маслянистой, с ароматом сандала жидкости в бадью и, зажав нос, медленно погрузился в воду с головой, едва не задохнувшись от обжегшего холода. Вынырнув, с трудом отдышался. На поверхности темной воды, вращаясь, плавали змеи русых волос. Маг откинул голову, закрыл глаза.

Он ждал этого черного дня, содрогаясь от мысли, что должно случиться, чтобы он настал. Арран думал, что выдержит, если случится страшное, но ноша оказалась не по силам. Ненависть, презрение, свобода, любовь... Ступени к плахе. Всё, что угодно, все, кто угодно. Все. Не Дани.

Вернули ему сторицей.

Он сглотнул, но ком, застрявший в горле, не исчез. И пламя, темное, ровное, жгущее грудь, полыхнуло снова, обожгло. Схватившись за борта, он подтянулся рывком, вылез из бадьи и, оставляя мокрый след, вернулся к столику. Замер, разглядывая в зеркале лицо с запавшими глазами. Изучив чужака, взял полупустой флакон и отпил из него, не морщась. Вкус был преотвратным. Теперь главное. На коже головы, бледной даже во мраке, мерцал Знак. Змея, кусающая хвост, на фоне креста подчинения, колесо силы и его личное клеймо раба. Арран повязал полотенце над ушами, проверил узел и втер в рисунок, зачерпнув из крохотной баночки, вонючую мазь. Сделал надрезы и снял кусок скальпа. Кожу непривычно захолодило, и теплое, мокрое, залившее голову, создало странный, дикий контраст.

Захватило, понесло, закружила разноцветная, колкая вьюга. В глазах вспыхнуло, когти демона впились в живот. Слабость сшибала с ног, сотрясая тело, но он устоял. Опершись на стол, Арран, пошатываясь, терпел муку, запоминая её. Боль убивают болью. Голову залила кровь, но то, чего он добивался, свершилось. Клеймо лежало на столе, истекая алым. Печать, которая давала право на жизнь, магию, была снята. Печать раба. Печать жертвы... Он вздохнул полной грудью, поняв, что до сих пор едва дышал.

Арран поднял голову, глянул сквозь туман в глазах на россыпь звезд за окном. Мир взорвался. В голову с размаху вонзили меч, он задохнулся, застонал, не вынеся муки. Боль была запредельна. Убийственна. Холодна.

И тьма пришла.

* * *

Казалось, на него обрушилось, раздавив, само небо. Боль пульсировала, жила, она вгрызалась во внутренности, резала глаза, била молотом. Мир вращался рывками, чернея на пике боли и алея на его выдохе, чудовищный, призрачный гул выворачивал наизнанку нутро. Багряные, белые, слепящие пятна кружили смертельный хоровод. Сквозь боль, гул и туман он ощутил, что лежит на ледяном полу, но ему было все равно. Он умер? Нет?

Жаль.

Дани. И снова вспышка, и снова боль. Арран знал, что крик облегчит муку, знал и молчал, стиснув зубы. Во рту была кровь.

Круговорот слепящего света замедлил бег. Пятна слабели, но боль за глазами, ушами, в проклятых потрохах не ушла. Арран разлепил глаза.

Мрак. Беспросветный мрак, как кара за то, что вышел из повиновения. Он ослеп? Пусть. Невысока цена. Он с трудом сел, остановил кровь привычным жестом, попытался встать. И вновь вспышка и боль. Но тошнотворный гул понемногу стих. Мрак растаял, посветлел. Он снова видел... Опостылевшие морды зверей, крепкие ножки стола, свет догорающей лампы показался солнцем в зените.

Ноги дрожали, но он смог добрести до столика, у него даже получилось сесть, а не рухнуть без сил на лавку. Мучительная боль перестала досаждать, стала почти терпима, перед глазами двоилось, но двоилось так четко, ярко, что щипало глаза. Слезы. Он смахнул влагу, глянул на себя в зеркало. Пепельная кожа, насквозь пропитавшаяся кровью повязка, темное пятно там, где было клеймо, и омут глаз. Угольная чернота в паутине багровых капилляров залила белки. Невысока цена... Он выпил обезболивающий эликсир, посидел, приходя в себя, развязал тяжелый, мокрый узел. Разделавшись с полотенцем, долго плескал ледяной водой на лицо, голову. Ещё дрожащими руками завернул окровавленный кусок скальпа в промасленную бумагу и стал собираться. Он не спешил.

Черная шелковая рубаха, штаны, сапоги из кожи виверны. Арран тщательно, не торопясь, застегнул пояс, расправил складки рубашки, накинул тяжелую перевязь. С брошью плаща он возился долго, пальцы все ещё не слушались. Повесив глухо звякнувшую цепь Верховного мага, набросил капюшон, скрыв в густой тени свои новые страшные глаза. Да, он виновен, но кару понесут и те, кто решил, что имеет право распоряжаться его жизнью и жизнью его любимых. Король, Конклав, затем и его собственный черед. Этот мир не достоин того, чтобы жить. Мечтатели верят, что можно сделать его лучше... Вздор. Власть, злато и похоть были, есть и будут. И жажда обладания ими будет становиться только сильней, чем дальше по пути познания будет шагать разум. Костер не погасить дровами. Мечта об идеальном, справедливом мире — прямая дорога в обитель теней. И нет такой силы, богов, что позволят с неё свернуть. Есть только тьма, пустота и тени.

Он любил, но любовь убили. У него была дочь. Дочь мертва. Не будь у него силы, Дани бы жила. Жила бы Ниеллена. Жил бы он. Магия была, есть и будет, пока жив этот мир.

Он уничтожит его.

Арран собрался с мыслями, нацепил привычную маску спокойствия на лицо и вышел в полумрак коридора. Пухлая круглолицая служанка с ворохом белья, завидев его, едва не упала, склонившись в глубоком поклоне. Он зачем-то запомнил её лицо. Как память, как печать, как первый знак крови. Арран шел на встречу с убийцей дочери.

Шел дорогой Теней.

9

Смурк мялся, глядя в пол. Он до мельчайших подробностей изучил обглоданную гусиную кость, покрытую застенчивой зеленью, поразмышлял, ржавое пятно оставила кровь или соус, пересчитал следы крысиных лап на полу из редчайшего мерийского дуба, покрытого слоем пыли, но король знака начинать доклад так и не дал. Служанки в комнаты не заглядывали, оставляя подносы у дверей и бросаясь наутек, лишь немой старик, высушенный временем и желудочной хворью, изредка менял постель да выгребал горы грязной посуды.

Смурк осмелился глянуть из-под ресниц. Когда-то крупный, крепкий воин, теперь король походил на борова, который умел жрать, спать, лакать винище да истязать подданных. Породистое лицо оплыло, покрылось синюшной сеточкой, а космы черных волос наглядно изображали, каким должно быть безупречное воронье гнездо. В прорези изгвазданной, когда-то белой рубахи виднелись желтоватые пятна, при виде которых Смурка начинало тошнить. Шесть лун прошло, как Мать покарала Манфрида страшной, стыдной болезнью, которая уже добралась до горла, король с трудом говорил, все больше общался жестами, что, впрочем, не заставило живодера одуматься. Манфрид все глубже погружался в смертельный омут. А то, как же. Замучит очередную девку, потом от кошмаров вопит, как резанный, а там уж залить вином жуткий сон первое дело. Арран поставит на ноги, и вновь по кругу. Магу не позавидуешь. Тот мог только смотреть, как король гробит себя, и молча терпеть подозрения и попреки. Ожидать медленного и мучительного конца мало у кого духу достанет, вот и доживал свои дни король, как бешеный пес. Дала же Мать здоровья, другой бы уже давно гнил в сырой земле, а этот все коптит небо. Мага вон решил сменить в надежде, что другой прогонит хворь. Ага. От дохлого карла уши. Кому из магов такое по силам? Болячка и вино совсем разума лишили... Зелий Аррана хватало на ноготь, а Манфрид желал и рыбку с костями сожрать, и на ель взобраться, но все одно винил мага, а не себя. И отомстил ведь, аспид, убив дочь Аррана. Пусть не своими руками, не холодным железом, но молчание короля убило крохотную человечку. Он, Смурк, тоже несет бремя вины... Когда он доложил Манфриду о её болезни, король промолчал, и было непонятно, слышал он или нет, а повторить вопрос, предупредить ли мага, чтобы он мог спасти дочь, Смурк так и не отважился, жизнь, сколько бы её у него не было и какая бы она ни была, у него одна... По своему почину сказать Аррану он не мог. Хотел, но так и не решился... Король и меча марать не станет, пришибет, как вошь.

Манфрид давно уж как перестал заниматься делами королевства, лишь выслушивал его, Смурка, ежедневные доклады, остальные заботы легли на плечи старшей дочери и советников, но право казнить и миловать король оставил за собой, предпочитая первое второму. И ведь было время, когда народ дружно поднимал чарки за королевское здравие, пока не пришла беда. Вернувшись из очередного объезда земель, Манфрид застал жену и младшего братца в весьма сомнительном положении и без портков. Тогда и начал пить. Говорят, глушил по-черному, до стеклянных глаз, пока закопанный по самую шею в личном дворике братец когти не отдал. Весь замок слышал... Кричал тот страшно. А Манфрид слова не проронил, смотрел с каменной рожей, да вливал в себя чарку за чаркой. Курву Бланку король не тронул, видать, все же любил крепко. Разве ж это тронуть? Связал, выпорол, да заставил смотреть, как дохнет полюбовничек. Да и сослал в храм Отверженных, но из сердца, по всему видать, выцарапать тварюку у короля не вышло. Вот и лютовал, отыгрываясь на всем змеином бабском роде, одна из них и наградила короля срамной болячкой. Люди странные существа. У них, гоблинов, проще. Все общее, все ничье. Вот и он, Смурк, никому не надобен оказался, толкнули за пару свиных рыл рабовладельцу, и слезинки никто не проронил. Крепостью для воина не вышел, да и с умишком Благословенная перестаралась, вот и сбагрили болтливый лишний рот. И то хорошо, не прибили. Такова жизнь.

Смурк проводил взглядом наглую жирную крысу, деловито тащившую корку хлеба, вздохнул и развернул свиток, решив начать. Лапы тряслись. Три стопки ядреной перцовки чуток подняли боевой гоблинский дух, но лекарство требовалось все чаще, а стопка становилась все больше. Эдак и когти можно отбросить, но у Манфрида писари и так не заедались на королевских харчах. Череп предшественника Смурка до сих пор болтался на стене замка, пугая ворон. Гоблин содрогнулся.

Манфрид грохнул чаркой о стол.

— Ваше Величие, — зачастил Смурк, преданно глядя на щучью голову с глазками-клюквинами и с пучком вялой петрушки в зубах. — Конклав обеспокоен, что Ваше Величие недовольно деятельностью Аррана, и выражает надежду, что возникшее недоразумение будет улажено к удовлетворению обеих сторон. Конклав пообещал принять меры, если Арран виновен. В Магалию выехал глава Конклава Броган с претенденткой на должность Верховного мага, на замену вышедшего из высокого доверия Вашего Величия мага Аррана.

Король взял плеть, покрутил задумчиво. На большом пальце Смурк заметил такое же пятно, как на шее. Манфрид гнил заживо.

— Ваше Величие, — гоблин обратился к игривой русалке, взобравшейся на кроватный столбик. Распутница зазывно улыбалась, маня аппетитными прелестями. Смурк сглотнул, но мужественно продолжил:

— Энкара пишет, что магичка, что следует с Броганом, одна из лучших, ей нет равных в мозголомстве, она сведуща в защите, боевой магии и исцелении хворей. И... Хм... В изведении срамных недугов ей нет равных на сей день, — писарь осмелился поднять взгляд.

Король смотрел. Смурку показалось, что дали по лбу.

— Осмелюсь заметить, Ваше Величие, я упомянул об этом только из-за безмернейшей тревоги о здоровье Вашего Величия, — писарь с мольбой глянул на серебряную супницу тонкой работы. Павлин, украшавший крышку, ответил презрительным взглядом.

Смурка трясло. Король все так же сверлил его взглядом. Таким коней с ног сшибать вместе с рыцарем. Гоблин взмолился про себя всем известным богам, спина взмокла от ледяного пота, хотя в покоях короля было натоплено, душно. Вонь немытого тела, пота, перегара и тухлятины сшибала с ног. Страх висел в воздухе, его можно было трогать, резать, есть и пить, нельзя было только изгнать. Стены впитали в себя не только боль и муки тех несчастных, что попали в лапы нынешнего упыря в короне, славные предки Манфрида, с высокомерной скукой взиравшие на потомка со стен, тоже внесли свою лепту в список палаческих развлечений. Один даже местной легендой стал. Колосажатель. Демон во плоти.

— К тому же, Ваше Величие, говорят, она красива, как богиня, — пролепетал гоблин в тщетной надежде отвлечь короля от смертоубийственных планов, а в том, что у Манфрида есть таковые, сомневаться, к безмерному ужасу Смурка, не приходилось.

Король откинулся в кресле, облизнул губы. "Не все коту орешки лизать, не про него дичь". Магичка, это не какая-нибудь чернавка безродная. И приложить может. Правда, те магички, что довелось повидать ему, Смурку, холодно принимали ласки властителей мира сего, холодно спали, ели и холодно жили. Верно, такая не станет возражать, если вонючий боров пустит слюни при виде её аппетитных, холеных ягодиц. Маги должны служить. Как и он, Смурк. Единственное, что могло удержать Манфрида от порчи магического здоровья, это недовольство Конклава, иначе голова Аррана уже пугала бы ворон на стене замка. Слишком редки стали люди с силой, слишком дорого обходилась их выучка. На каждого самодура магов не напасешься, да и власть Конклава ослабнет, как ни крути.

В коридоре, который в это ночное время должен быть пуст, как кишки некормленой землеройки, послышались легкие, неторопливые, размеренные шаги. Он узнал походку. Слух гоблина не чета человеческому, но король, со своим звериным чутьем, благодаря которому пережил не одно покушение, уже сверлил дверь тяжелым взглядом. Шаги замерли.

Смурк смотрел, как завороженный. Повернулась медная рукоять, сам по себе взмыл крючок в воздух, здоровенный засов, задвинутый гоблином собственноручно, вышел из пазов и, повисев в воздухе, словно в раздумье, грохнулся на пол со страшным лязгом. Дверь, скрипнув, отворилась, во мраке возникла темная, неподвижная фигура. Морок шагнул на свет, откинул капюшон. Смурк пискнул, попятился. Король, пошатнувшись и едва не упав, грузно, тяжело поднялся, выставив перед собой меч, с которым не расставался даже на горшке. Глухой, хриплый рык короля прокатился по комнате, стих.

В дверях стояла тень. Тень Аррана, жуткая безбровая тень с обритой головой. В глазах демона, залитых тьмой, была пустота. Смурк понял, что умрет здесь и сейчас.

В дверях стоял Палач.

10

Смурк взвизгнул и бросился под стол. Зубы клацали, лапы тряслись, шерсть стала дыбом, ужас впился ледяными когтями, заколотил, затряс. Сапоги Аррана подошли, замерли у кромки скатерти. Удар, грохот, звон и лязг оглушили, напугав до мокрых штанов. Стол, который четверо не могли поднять, снесло как пушинку, дикий, душераздирающий вопль короля перешел в разъяренный вой. На Смурка рухнуло блюдо с рыбиной, полетели чаши, кубки, горшки, супница едва не прибила насмерть. Его залило чем-то холодным, жирным, по голове, лапам застучал яблочно-помидорный град, за шиворот потекла липкая скользкая масса солений и грибов. Перед самым носом шлепнулся лапками вверх запеченный голубь. Смурк притих под месивом из еды и посуды, по глазам, морде бежало нечто густое, с головы текло и капало, запахи несвежей еды обжигали нос. На морду села муха, поползла.

Смурк решился приоткрыть глаз.

Арран, заложив руки за спину, стоял над придавленным столешницей королем, не сводя глаз, в которых жила бездна, с беспомощного врага. Смурк заморгал. Надоедливая муха щекотала кожу, кусалась, но согнать тварюку Смурк не мог. Он боялся так, как никогда и никого ещё в жизни не боялся. Страх парализовал, сковал цепями. "Конец, — подумал Смурк. — Это конец".

Король захрипел, засучил ногами, как навозный жук, опрокинутый на спину. Арран всё смотрел на короля. Глаза, лицо демона по-прежнему ничего не выражали, он стоял спокойно, неподвижно, но Смурк больше не мог выносить этого убийственного молчания, неподвижности, и полувсхлипнул-полувзвыл. Он вопил, пока Арран обходил стол, вопил, когда сапоги мага замерли перед самой мордой, он скулил, когда железная рука подняла его за шкирку и швырнула на лавку у стены, припечатав о стену.

— Арран! Пощади! — Смурк икнул, вытер рукавом морду, залитую подливой и слезами.

Маг присел перед ним на корточки, разглядывая его. Смурк отвел взгляд.

— Знаешь, гоблин, ещё днем я не понимал, как ты мог — пить со мной, проводить вечера, доверять мне свои беды, — голос мага стал другим. Скрипучим, тихим. Ледяным. — Я лечил тебя. Как ты мог? Называться другом и молчать, пока Дани сгорала от лихорадки.

Арран помолчал.

— И знаешь, что, гоблин, самое ужасное? Теперь понимаю.

Смурк посмотрел на Аррана. Маг был страшен. Пепельное, постаревшее лицо, белые полосы вместо бровей, веки без ресниц, багровое пятно на макушке, он вовсе перестал походить на человека. И глаза. Эти глаза. "Он сошел с ума. Пощады не будет".

Арран достал из складок плаща крохотный окровавленный свиток, развернул, провел рукой над свитком. Сквозь засохшую кровь проступили линии рисунка, заиграв алым, ярким.

— Сюда едет Броган, — маг не спрашивал, он утверждал, тихо, спокойно, ему не нужен был ответ.

Смурк закивал часто-часто.

Арран встал на ноги и припечатал свиток на макушку Смурка. Пронзила боль, словно в череп впилась стая крыс. Пахнуло горелым.

— Открою тайну, гоблин. Мы не убиваем королей не потому, что прошли обряд. Мы не можем убить, потому что умрем на месте. Этот знак, что теперь ты носишь вместо меня — маяк для возмездия. Я не могу сказать, молния тебя ударит или ты сгоришь заживо, может, захлебнешься без воды. Конклав изобретателен. Одно известно точно. Ты умрешь. Утешься. Твоя участь лучше, чем у остальных. Потому что умрут все. Прощай, Смурк. Мне не жаль.

— Прости, — выдавил Смурк. Слезы катились по лицу, ему было больно, тошно, но страх ушел.

Осталась горечь.

Арран двинулся к королю, не прекращавшему попытки выбраться из-под стола, не замедляя шага, наступил на руку, искавшую меч, лежавший рядом. Отвратительный хруст и рев Манфрида не тронули Смурка.

Ему было уже всё равно.

Какое-то время стояла тишина, слышалось лишь хриплые, сдавленные стоны короля да легкий топот мышиных табунов внутри стен замка. Манфрид ворочал глазами, силясь что-то сказать, но из мощной груди вырывались лишь жуткие хрипы и нечленораздельное мычание. Арран молчал. Наконец, нарушил молчание.

Лучше бы молчал.

— Она ждала меня. Она ждала, что отец придет на помощь. Я не пришел, — лицо Аррана исказилось, затем вновь сделалось жестким. — Ты так часто оставлял заключенных гнить в яме, что мне и выдумывать ничего не пришлось, — Арран не сводил страшных глаз с короля. — Знаешь ли ты, какова смерть от жажды? Язык распухнет, потрескается, моча сожжет, опалит твой гнилой мочевой пузырь. Твое ненасытное нутро высохнет, тебя будет корчить в неконтролируемой, безостановочной рвоте. Тебя будут бить конвульсии, сводить судорога, пока не остановится сердце. Это больно, король.

Я проклинаю тебя, Манфрид. С сего часа проклято питье, что польется в твою глотку, еда, всё, чего ты коснешься. Выпьешь вина, умрешь. Сожрешь ягоду или мясо, сдохнешь. Ты умрешь медленно, мучительно, как я сказал. Если решишь разом прекратить муки, проклятие падет на твой паскудный род. Умри, как король, Манфрид. Иначе кара падет на детей. Я даю тебе шанс. Ты мне не дал.

Король смотрел на мага с такой отчаянной смесью ненависти, страха и злобы, что Смурк подумал равнодушно, как бы не случился удар. Хотя, в нынешнем положении Манфрида, об ударе можно было только мечтать.

— Гоблин, — бесцветным голосом проговорил Палач. — Молись, если есть кому.

Смурк покачал головой, закрыл глаза, сложил лапы в жесте покоя.

Арран поднял руки, прошептал заклинание, приговорившее короля и его, Смурка.

Смурк ждал, не открывая глаз. Некоторое время ничего не происходило, и напряжение, сковавшее члены, начало отступать. Громыхнуло, обожгло, в глазах потемнело. Больше Смурк ничего не видел.

Он умер, сидя на лавке. От серой накидки шел дым, знак Аррана полыхнул, осыпался прахом. Голова сникла, лапы, сжатые в жесте покоя, упали на лавку, разжав пальцы. Муха, покружив, села на лицо гоблина, потерла лапки.

Арран помолчал, глядя на мертвеца. Щелкнув пальцами, согнал насекомое, затем прошел к дверям, обернулся:

— Передай Брогану, что при малейшей попытке помешать мне или убить меня в ту же секунду умрут сотни тысяч. Они не успеют отбить удар. Я объявляю войну.

Король, шипя от боли и бессилия, смотрел, как тает в черных тенях фигура мага.

Палач уходил.

Уходила война.

11

Руки, ноги то и дело сводила судорога, они онемели, затекли. В узкой клетке можно было только сидеть, поджав ноги, или стоять. Стоять она уже не могла. Трия осторожно пошевелила пальцами. От попыток высвободить руки кожа горела, водяные мозоли под колючей, шершавой веревкой лопнули, причиняя нестерпимую боль. Но эта боль была ничто по сравнению с той, которой она натерпелась и которую ещё предстоит вытерпеть.

Земляные, влажные стены. Невысокие потолки подпирают сгнившие от времени и сырости балки, в темных углах пляшут тени от пламени странного сине-зеленого цвета, горевшего под металлическим тиглем. Чудовище колдовало у стола. Жуткие приспособления аккуратными рядами лежали на беленом куске ткани, сияя металлическим блеском. Орудия палача. Рот наполнился слюной, к горлу подступил ком. Трия сплюнула.

Она была зла. На себя, на тварь, что хозяйничала в подвале. Попала, как кур во щи... Кто мешал дурынде унести ноги, нет, "Кейса вот-вот родит"... Значит, такова воля Матери. Таков круг жизни. Сердце подсказывало, что этот круг, замыкаясь, ударит и по жрице, что нарушила уговор. Что для наги слово, данное захолустной знахарке? Дура пустоголовая. Что теперь волосы на себе рвать...

Хэффа поднесла к глазам раскаленный конец прута, долго рассматривала, сузив зрачки. Глаза жабы подернулись пленкой, она пробормотала что-то неразборчиво и сунула прут в таз с водой. Зашипело, поднялись клубы пара, почти скрыв высокую, худую фигуру в серой хламиде.

Трию пробрал озноб. Смерть близка. Нагу не победить. Если бы она обладала силой, а так... Всех силенок хватит на чирь да лишай с лихорадкой. Куда ей до жрицы дроу... Плечо загорелось вновь. Пульсирующая, острая боль предупреждала, кричала, молила бежать, но бежать невозможно. Трия сглотнула слюну, потрогала языком нёбо. Прикусила, когда Хэффа заклеймила её очередной поделкой. Было бы чем блевать, уже бы корчилась. Кормежкой пленницы нага себя не утруждала, совала протухшую воду с тараканами, и вся забота. Трия поджала колени, оперлась спиной о ледяные прутья клетки, закрыла глаза, сложив связанные руки на коленях. Сил нет больше смотреть. Насмотрелась уже. Скорее бы...

— Demus crado wies, odomonore morte, — тихий, скрипучий голос спугнул полудрему-полуобморок. — Illessteanore unimus soon...

Трия откинула голову, расслабила тело, пытаясь согреться. Рваная сорочка, заскорузлая от крови, не грела. Но милосердная полудрема-полуявь все же пришла, накрыв мягкой волной.

Пахнуло тленом, дохлой рыбой, кузницей.

Трия открыла глаза.

Мучительница стояла у клетки. Краса ясная, глаз не отвести. Складки обвисшей кожи, точь в точь шкура старой болотной жабы, нечеловеческие глаза, в которых ни души, ни искорки, лишь интерес живодера. Так чучельник примеряется к тушке, размышляя, где сделать надрез. В когтях нага держала железный прут, навершие которого украшало раскаленное клеймо из сплетенных рун. Трия заткнула крик в глотку, но сердце зашлось, забилось птицей в силках. Снова-здорово. Доколе... Веда закрыла глаза, прошептала обезболивающее заклинание. Пустое... Тварь добилась своего.

— Чего ты хочешь достичь, мразь? Может, я на что сгожусь? Сдохну ведь скоро, а ни знахарок, ни магичек в округе больше не водится. Места не хлебные. Придется твоему змейству прервать опыты. Пока новых не наловишь.

Хэффа долго смотрела, ни слова не говоря. Затем чуть опустила прут.

— Женщина. Ты не можешь мне помочь в изысканиях. Слишком неразвит твой ум и неглубоки знания. Если этот опыт даст положительный результат, в чем я уверена, я прекращу твои страдания. В награду, ты умрешь быстро, — голос наги был невозмутим, мертв. Голос змеи. Мерзкий голос.

— Пошла ты со своей наградой, отрыжка овцы бешеной, — голова кружилась, тошнотворный страх путал мысли, но Трия вскинула голову, сдула с лица черную прядь.

Глаза в глаза, прямо, открыто встречая взгляд змеи.

Раскаленное клеймо поднялось, приблизилось. Лицо опалил жар.

— Тебе не поможет твоя магия и твои знания, пугало. Ничего у тебя не выйдет, — Трия не отводила глаз.

Нага медлила. Казалось, тварь размышляет.

— Что можешь знать ты, человек? — прошипела Хэффа.

Трия сплюнула, усмехнулась.

— Тоже мне, "древняя"... Долго жить вредно. Мозги вконец высохли. Или яйцо, из которого ты вылупилась, застудили. Девочка не антимаг. Она маг, маг великий. Её сила так велика, что Мать запечатала её до поры до времени, эта мощь оберегает дитя от зла и поглощает враждебную магию. Твои эксперименты или выпустят силу наружу, или сведут её с ума. Пришибет всех к ядреным демонам. Смерть великого мага всегда вызывает катаклизм, тебе ли это не знать, змее-переростку.

— Тебе не оскорбить меня, низшая. Меня не может оскорбить мнение пищи. Мне сотни лет, человек. Я обладаю знанием. Моя работа войдет в анналы магии, мое имя будут чтить.

Трия кратко, емко, чеканя каждое слово, процедила, что и куда войдет, по её мнению.

— Это из сферы нетрадиционных половых отношений особей, не предназначенных для соития. Твой разум замутнен эмоциями. Я полагаю, что людям так легче встретить смерть. Готовься, человек. Я сделала печать для ублюдка. Снять её смогу только я. Королева вынуждена будет учитывать мнение жриц, — Трие показалось, что на морщинистой роже появилось некое подобие ухмылки. — Я близка к цели. Леассара — сосуд, отравляющий содержимым все вокруг. Я запечатаю его. Твоё жалкое подобие магии уже замкнулось в тебе, человек. Твои знания скудны, как скудны сила и разум. Впредь молчи. Мне мешает твоя болтовня. Мне мешает ублюдок. Я лишу отродье влияния, и магия вернется ко мне.

Договорив, нага сунула раскаленный конец сквозь прутья.

Трия закричала.

12

Лесса притащила мешок, высыпала в таз черно-белое содержимое и уселась на пол, растянувшись в полушпагате. Завязав ленту, принялась за работу. Чернушка, насторожив уши, пристроилась рядом с хозяйкой, лишь янтарные глаза следили, как фасолины, одна за другой, летят в тазы, звонко стуча о медные стенки. Белая — направо, черная — налево. Полумрак комнаты, шум дождя и мерный стук зерен усыпляли, вводили в транс, Рейн едва не уснул над книгой. Усилием воли он отогнал дрему, но от удовольствия широко, до ломоты зевнуть, он отказываться не стал. И так слишком много лишений. Жить без магии оказалось труднее, чем он так самонадеянно думал поначалу. Его неудержимо тянуло под землю, он уже видеть не мог слепящее солнце, его сила искала и не находила выход. Рейн понимал, что так долго не может продолжаться, и это понимание лишь ухудшало дело. Да, и... Мэйдд. Демоны, он мужчина. Или, может, его рвет на части оттого, что он учит Лессу совсем не тому, что вбили, вколотили и впаяли в него самого муштрой и магией? У любого обучения должна быть цель. Или ты убиваешь, или тебя. Косишь, шьешь или посылаешь войска на смерть. Но... Лесса. Она одна. Сколько бы жизни не отмерила Мать Леассаре, она всегда будет одна. Словно проклята... И он должен сделать выбор. Использовать Лессу в интересах дроу. Спрятать? Отпустить? "Вы — никто. Забудьте слово "я". Есть мы, род, и наша раса". Хэффа учила Лессу именно этому.

Он не станет.

После стычки нага уединилась в подвалах замка. Чем она занимается во тьме, он не знал, но был уверен, что не гербарий сушит. В подземелье влияние Лессы почти не ощущалось, он и сам, когда становилось невмоготу, спускался туда, но все реже и реже. Там были владения наги. Хэффа стала непредсказуема, а Рейн не может себе позволить сойтись в схватке со жрицей, пока он в ответе за жизнь Лессы. Ко всему прочему, в деревне зрел бунт, который следует подавить в зародыше. Спасибо людоедке. Одно к одному. Рейн потер лоб. Заболела голова, но помочь себе магией он не мог. Прохор и раньше докладывал о настроениях людей, но этим утром старик был настолько обеспокоен, что забыл подать на завтрак свою омерзительно-полезную кашу. Уже несколько дней, как исчезла Трия, деревенская знахарка, дальняя родня старика. Ушла? Или без наги не обошлось? Змея что-то замышляет, нет сомнений. После. Об этом после. Время есть.

Рейн не знал, что времени уже не осталось.

— Рейн!

— Да.

— Можно посмотреть?

— Зачем?

— Чтобы посмотреть.

Рейн посмотрел. Получалось неплохо. Черные — к черным, белые — к белым.

— Нет.

— Злой.

— Да, — он помассировал виски в нужных точках, боль стихла, но не ушла. — Итак, Лисенок, начнем. Какая твоя главная и первая задача, если ты оказалась одна зимой в лесу, в палящей пустыне, в горах, завоеванном, осажденном городе, где обезумевшие существа грабят, насилуют и убивают, где по ночам выползают упыри, гули и грайверы?

— Откуда они берутся, эти упыри, — проворчала она.

— Я тебе рассказывал про два вида войны. Методы войны на истребление включают в себя также уничтожение, осквернение храмов, алтарей, капищ, некрополей и других священных мест. Такие места — душа народа, его костяк, история и культура — его кровь, стерев с лица земли и из памяти историю, культуру, наследие нации, ты вырвешь корни. Не можешь стереть, уничтожить — изврати. И дерево засохнет. Глумление, осквернение могил снимает защиту, открывает путь трупоедам, что, в свою очередь, порождает упырей.

— А я думала, они могут быть добрыми, даже ... любить. Те, которые вампиры, — Лесса порозовела под повязкой.

Рейн поднял бровь.

— Абсурд. Хищника не заставить питаться овсом. Сдохнет, но жрать не станет. Где ты набралась такой блистательной дурости?

Лесса запнулась, черная фасолина шлепнулась на белые, покатилась.

— В библиотеке, я сама взяла. Легенда о вампире и прекрасной Эллении...

— Ясно. Всегда и всё анализируй, а не бери на веру. Даже мою науку. Твоя легенда, Лесса, тоже вид войны. Подлой войны. Словом, слухами и домыслами, это игра на животном, глубинном, скрытом даже от тебя. Эта так называемая легенда привела немало, и, что самое удивительное, добровольно, целые стада романтически настроенного мяса в лапы упырей. Они — её творцы. Признаюсь, этот ход был весьма умен.

— А... Значит, всё враки, — она прикусила губу.

— Это умная, подлая и весьма действенная провокация. С упырями, надеюсь, мы разобрались.

— А эти места? У меня нет никаких таких мест.

— Они есть у каждого. Будут и у тебя.

— Мне они не нужны.

— Разумное существо, у которого за всю жизнь не появилось своих священных, памятных мест — хуже животного. Помни это, Лисенок.

"Может быть, когда-нибудь, ты придешь сюда. На могилы". Кольнула, заворочалась боль.

— Итак, Лесса, вопрос, что тебе необходимо сделать первым делом, если ты одна и в смертельной опасности?

— Спрятаться? Убежать?

— Нет.

Стук возобновился с удвоенной силой. Рейн ждал.

— Не трусить?

— Верно. Твой первый враг в такой ситуации — ты сама. Убей вторую себя.

— Я себя люблю.

— Зазнайство и излишняя, необоснованная самоуверенность — обратная сторона трусости. В мире все двойственно. Как и ты, и я. Гони прочь плаксу, трусиху и паникершу. Прочь панику, отчаяние, подленькая мыслишка "все кончено" приведет тебя к смерти. Если ты начала себя жалеть, если сложила руки, ты, Лесса, мертва. Боль, холод, голод и жажда ничто, если есть воля к жизни. Страх равно смерть.

Стук перешел в град.

— Тебе хорошо говорить, "не бойся"! Ты вон какой, комара на лету разрубаешь, а я девочка! Маленькая! Как не бояться, если я возьму и попаду в лапы разбойникам? Я только плюнуть им в рожи могу!

— Во-первых, я тебя учу, как не попадать. Во-вторых, не вздумай плевать. И, Лесса, если ты так настроена, завершим урок. Ты уже свесила лапки.

— Ничего я не свесила. Я — это я. Я не свесиваюсь.

Лесса остановилась, подняла повязку и повернулась к нему, глянула серьезно:

— Ты говоришь, что там, за стенами, всех убивают, всё жгут, что там всё плохо, ужасно. Зачем мне туда?

— Я жив, — Рейн пожал плечами. — И жив потому, что у меня есть воля к жизни. Воля сама по себе не возникает. У каждого должна быть цель. И эта цель вынудит тебя покинуть эти стены. У дроу это интересы рода. У тебя может быть своя, иная цель.

"Спастись".

— Нет у меня никакой цели.

— Она появится, Лисенок. Хочешь ты этого или нет. Верь мне. Я знаю. Продолжим.

Она посопела, опустила ленту на глаза и застучала вновь. Рейн собрался с мыслями.

— Перечень задач, если ты одна. Прогнать страх. Оценить свое физическое состояние, ситуацию, найти убежище, разведать обстановку, найти все, что может пригодиться для целей выживания. Если ты не одна, ты несешь ответственность за свою команду. В первую очередь, окажи помощь, если кто-либо в ней нуждается, жестко, даже жестоко подави панику. Правило "ОРО". Охрана, разведка, оценка. Помни, Лесса, смотреть будут на тебя, и малейшая тень сомнения, слабости погубит всех. Поэтому с себя спрашивай в сотни раз строже.

Лесса прервала фасолеметание, почесала нос, зевнула. Кошка свернулась клубком у её ног, кончик хвоста подрагивал, янтарные глаза следили за хозяйкой. Рейн глянул в приоткрытое окно. Тучи висели низко, наливаясь чернотой. Жаркое лето ушло, наступала осень. Склоны пожелтели, легкий запах горевших во дворе куч опавшей листвы щекотал ноздри. Прохлада коснулась плеч, спины под тонкой рубахой, пробрал легкий, едва ощутимый озноб. Или это тревога, глухая, тошнотворная, которая точила и грызла его который день?

"Хэффа. Проверить Хэффу. Сегодня же".

— Ты должна составить план спасения. Он будет зависеть от верной и четкой оценки обстановки, исходя из ситуации. Начнем с элементарного. Лес, лето. Еды полно, воды хоть залейся, по ночам прохладно, но жить можно.

— Мне туда уже хочется, — проворчала она. — Там нет фасоли.

— Эта фасоль не раз спасет тебе жизнь. Интуиция, или шестое, седьмое чувство, чутье, нюх — твой друг и твой хранитель. Люди думают, что их хранят боги или некие инфернальные, мифические сущности. Если кто-то спотыкается, ловит кирпич затылком, если именно на его башку падает горшок с нечистотами, это называют "проклятием богов" или невезением. Все иначе. Мать неспроста дала нам этот дар, не использовать его — преступление. Никакой магии, это врожденное, свойственное всем, от гоблина до дракона. Итак.

Тебе надо будет принять решение, решение, от которого будут зависеть твоя жизнь и жизнь твоих людей, именно интуиция — твой первый советник. Идти ли искать помощь или оставаться на месте — слушайся её, Лесса. Конечно, знания важны и необходимы, и я тебе их дам, но бывает так, что любые знания бесполезны. Я делаю упор именно на интуицию, исходя из твоих данных.

"Чутье, как у кошки". Рейн промочил горло ледяной водой из кубка, в полной мере чувствуя себя старым брюзгой, то есть Прохором, и заключил:

— Слушай себя, свое шестое чувство, и не попадешь в лапы к твоим страшным разбойникам. Тогда ты не сядешь на корабль, который потерпит крушение, избежишь лавины, смерча, удара из-за угла и предательства.

— Как это?

— Просто, Лисенок, просто. Слушай. Кричит страх. Её голос тих, но верен. Она всегда будет с тобой.

"Когда не будет меня".

— Моя интуиция жаждает надрать задницу Хэффе, — буркнула она, подкинув фасолину в воздух и, ловко поймав, продолжила занятие. У Рейна зарябило в глазах.

— Хэффа твой учитель. Уважай её и себя.

Стук захлебнулся.

— Она на меня глядит, как Чернушка на вареный лук. Зачем ты мне врешь? Она меня ненавидит.

— Её ненависть не значит ничего. Хэффа верна королеве, она не причинит тебе вреда.

— А твоя королева? Мейдд. Ты её любишь?

Висок снова кольнула боль. Тысячу раз она спрашивала, тысячу раз он не давал ответа.

— Она королева, Леассара. На этом о королевах все. Подложи думку под свой тощий зад.

— Мне не холодно.

— Это приказ.

Она скорчила рожицу и потянулась к плоской подушке, валявшейся поодаль. Словно видела с закрытыми глазами. Скрестив ноги, подоткнула думку под себя и устроилась поудобнее. Перебирая зерна в пальцах, спросила:

— Ты её любишь, потому что она королева? Или потому что красивая? Или...

— Итак, Лесса, наш летний лес. Начнем с того, что ты одна. И, надеюсь, знаешь, где находишься, я тебе объяснял, как определять свое местонахождение.

Она надулась, как мышь на крупу, но затем легкая улыбка коснулась губ.

— А под кустом меня ждут семеро пикси, которые приведут меня в свою грязную пещеру и заставят всю жизнь убираться за ними и жарить лягушек. Офигенительная сказочка. Её, наверное, тоже придумали пикси, прям как те упыри, — фыркнула она и продолжила свое шумное занятие. Кошка, смерив Рейна взглядом, лизнула бок и передернула шкуркой.

— Разговорчики в строю, — Рейн улыбнулся. — Итак, жажда, то бишь вода. Ничего необычного и нового, я только напомню. Неприятный запах, пена, больная растительность на берегу, я не говорю уже о дохлой рыбе и насекомых, это признаки того, что пить такую воду нельзя. Если увидишь, что на поверхности озера ковер из пепельной ряски, беги.

— Зачем?

— Ты должна спросить "как быстро".

— Зачем бежать?

Рейн сдержал вздох. Иногда он понимал Хэффу.

— Приказы командира не обсуждаются.

Лесса улыбалась во весь рот. Рейн улыбнулся в ответ. Она не увидит.

— Леассара. Я недоволен тобой. Далее. В такой воде обитает нежить. Кроме того, Лесса, утопцы крайне опасны, хотя эти твари физически слабы и медлительны вне воды. Их когти и зубы ядовиты, малейшая царапина — медленная смерть. Не подпускай, не храбрись и не лезь на рожон. Переоценка своих сил смертельно опасна.

Рейну подумалось, что нежить будет несколько удивлена строптивой едой. Если уж райты шарахались от девочки, то несчастным русалкам и водяным не позавидуешь. Впрочем, это только его предположения, но они должны быть верны.

У него тоже есть чутье.

— Далее. Поиск воды тебе облегчат муравьи и пчелы. Следуй за ними и найдешь источник.

Лесса, не вставая, переплела ноги, сменив положение, спросила:

— А почему нельзя спросить лесных эльфов? Попросить помощи?

Вопрос вопросов. Рейн выругался про себя. Как? Как сказать ребенку, что лесные, её родня — первые враги? Мэррил только и ждет, когда Лесса попадет к нему в лапы. Кроме всего прочего... Полукровка, выродок, вымесок. "Чистота крови превыше всего"... Лесные жили среди людей, они вынуждены были так поступать, но законы крови кровью же и пишутся... Рейн тряхнул головой, боль проснулась, засверлила вновь.

— Пока ты не убедишься, что любые встретившиеся тебе на пути существа тебе не враги или не соперники, кидаться на шею первому встречному настоятельно не рекомендую.

— Я знаю сказку про ведьму и детей, заблудившихся в лесу.

— Ведьма пустила в дом незнакомцев, живя в лесу одна, это раз. Само по себе глупость, которая в голове не укладывается. Ребенок, котенок, щенок — весьма умилительны, но зло может нацепить любую маску, чтобы проникнуть в твой дом. Дети попросились на ночлег, не проследив за женщиной и не проверив её, это два. Она думала, что сильнее и умнее детей. Это три. Ошибка за ошибкой.

— Злой.

— Да.

— Это сказка, здесь можно всё.

— Сказки, Лесса, нужны для того, чтобы учить, хранить душу расы и её знание. А это поделка. Вернемся к нашим утопцам. Костер ты знаешь, как развести.

Она прыснула. Рейн тоже не сдержал улыбки. Прохор до сих пор не мог им простить подпаленную бороду, нежно лелеемую и холимую. Что уж говорить, что было, когда старик в лохани для муки обнаружил живописную гору высушенных червей и жуков, мука из которых, как на полном серьезе объяснила ему Лесса, годилась в пищу. Ну, а предложение добавить в суп ценную и полезную субстанцию повергло Прохора в глубокий траур и лишь укрепило веру старика в скорый и неотвратимый конец света.

Легкий на помине, слуга возник на пороге залы, скорбно оглядел бардак на полу, вздохнул душераздирающе. Рейн подумал невольно, чего во вздохе было больше — душераздирания, неодобрения или всего поровну.

— Ужин подан в охотничьем зале, Вашмилсть. Я что хочу сказать-то... Фасоль, она, фасоль-то, дорогая, зараза, — и, одарив скорбным взглядом Лессу, которая, поднявшись на ноги, критически оценивала свои труды, хлопнул дверью.

Рейн дал знак, что урок окончен и поднялся. Стоя в дверях, он смотрел, как Лесса, подпрыгивая и размахивая руками, шла к нему, не спуская с него сияющих янтарных глаз. Он залюбовался невольно. Обещает стать красавицей, любая мать могла бы гордиться... Если вырастет. Если он будет рядом. Если... Слишком много "если". Никто, даже прорицатели, не знает, что день грядущий несет с собой.

Хэффа знала. И была готова нанести удар.

13

В огромном камине пылал огонь. Потрескивали дрова, серым призраком колыхался столб дыма. Пламя напомнило Рейну о середине лета, солнцестоянии, когда тысячи костров взмывают к небесам, прогоняя тьму и тени, а вихри искр летят, кружатся над землей, отражаясь в глазах людей огоньками надежды. Они верят, что пламя заберет болезни, невзгоды, проклятия, распутает и очистит нити судьбы. Лесные огонь проклинали. Хотя... Огонь защищал, кормил, спасал. Уничтожал. В той деревне, куда они пришли, только костры и остались...

Рейн глотнул горячего вина, разбавленного водой. Огонь в камине не грел. Древние стены оберегали замок от осенних ветров, они же и хранили холод. Языки пламени плясали на стенках граненых кувшинов, играли на серебре посуды, потускневшей от времени. На северной стене скалились ряды клинков, копий, алебард, сабель, здесь было выставлено почти всё, чем можно проткнуть, разрубить и изувечить. На восточной красовались луки и арбалеты, западная горделиво выставила напоказ ряды разноцветных, богато украшенных щитов. Предки Свейна не теряли времени даром.

Вечер тянулся мучительно долго, ему хотелось лечь, забыться до утра, но он не мог себе этого позволить. Рейна пробрала дрожь. Что-то надвигалось. Что, он не знал, но не обратить внимания на грызущую поедом тревогу Рейн не мог. Досаждала головная боль, от вида блюд, расставленных Прохором на столе, мутило. Лесса уплетала за обе щеки, то и дело бросая кусочки мяса Чернушке. Прохор, шаркая ногами, прошелся по залу, зажигая одну за другой лампады. Вечерний полумрак сгустился, свернулся по углам черным зверем, прячась от света-неприятеля. Рейн поднялся, подошел к узкому окну, открыв ставни, выглянул наружу.

На него смотрела луна с полнеба. Ещё неяркая, ещё не грозное ночное светило, при зове которого волк вскинет голову и пропоет свою песнь. Бледный круг прочертила стайка черных точек, ухнул филин, внизу, в невидимой отсюда конюшне, фыркнула буланая кляча, на которой Прохор возил воду с колодца, в лесу затявкал, заплакал рыжий койот. Во дворе замка клубился легкий туман, скрывая плиты, поросшие травой. Рейн не чувствовал угрозы. Всё, как обычно, как всегда.

Он засмотрелся на чарующую ночную картину, которую не могла омрачить даже головная боль. Волнистый ковер черного склона покрыли серебристые тени, ровно, гладко блестела вена горной реки, напоенная лунным светом. Казалось, лес мертв. Но там, под покровом тьмы, кипит жизнь. Рейн закрыл глаза.

Вот пискнула мышь, настигнутая бесшумной крылатой смертью, протопал, прошуршал в высокой густой траве барсук, зарылась мордой в палые листья дикая свинья в поисках желудей. Олени, косули, прядая ушами, подбирают мягкими губами сочную зелень, влажную от росы, а в паутине ветвей приготовилась к точному смертельному броску рысь, блестя угольками голодных глаз. Он полюбил ночной лес, сроднился с ним, когда ждал рождения Леассары. Его неслышный, смертельный ритм, его биение жизни, его невидимую, грозню силу дремлющего великана, перед которой склонит голову любой воин и маг. На массивной стене замка закопошились, раскричались воробьи, устраиваясь на ночлег.

— Кошка, — пробормотала Лесса.

— Что, кошка, — рассеянно ответил Рейн, всматриваясь в черно-серое море ночи, которое плескалось у самого края зубчатых стен.

Там, за стеной, несут службу верные райты. Псы не пропустят врага. Тревога чуть стихла, прекратила грызть, свернулась клубком под ложечкой. Рейн бросил последний взгляд в ночь, закрыл ставни. Ему пришло в голову, что Лесса, вопреки своему обыкновению, молчит, не договорив и не выпытав у него ответ на так и не заданный вопрос. Он обернулся, оцепенел. Смерть была здесь, в замке.

Лесса лежала тихо, мертво. Лицо покрыла восковая бледность, пальцы разжались, выронив кусочек мяса, черные локоны рассыпались по льняной скатерти. Показалось, она не дышит. Кошачье тельце лежало у стола, вздыбив шерсть, рядом с ногами хозяйки, обутых в тапочки из овчины. Прохор сидел у стены, схватившись за горло, глаза стекленели, по бороде бежала струйка слюны.

Рейн рванулся к Лессе, но смог сделать только пару шагов. В глазах потемнело, пол встал на дыбы, рухнул на него плитой склепа. "Хэффа", — подумал Рейн. И потерял сознание.

14

Нага вплыла в охотничий зал. Оглядев мертвое царство, подобралась к дроу и долго всматривалась в его лицо. Темная кожа воина посерела, глаза закатились, пальцы сотрясала мелкая дрожь, он дышал часто, неглубоко. Организм боролся с ядом, отравившим кровь. Когда он придет в себя, всё уже будет бесповоротно кончено. Никакой магии, только рецепты травниц, усиленные и выверенные знанием жриц. Прошло много лун и скончалось немало тел, прежде чем состав стал таким, как требовалось. Необходимо было учитывать расу, возраст, особенности организма и недостаток компонентов. Один состав для дроу, другой — ублюдку. Смерть и жизнь остальных не существенны. Хэффа взяла Лессу на руки и повернулась к выходу.

В дверях стоял Свейн, держа взведенный арбалет.

Тело Лессы покатилось по полу сломанной куклой, замерло, в лапах Хэффы свистнула плеть, улеглась черными кольцами у ног жрицы.

— Поди прочь, человек, и ты останешься жить.

Граф процедил ругательство, поднял арбалет. Серые глаза смотрели сосредоточенно, зло, твердо. Хэффа метнулась к нему, Свейн выстрелил, выхватил меч. Болт сорвал капюшон с головы жрицы, звеня, отскочил от стены, заскакал по полу. Свист, взмах, граф еле увернулся, припав на больную ногу. Хэффа напала вновь, зашипев сотней разъярённых гадюк. Плеть хлестнула Свейна по ногам, рукам, рассекла рубаху, мышцы, он не успел отразить удар, упал на плиты. Воздух разом вышел из легких, невыносимая боль обожгла, захлестнула. Он ждал, сжимая скрюченными от артрита пальцами меч. Нага приближалась, казалось, плеть жила своей жизнью, извиваясь пойманной за хвост обезумевшей змеей. Свейн стиснул зубы. У него только один удар. Один шанс.

И этого не дано.

Нага шагнула, он ударил снизу. Каменный молот вбили в грудь, впаяв тело в мрамор. Хэффа давила его, как клопа. Захрустели ребра, пронзая легкие, нага нажала сильнее, не сводя с него рыбьих глаз. Свейн захрипел, забился и впал в милосердное забытье.

* * *

Явь накатывала волнами. Сквозь чудовищную боль Свейн чувствовал, что тварь его тащит по полу, но пошевелиться не мог. Мимо его лица проплыла Лесса, которая лежала боком, согнув ноги в коленях, казалось, девочка стала ещё меньше, худей. "Замерзнет девка. Рубашонка да штанцы холщовые", — подумалось ему.

Он должен, обязан собраться с силами. Ради Лессы. Ради себя.

От Хэффы воняло, её клешни, сомкнувшиеся на щиколотках, разрывали плоть, даже та нога, которая почти ничего не чувствовала, вопила от боли, он сглатывал кровь, но её становилось все больше, она текла с уголков рта, пропитав ворот рубахи мокрым, теплым. Ребра проткнули легкие, он едва дышал. Жар. Жар приближался. Свейн открыл глаза, но взгляд туманили языки пламени. Странный туман. Свейн моргнул. Это был не туман. Чудовище волокло его к камину, в котором можно запечь быка. И его, Свейна. Он нащупал в разорванном кармане штанов холодный шарик размером с большую бусину, сжал в ледяной, сколькой от пота ладони. Братец с ума сходил по алхимическим штучкам, вот и ему пожаловал широким жестом. Цена бусины была выше сотни наемников, но Арно она не стоила ничего. Бабы дарили да сам брал, когда по трактам погуливал. На черный день, сказал, скаля в ухмылке белоснежные зубы. Знал бы Арно, какой это будет день.

Повернув голову, Свейн убедился, что не заденет Лессу, попрощался взглядом, нащупал с третьей попытки крохотный острый рычажок и нажал.

Жара он не почувствовал.

Жуткий вопль огласил своды, отразился от стен, прокатился цунами по верхушкам деревьев. Стая воробьев сорвалась со стен, взмыла к небу, истошно крича. В ответ из лесу раздался глухой, низкий рык, перешедший в мертвецкий вой. В деревне, ютившейся у подножия, заорали дети, заскулили, попрятались цепные псы. Белый как лунь шорник, зажав уши, тонко, высоко закричал, сорвав горло. Он видел тех, кто может так выть.

В замке его не услышали.

Хэффа горела. Огонь охватил рясу, полыхнув до потолка. Сорвав горящую ткань, ослепшая, шипя от боли, задыхаясь от огня, дыма, она бросала заклинания один за другим, но магия была мертва. Пока жива Леассара. Шкуры дракона должно хватить. И Хэффа ждала, пока огненная метель стихнет. Она победит. Она выживет.

Если расправится с ублюдком.

* * *

Прохор, глотая слезы, сидел у стены. Он не мог пошевелиться, не мог говорить, но, на свою беду, он мог видеть. Он смотрел, снова и снова проклиная себя. Кошмарная смерть хозяина, живой факел, которым стала Хэффа. И его вина, вина, которая убивала. Он вспомнил, как сам, своими руками, подмешал в кувшин с вином бесцветную жидкость, как полил любимую Лессой утку в меде мясным соком, в который что-то добавила тварь. Он и сам покорно принял из её когтей чашу, выпив, как она и сказала, перед ужином. Как? Как ведьма это с ним сотворила? Старик помнил, как она говорила, говорила тихо, долго, повторяя слова, влезая в башку, пожирая душу, покачивая перед его глазами каплей серебра, а он только кивал, он стал согласен на всё. Послушен, верен ей, гадине. Как?! Слезы туманили взгляд, но он не мог не смотреть на тело Свейна. Черная мумия, свернувшись зародышем, ещё дымилась, рой алых огоньков бежал по обугленной коже, как магический фейерверк, который он видел давным-давно на свадьбе графа. Но гадюка жила, всем смертям назло. Прохор взмолился про себя всем, кого знал. Иссиде, Маране, Ардесу, всем демонам, именным, безымянным, всем, они должны услышать, помочь, пусть он и проклят за свое проклятое предательство.

Ему не ответили.

Нага стояла, пошатываясь, спрятав морду в ладонях. Огонь спадал, являя черный дымящийся остов. На его глазах высокое, черное, костлявое чудище, медленно переставляя ноги, зашагало к Лессе. Он видел, как магия жрицы боролась за её жизнь. Полупрозрачные куски новорожденной змеиной кожи вновь и вновь заливали реки багровой лавы, сменяясь чернотой угля. Пока Лесса брала верх. Жрицу шатало, но тварь шла. Прохор похолодел от ужаса. Убив девочку, нага сможет себя спасти. Магия, будь она проклята, будь проклята жрица, дроу, псы, зелья, что рождены черной силой. Из-за этой окаянной магии дите погибнет. Старик застонал, попытался крикнуть, дать знать Рейну, который так и лежал у окна, спиной к нему. Горло перехватил спазм, стало нечем дышать. Прохор всхлипнул, захрипел и погрузился в омут, из которого ещё не возвращался никто.

15

Что-то капало, мерно шлепаясь об пол. Капель дико злила, мешая уплыть по реке забвения. Рейн застонал, разлепил глаза, выжженные песчаной бурей. Пол вращался огромным колесом, он прижался щекой к ледяной, твердой гладкости. Он подумал, что видит сон, но мысль, что это не сон, не кошмар, ошеломила его, развеяв дурман отравы.

Было тихо. Только капель. Потрескивание камина. И вонь горелой плоти. Он приподнял чугунную голову. На краю стола лежал графин с вином, под ним расплывалась лужа цвета крови, с мокрой скатерти стекали последние капли, отдаваясь в ушах мерным, назойливым эхом. Рейн увидел трупик кошки, поодаль дымящийся скелет, в котором еле узнал Свейна, да и то по закопченной цепи. Он вспомнил, как она блестела, когда старик наблюдал за его тренировками, сидя на солнцепеке. Как-то Лесса стащила вещицу, решив украсить сооруженное собственноручно пугало во дворе. Пугались все, кроме ворон и галок. Прохор удостоился чести лишиться парадных портов и пикейной жилетки, подаренных ему Свейном, что дало повод старику гундосить особо заунывно. Лесса. Лесса! Рейн очнулся, огляделся, усилием воли прогнал дурман.

Лессы не было. Не было Хэффы.

Он попытался встать. Его чуть не вырвало, колотила дрожь, мир завращался, заплясал. Рейн выругался про себя, нажал на камень перстня, слизнул противоядие сухим, шершавым языком и пополз к выходу. Каждое движение усиливало боль, рвало мышцы, но дурман в голове рассеялся.

Черный след, след праха, указывал путь. Перед лестницей он попытался встать, упал, покатился, пересчитав ребрами каменные ступени. Приподнявшись на четвереньки, мотнул головой, оперся о стену, встал, стиснув зубы. Сердце подскочило к горлу, его трясло, как висельника, у которого вышибли колоду из под ног. Первые шаги дались тяжело. Рейн задохнулся, сполз по стене, сердце стучало молотом. Пересилив охватившее отчаяние, встал. По стенке, осторожно, как канатоходец на ветру, он пробирался по коридору. Пять шагов. Десять. Двадцать. Ещё шаг. Ещё один. Он шел, считал. Там Лесса. С Хэффой. С убийцей.

И он должен дойти.

Он спустился по крутым, скользким от сырости ступеням в подвал. Следы жрицы вели прочь, в привычную для глаз дроу темноту. За его стараниями наблюдала, насмешливо блестя глазками, пара крыс, обнюхивая светлый меховой комок. Усы непрерывно шевелились, красные бусинки глаз следили за чужаком. Рейн всмотрелся. Тапок Лессы. Увиденное придало сил, он с тихой руганью выдрал ножку факела со стены, намертво приржавевшего к подставке, и двинулся дальше. Холодный, увесистый металл в руке — слабое подспорье в бою с нагой, но сейчас, судя по следам, она тоже слаба. Ранена, обожжена. И зла, как осиный рой.

Бесконечный спуск по винтовой лестнице стоил ему содранных до мяса ногтей, дюжины синяков и ушибов. Десяток пролетов без перил он позорно прополз, и плевать он хотел на то, как выглядит в глазах обитателей подвала. Главное — он шел.

Он добрел до конца коридора, обогнул дыру в полу, перелез через рухнувшую колонну и уперся в обитую железом дверь, дыша, как загнанный лось. Взяв рукоять факела поудобнее, пнул дверь и ввалился внутрь.

Ровный, мертвенный свет тигля освещал небольшую комнату, в углу которой стояла клеть. Знахарка, которую искали всей деревней, была мертва. Лесса лежала на полу, рядом с клеткой. Голова неестественно вывернута, смертельно бледное личико, глаза закрыты, на страшный миг, миг, за который седина покрывает голову, ему показалось, что она мертва. Над ней нависла черная тварь, шкура которой безостановочно менялась. Хэффа повернула голову, угрожающе зашипев. Рейн содрогнулся. В глазах жрицы было безумие. В лапах — железный прут с раскаленным концом. Он швырнул её в голову факел, прыгнул, но тварь успела прижечь клеймом плечо Лессы.

Рейн вырвал прут из лап, двинул локтем, кулаком по черной тлеющей морде, Хэффа уклонилась, схватила прут со стола, отмахнулась, от звона, лязга загудело в ушах. Он бил точно, расчетливо, леденея от ярости. Хэффа размахнулась, Рейн едва смог увернуться, отбить, от силы удара чуть не выронив железяку, боль отдалась в руках, плечах, пальцы одеревенели, завыв от боли.

С каждым ударом силы наги росли.

Рейн напал, усилил натиск, по шее струился пот, рубаха прилипла к спине. Удар, лязг, прыжок, жрица отбила, напала, попав по плечу, он почти успел отскочить. Почти. От боли полыхнуло в глазах, плечо загорелось, словно прижгли каленым. Он прыгнул, размахнулся, ткнул снизу, ударил, он бил и бил, оглохнув от лязга, грохота, шипения гадюки, видя перед собой лишь тварь, что оживала на глазах.

Значит, Лесса мертва.

Боль, боль такая, что сдавила горло железными пальцами, перехватила грудь, разорвала сердце, придала сил. Показалось, мир замер, застыл, замерз. Он бросился, закрутил мельницу, прыгнул, ударил. И наткнулся на острие прута. Оседая на пол, он смотрел, как красное разлилось по черной рубахе, как Хэффа опустила прут, изучая его взглядом акулы. Это была Хэффа, какую он знал. Лесса! Взор затуманило, ему показалось, что позади, за клеткой, мелькнула черная тень. Он успел изумиться. И упал.

* * *

Хэффа размышляла, стоя над телом Рейна. Она рассчитывала на глубокое забытье дроу, но, по непонятным причинам, Рейн выпил слишком мало. И теперь умирал. Дроу живучи, а этот дроу — маг клана Скарабеев. Пока он в её власти, следует принять верное решение. Он стал помехой. Маг — кандалы, вето на любом вердикте, касающемся ублюдка. Дело сделано, хоть и с огрехами, теперь и Леассара, и королева в её власти, во власти жриц. Мэйддлайнн примет смерть дроу. В таких, как он, у неё недостатка нет. Медлить нельзя, её магия, к помощи которой придется прибегнуть, раскроет врагам их местонахождение, но она должна успеть скрыться с ублюдком. Сейчас она сильна, как никогда.

Вытянув лапы вперед, Хэффа проверила, как заживают раны. Ожоги затягивались коричнево-серой кожей, боль стихла, она чувствовала, как магия, её жизнь, струится по венам, искрясь, покалывая, как пузырьки игристого вина. Хэффа не понимала вина. Она была довольна собой и без стимуляторов. Свершилось. Жрицы одержали верх.

Шорох за спиной привлек её внимание. Там, где лежал ублюдок, валялись скомканные штаны, рубашка. Леассары не было. Обернувшись, нага скрестила взгляд с взглядом врага. Желтые глаза смотрели пристально, оценивающе, глаза хищника, готового к прыжку. Хэффа швырнула заклинание ловчей сети, но не успела.

Зверь напал.

16

Черная тварь бросилась, сбив Хэффу с ног. Они рухнули, покатились, жрица отмахивалась, но не успевала за врагом, зверь был чудовищно быстр, он кусал, рвал, как стая бешеных голодных вампиров. Зверюга вонзила клыки в запястье, полоснув когтями, распорола мощным ударом задних лап грудь, отскочила и напала вновь со спины, когти полосовали шкуру дракона, как масло. Хэффа не успевала отбиваться от безжалостных, вездесущих клыков, пустить в ход магию не было никакой возможности. Шкура дракона, заново рожденная, спасала от боли, но против когтей отродья, этого порождения древней, запретной магии тех, кто ушел, уберечь не могла. С неимоверным усилием отшвырнув тварь, казалось, состоящую их одних клыков и когтей, Хэффа вскочила, еле удержавшись на ногах, бросила "паутину тьмы". Невидимые лезвия подсекли ножки стола, бабахнуло, звон, грохот и взрывы склянок с ингредиентами оглушили, взметнув клубы разноцветного, едкого дыма, зверь расчихался, затряс головой.

"Ледяной меч" разрубил воздух, "дыхание демона" пролетело сквозь кошку безобидной дымкой. Занялась ткань на столе, полыхнула в клетке под скрюченным телом солома, пламя разгоралось, все ярче освещая комнату, играло на антрацитовой шкуре убийцы. С каждым разом броски хищника все точнее достигали цели, Хэффа едва успевала увернуться, отбить, пару раз она все же задела тварь, но когти только скользнули по густому, длинному меху. Пожар разрастался. Искры летели на пол, начало припекать. Беззвучно скаля клыки, прижав уши, зверь размером с взрослую рысь двигался мягко, бесшумно, казалось, он не касается пола. Хэффа не могла не восхититься работой неизвестных мастеров. Тело хищника было идеально создано, чтобы убивать. Зверь рыкнул, припал к полу, готовясь к прыжку.

У Хэффы закружилась голова, мир поплыл, исчез, она заморгала, но туман сгустился, почернел. Она рухнула на колени, попыталась встать, но не смогла. Тело захлестнула жгучая боль, казалось, её пожирали заживо. Зашипев от нескончаемой пытки, нага оперлась на изувеченную лапу, выставив вторую перед собой, в безнадежной попытке защититься, спастись. Плоть свисала с костей, густая черная смола покрыла кожу, сочилась из ран. Хэффа видела, как следы от кошачьих когтей, вместо того, чтобы затянуться, растут на глазах, ширятся, пускают ростки смерти, наливаясь алым. "Этого не может быть", — подумалось ей. Но это было. Красный цвет крови говорил только об одном — магия уходила. Значит, скоро уйдет и она. Покачнулся, задрожал пол, в голове вспыхнуло, мгла рассеялась, свет пламени стал ярок, невыносим, она видела только глаза хищника, который примерялся к последнему, смертельному прыжку. Зверь припал к полу, сделал маленький, почти незаметный шажок, глаза искали, куда нанести удар. Хэффа схватила горшок с горным порошком, который откатило к её ногам, и швырнула в тварь, бросив вслед Слово. Кошка прыгнула, раздался взрыв.

Хэффу отшвырнуло волной, проволокло по полу, вал огня прокатился по телу, голове, глазам, показалось, лопнули ушные перепонки. Когда глаза смогли видеть, зверь исчез.

Хэффа лежала, собираясь с силами. Ублюдок расправился с ней. Она, жрица, вершина, высшее создание, с силой магии, которой хватит на десятерых, она, нага, сдохнет от кошачьих когтей. Врага рода магического. Убийцы магов. Не таков был её план, но Мать повернула колесо, изменив грядущее по своей воле. Посему так и быть. Решение Хэффа приняла мгновенно, не секунды не сомневаясь, что поступает, как должно.

Она потратила часть силы, что покидала её навсегда, на то, чтобы усмирить пожар, силы приходилось жестко рассчитывать, как крохи пищи в голодный год. Разделавшись с огнем, пожиравшим комнату, Хэффа приступила к главному.

Окунув коготь в чуждое, алое, чем стала её кровь, Хэффа прочертила руну Илья на груди, поверх вырезала руну Крато. Над изувеченной, истекающей кровью ладонью повис огонек. Хэффа прижгла рану. Голос срывался, хрипел, но она прочла "Deammeus meortene" ровно, гладко, без сбоев, как она наставляла учеников. Оборвав жестом незримый круг, завершила аркан. Она забрала у себя жизнь, поставив точку в длинном пути, обретя взамен драгоценные крохи времени. Кадавр довершит начатое.

Кровь остановилась, боль ушла, тепло наливалось странной, чуждой жизни силой. Хэффа с трудом поднялась и, пошатываясь, побрела к дроу. Над его головой кренилась балка, готовая вот-вот обрушиться. На Хэффу сыпались горящие щепки, искры огня, она шла, как только могла быстро, но тело не слушалось. Неуклюже сложившись, нага схватила дроу под руки, оттащила тяжелое, каменное тело к стене, оставляя широкий кровавый след, вернулась за шкатулкой с зельями, которые долгое время были бесполезны. Хэффа сорвала крышку, поддев когтем, выбрала пару флаконов. Рухнув на колени рядом с Рейном, проверила пульс. Тонкая, почти неощутимая нить ещё билась. Слишком часто, слишком слабо.

Жизнь покидала его.

Хэффа открыла первый флакон, из горла которого вырвалось лунное сияние. Разжав зубы Рейна, влила пахнущую гнилью жидкость ему в рот, придержала, чтобы зелье не вылилось. Некоторое время ничего не происходило, кровь продолжала заливать грудь, жизнь уходила с каждым вздохом. Рейн захрипел, в развороченной груди забулькало, его подбросило, выгнув дугой, он задрожал, забился, сник, безвольно раскинув руки. И перестал дышать.

Жрица приподняла ему веко, долго вглядывалась, затем откупорила второй фиал, цвета красного винограда. Разжав сведенные намертво челюсти дроу, влила зелье. Над телом Рейна заструился, заиграл лучами зеленоватый свет. Хэффа прочла "Vivanote's lafierre" и стала ждать.

Или теперь, или никогда.

17

Черный зверь, сливаясь с мраком, крался по погруженным во тьму коридорам. То и дело останавливаясь, он поднимал голову, втягивая в себя затхлый, холодивший нос воздух, и вновь пускался в путь, чутко прислушиваясь к тишине, изредка нарушаемой цокотом мышиных когтей да капелью воды, сочившейся между камней. Чувства были обострены до предела, пьянящие, яркие чувства, они кружили голову, ослепляли, растворяли разум в мире, где есть только охотник и жертва, вкус, запах теплой, свежей крови, бросок хищника и предсмертный крик. Этот мир, мир звуков, красок, полутеней и запахов ошеломлял, пугал. Опасный, чуждый мир, в котором зверь делал первые шаги. Не зная, кто он, кем был, не ведая, кем станет. Но знал, что оставил позади. Огонь, смерть. И тишина.

Такая, что хотелось выть.

У лестницы, ведущей на верхние этажи, он замер, долго, тщательно обнюхивал следы. Запах родного, близкого существа вел, манил, звал за собой, смешиваясь со зловонием его мучителя. Зверь медлил, держа лапу на весу, не решаясь опустить на ледяные камни, но затем, глухо рыкнув, взлетел по ступеням вверх. Туда, откуда несло гарью, кровью и сладковатым, приторным до тошноты запахом смерти. Он остановился в дверях, замер.

Смрад шибанул в нос, но зловоние не могло пересилить страх, боль и безумие, которые грозовым, удушающим облаком повисли в зале.

Догорали лампады, в приоткрытые ставни сочился серый, блеклый свет. Никого. Никого живого. Осторожно подойдя к Свейну, зверь обнюхал дымящийся остов, скользнул к сидящему у стены Прохору. Ткнулся мордой ему в руки и замер, закрыв глаза.

Отмерев, побрел, волоча хвост, к черному кошачьему тельцу. От лап на полу, покрытом тонким слоем сажи, оставались смазанные следы.

Зверь сел, обвил хвостом лапы. Янтарные глаза потемнели, на черной шкуре играли слабые отблески огня, догорающего в огромном камине. Он сидел у кошачьего тела долго, недвижимо, глядя в никуда, затем, лизнув мордочку зверька, рыкнул. Глухо, тоскливо.

У окна ожил, заструился прозрачными волнами воздух, словно над костром. Пахнуло магией. В призрачном окне сгустился туман, пошел мелкой рябью. Не издав ни звука, зверь юркнул под стол, накрытый скатертью, подметавшей пол, и застыл, едва дыша.

* * *

Из портала вырвался короткий, яростный смерч. Шквальный ветер пронесся по залу, снес посуду со стола, забряцали, загудели щиты, завыло в трубе камина, покатились по полу блюда, чаши, кубки, подпрыгивая и оглушительно звеня. Серебряная тарелка, отскочив от стены, крутнулась на ребре и угомонилась у пальцев Прохора, на теле Свейна вспыхнули, погасли угли. Смерч стих, как не бывало, лишь облако пепла кружилось в воздухе да ростки пламени в камине боролись за жизнь. Зверь осторожно высвободил голову из складок скатерти, чудом удержавшейся на столе, и замер вновь, янтарные глаза пристально следили за призрачным водопадом, от которого веяло смертельной угрозой.

Мэррил шагнул в зал. Оценив обстановку, сунул сияющий ядовитым светом клинок в ножны, бросил короткий приказ. Из морока один за другим возникали светловолосые, с серо-зеленых одеждах воины, они молча вставали в ряд за спиной мага, обнажив мечи, похожие друг на друга, как братья. Последней на запачканный черным пол шагнула рыжеволосая эльфийка в амазонке цвета крови.

Маг щелчком отправил в полет частицу пепла, севшую на кружевной серебристый воротник, поправил манжеты, улыбнулся. Улыбка походила на оскал.

Зверь окаменел.

* * *

От мужчины несло дикой, странной смесью запахов, от цветочно-мускусного до пряно-горького, он пах чем-то волнующим, будоражащим кровь. Сильнее всех запахов был смрад магии. Его магия была другой, не такой, как у мучителя в подвале, магия светловолосого пахла лесом, грозой. Охотой.

— Мы опоздали? — голос эльфийки был нежен, певуч, но зверь прижал уши. В голосе таились чары.

— Я не опаздываю. Вы с десяткой в подвальные этажи, они внизу. Я догоню. Судя по беспорядку, — он глянул на трупы, — тут вышла небольшая ссора. Будьте начеку, даже раненые дроу и дракон могут доставить нам несколько неприятных минут.

Эльфийка вышла. Бесшумно, один за другим, воины, от которых веяло лесом, грозой, исчезли следом.

Маг проводил отряд взглядом, каменея лицом. Он долго молчал, хмуря брови, затем его губы дрогнули, искривились в легкой, едва заметной ухмылке. Склонив голову к плечу, он заглянул под стол, не сходя с места. Под кромкой скатерти чернела тьма, но он знал, что зверь там, напряженный, как струна, готовый напасть.

— Ну, вот мы и одни, моя illesstainn, — промурлыкал маг. — Я твой друг, а друзей не след бояться. Я ведь твой друг, правда? Ба, да у нас тут прекрасная, сильная, чудная юная пантера. Я в восхищении, — голос чужака не нес в себе угрозы, беды, но его выдал азарт охотника, который ясно ощутил зверь.

Боль пронзила плечо, обожгла, запульсировала, но он не шелохнулся, лишь кончик хвоста подрагивал в напряжении.

Маг подошел, присев, приподнял край ткани. Открытая ладонь предлагала мир, доверие, глаза лучились добротой, улыбкой, светом. Зверь припал к полу, вздыбив шерсть, из горла вырвался глухой рык.

— Ты напугана, девочка. Ты одна. Я помогу тебе, дам пищу, кров, ты займешь место, положенное тебе по праву. Ты достойна лучшего, моя illesstainn. Ты больше не будешь скитаться, тебе не будет больно, страшно, я, Мэррил, даю слово, обещаю тебе. Тебя никто и никогда не обидит, иначе он будет иметь дело со мной. Ты напугана, ранена, я вылечу тебя, согрею, ты больше никогда, никогда, ни дня, ни минуты, ни единого мига не будешь одна.

Зверь слушал, как зачарованный. Голос звал, манил. Теплый, ласковый, любящий голос.

Кошка рыкнула. Тихо, не грозно, а, скорее, жалобно. И вопрос, и страх, и боль слились в этом рыке. Она осторожно, медленно вылезла из-под стола, не в силах отвести взгляд от лица Мэррила, утонув, растворившись в бездне его зеленых глаз. Радужка глаз сменила зелень на синеву вечернего неба, кожа лица потемнела, волосы посветлели до снежной белизны. Опасения ушли, ей чудилось, что она в безопасности, что перед ней друг, спаситель.

Тот, кто остался лежать там, внизу.

Маг говорил, протягивая к ней руки, маня теплом, звучавшим в голосе, искоркой улыбки, сияющей в глазах. Добротой. Плечо кольнула боль. То же лицо, но запах... Запах другой. Подушечки лап легко, почти неощутимо защекотало. Опустив взгляд, она увидела тонкие, шевелящиеся змеями ветви лиан.

Она взвилась, напала, ударив Мэррила в грудь, сшибла его с ног и бросилась прочь из залы, разорвав, как паутину, магическую сеть.

* * *

Мэррил сел, отряхнул куртку, снял с плеча черный волос. Открыв кулон, свил его в кольцо, вставил в полость, сиявшую серебром, и защелкнул крышку. На его лице расцветала улыбка.

Дитя из пророчества, убийца магов, вертера. Шесть долгих лет ожидания дали плоды. Она здесь, рядом.

И скоро будет в его руках.

18

Вокруг была вода. Не было ничего, кроме воды, только мутная, гнилостно-зеленая бесконечность. Высоко над собой он заметил слабый, крохотный огонек. Рейн взмахнул руками, рванулся к свету. Боль пронзила легкие, толща воды давила, тянула вниз, но он упрямо поднимался, видя над собой лишь звезду в ореоле мягкого, живого сияния. Окатило холодом, рядом пронеслась огромная тень, сшибла, закрутила. Рейн камнем рухнул вниз, в черную, хищную, ненасытную муть, клубящуюся глубоко под ним, в бездне. Вода заледенела, став густой, вязкой, он замолотил, забил руками, задохнулся, камнем пошел вниз. Ярость придала сил, он простонал, выругался. И открыл глаза.

В геенне несло дымом, гнилью и магией. Перед глазами плыла красная пелена, мокрый шелк лип к телу, холодя грудь, плечи, живот. Картина собственной смерти встала перед глазами отчетливо, ярко, живо. Алое на черном, железо, пронзившее грудь... Мертвец, как пить дать. Если только по чьей-то прихоти его не оживили.

На лицо упала щепка, обожгла, он мотнул головой, открыл глаза и содрогнулся. И представить себе не мог, что первым, что увидит в чертогах Матери, будет изувеченная рожа ящерицы-переростка.

Жрица смотрела на него, приблизив к самому его лицу тошнотворную морду, распаханную до костей когтями неведомого чудовища. От Хэффы несло мертвечиной.

Он помнил, что должен её убить, но не помнил, почему. Какая разница. Должен, значит, убьёт. Рейн попытался приподняться, но не смог. Он был еще слишком слаб. В груди кружила вьюга из осколков льда, тело горело от боли, так горят отмороженные пальцы, когда отходят в тепле.

— Я убью тебя, — пообещал он и закрыл глаза.

— Я мертва.

И тут Рейн вспомнил. И пожалел, что жив. Он попытался сесть, упал, повернув голову, обежал взглядом комнату. В комнате погулял сбрендивший огненный элементаль, дымились, догорая, волосы несчастной Трии. Смердело магией. Значит...

Лессы нет.

Захотелось кричать. Тяжело дыша, слыша только биение сердца, рвавшегося из груди, он смотрел на врага. Кровного.

— Рейн рода Дэминиэллей, маг клана Скарабеев. Именем королевы я отдаю тебе приказ. Слушай и запоминай, времени на пустую суету не осталось, — глаза Хэффы покрылись серой пленкой, потемнели. Голос звучал размеренно, тихо, ровно. Безжизненно. — По преданиям, тогда, когда было две луны, альвы создали уникальных, изумительных по способностям воинов. С их помощью древние уничтожили тех, чье имя не произносят вслух и по сию пору. Потом была гибель луны, смена Вех. И вертеры, воины-тени, вымерли вместе со своими создателями.

Мы полагали, это легенда, миф. Мы непростительно ошибались. Я считаю возможным, что девчонка принадлежит к этому виду. Необходимо узнать, какими путями ублюдок человека и эльфа мог стать вертерой, её тело слишком ценно для нас. Выяснив, как она стала такой, изучив её, мы покорим мир, создав великую, непобедимую армию. Мы сможем выжить, дроу. Только ты, маг клана Скарабеев, знаешь отродье в лицо, только тебя она может послушать и довериться. Магический поиск не даст результата, ловушки, маяки, все пустое, посему я вернула тебя к жизни. Я могу сказать, сколько крыс в замке, о чем думает каждая из них, о чем грезишь ты, но я не вижу, не ощущаю девчонку. Её нет. Ни среди живых, ни среди мертвых. Даже я, жрица, не могу уловить её сущность. Ты — единственное, что может привести нас к ней. И ты сделаешь это. Ты донесешь эту весть до Мэйддлайнн и совета жриц. От этого зависит жизнь наших семей, кланов, воинов, королевы, всего подземного мира дроу.

Рейн молчал.

— Ты мне обязан жизнью.

— Ты меня опоила, убила и вернула. Твои развлечения весьма занимательны, но я ничем тебе не обязан. Ты заклеймила Леассару ради шкурных интересов жриц, — он закашлялся, сплюнул кровью. — Где Лесса? Что ты с ней сделала, тварь?

— Ублюдок скрылся, испугавшись огня. Я делала то, что должно. Моей целью было подавить её влияние, не более, я не планировала причинить смертного вреда. Будь начеку. Я не смогу активировать силовую защиту замка, это должен сделать ты. Нас раскроют, если уже не раскрыли. Ты должен выжить, найти Леассару.

Хэффа смотрела, сузив зрачки, глаза наги стекленели, она начала дрожать. Рейн ощутил холод, которым повеяло от её тела. Жрица, ослабев, легла рядом, повернула морду к нему, не сводя с его лица страшных неживых глаз. Рейн отвернулся, не в силах смотреть на эту рожу, терпеть эту вонь.

— Ты воин, Рейн. Ты дал присягу.

Рейн не поверил своим ушам. Голос жрицы стал другим. Голос сирены, от которого оживет и камень, этот голос звал, манил. Рейн обернулся, сел, пораженный до немоты.

Жрица лежала, закрыв глаза. Кожа на морде побледнела, разгладилась, нага, казалось, стала тоньше, меньше. Стала другой.

— Я вспомнила... Я вспомнила всё, дроу. Думаю, мне должно быть больно... И ничего, абсолютная пустота.

— О чем ты?

— Ты никогда не спрашивал себя, откуда берутся наги? У нас нет детей, мужей, мы появляемся ниоткуда. И уходим в никуда.

— И знать не хочу.

— Королевы не умирают. Королевы становятся нагами.

Хэффа открыла глаза. Обыкновенные серо-голубые глаза дроу.

Рейн ошеломленно молчал. Затем спросил:

— Кто ты? Кем ты была?

— Я умерла в бою под Нестерлингом.

Рейн задержал дыхание.

— Ты Весмайна.

Она закрыла глаза. Кожа змеи побледнела, разгладилась, её окутал белый, тонкий туман. Сквозь дымку Рейну почудились черты, которые он видел на картинах. Легенда... Мечта, идеал не только юнца, но и зрелых воинов... Весмайна держала оборону дюжину долгих дней, дюжину ночей, благодаря ей гарнизон, попавший в засаду, выстоял, дождался подмоги, но свою королеву они не уберегли. Она пожертвовала собой, чтобы её воины остались в живых. Этот бой вошел в историю. Как?! Как это возможно? Весмайна. Бабка Мэйддлайнн. Теперь всё стало на свои места. Вот почему Мэйдд доверилась Хэффе. Матерь Великая! Весмайна... и Хэффа. Мэйдд... И её тоже?!

Дерьмо.

Весмайну затрясло, глаза закатились, по щеке побежала струйка темной, почти черной крови. Рейну показалось, что её время пришло, но дрожь прекратилась так же, как и началась. Она открыла глаза и прерывисто, едва слышно сказала:

— Опыт, знания королев бесценен, они стержень, эпицентр, сосредоточие магической мощи, наш остов и сердце. Мы не можем уйти. И да, мы знаем о выборе. Мы забываем потом... Но там, где-то в глубинах новой шкуры бьётся, живет та королева, которой я была, отсюда и корни ненависти, зависти и войн меж жриц и королев.

Рейн подбирал слова, но подобрать не мог. Чудовищно. Это чудовищно, неправильно, дико, так не должно быть... Но так есть. И так будет. Мэйдд... Он и представить себе не мог...

— Мне жаль тебя, Хэффа. Мне жаль нас всех. Ради того, чтобы... Это не жертва, не преданность. Это не шкура, а застенки палача. Вы становитесь монстрами. Чудовищами. И не только телом. Ты... Вы были прекрасны.

— Не смей меня жалеть. Я была королевой. Была жрицей. Красота — пустое... Тела наг — вершина магии дроу. Так было, пока не родилось дитя, которое может дать нам больше. Найди её, дроу. Она должна нам помочь. Мой народ гонят, травят, как крыс, лишают владений, убивают при первой возможности, как бешеных собак. За то, что мы другие. За то, что хотим жить. Мы вымрем, если ты предашь. Я взываю к твоему чувству долга. Ты воин. Солдат. Ты дал присягу мне, Мэйддлайнн.

Рейн не ответил. Долг, присяга, обязанность, род. Любовь. Демон дери, он воин, маг, а не книжный червь, с патетикой рассуждающий о долге за бочонком вина, размахивая рыбьим хвостом. Как сейчас к месту бы был тот бочонок! Лесса. Монстр, убийца... Она ребенок. Рейна лихорадило. Долг и зов сердца рвали сердце в клочья. Пошло все к демонам. Потом. Он подумает об этом потом.

Он глянул на Хэффу. На Весмайну.

Она ушла.

Рейн закрыл ей глаза, осенил жестом покоя. Потрескивали, догорая, балки, дым разъедал глаза. Или не дым.

Он встал, сдержав стон от боли в затекших ногах и замер, услышав легкие, едва слышные звуки шагов. Он узнал эти шаги. Так идут следопыты, разведчики, легче дуновения ветерка в лесу, призрачнее теней. К собственному изумлению, Рейн ощутил, что угроза взбодрила, подняла дух. Это то, что он умеет, знает, к чему готов. Бой может забрать лишь одну, такую простую, понятную ему жертву. Душевные переливы исчезли, испарились, уступив место холодному, трезвому расчету.

Рейн подобрал прут, скользнул к проему. Силы прибывали, жизнь, подаренная Весмайной, играла, покусывала, рвалась в бой. Он должен найти Лессу, должен пройти, прорваться, во что бы то ни стало.

И пройдет, как бы ни была высока цена.

19

Шаги приближались. Рейн ругнулся про себя, вспомнив горы оружия, ржавеющего наверху. С кочергой против десятка мечей и мага. Он глубоко вздохнул, задержав дыхание, выставил простую, но эффективную защиту от стихийной волшбы и бросил в проем стаю мышей-кровавок. Тонкий, пронизывающий до печенки писк, от которого едва не лопнули барабанные перепонки, оглушил, ударил, звук бил, убивал, разрывал барабанные перепонки, отражаясь от стен безжалостным нескончаемым эхом. В коридоре взвыли, вопли, стоны и проклятия слились с пронзительными воплями магических зверьков-убийц. В проем вывалилось нечто, облепленное черной шевелящейся массой, эльф дико кричал, пытаясь сбить тварей, рвавших его заживо на куски. Рейн уже был рядом. Он подсек, пнул, черная туча взмыла, заметалась у потолка, вереща, лесной распластался на полу, но вскочить на ноги не успел. Отшвырнув кочергу, Рейн подхватил клинок лесного, отбил стрелу, сверкнувшую отсветом магии, и принял бой. Первая тройка. Дикий шум, свист, крики, вопли мышей, отрывистые команды, звон клинков слились в какофонию боя. Рейн отбил меч первого, с разворота рубанул второго, попал, наотмашь полоснул третьего, выбив меч. Он снова был сам собой. Бой — его жизнь, кровь, его дыхание. Удар, прыжок, шаг, три шага, легкий, едва заметный поворот клинка, свист, крик стали — его стихия. Он, враг, меч, и никого больше. Звенели клинки, сталь билась о сталь, началась дикая, сумасшедшая, неуловимая глазу сечь. Рейн отбил, повернулся, не сбавляя ритма, сделал шаг, полуоборот, меч сверкнул, вонзился в жертву, оставляя за собой красный шлейф. Ритм пел, владел им, подчинил тело. Рейн нападал, рубил, отбивал, считал.

"Хэффа". Шаг. "Мэйдд". Поворот. Вес на правую ногу, удар назад. "Лесса". Клинок взвыл, скрестившись с мечом, Рейн ушел от удара, враг осел на пол, залив пол и стены хлестнувшей яркой, алой кровью.

Вторая тройка, один сзади. Эти напали парой, третий, стоя в дверях, поднял лук. Рейн уклонился от меча, рубанул, выбив меч, залепил по зеленоглазой роже коротким ударом. Нос хрустнул, зеленый взвыл, рухнул на колени, закрыв лицо руками. Рейн отбил клинок второго, рубанул снизу, эльф осел, глядя на наконечник стрелы, прошившей грудь, упал рядом с Хэффой, округлив глаза. Лучник крикнул что-то, хрипло, гортанно, в Рейна полетел нож, но там, куда он целил, дроу уже не было. Стрелок захрипел перед смертью, ненавидяще глядя на врага стекленеющим взглядом.

Рейн, восстанавливая дыхание, ждал, не сводя глаз с проема. Мышиный ураган стих, тела зверьков, усеявшие пол, растаяли серой дымкой. Стало тихо. Так тихо, что было слышно, как капала кровь, да стонал умирающий эльф. В груди до сих пор ярилась снежная вьюга, но она не могла погасить тлеющий огонь, который не давал дышать. Его не потушить, пока Лесса в беде.

Рейн отошел за клеть, мельком глянув на изувеченное, обожженное тело Трии. Содрогнувшись, он ждал последнего, самого опасного врага.

Она вошла. В амазонке цвета пламени, миниатюрная, рыжеволосая, опасная, как саламандра. Переступив через труп эльфа, замерла, изучая то, что осталось от Хэффы. На залитых алым, закопчённых камнях, лежал прах королевы дроу. Мумия рассыпалась, разлетелась облаком пепла, смешавшись с кровью, грязью и копотью, оставив от тела лишь темное размытое пятно.

Из праха в прах.

Позади эльфийки выросли три хмурых рожи, изувеченных когтями нетопырей.

— Приветствую тебя, маг Скарабеев. Что здесь произошло? Где нага и девчонка?

— Много вопросов, Леамайн. На какой прикажешь отвечать первым?

— Ты ответишь на все. Начинай, как тебе вздумается, главное — не молчи, если хочешь умереть быстро и относительно безболезненно.

Кисти магички расцветали ярко-зеленым, ядовитым цветом. Рейн прищурился. "Туман долин". Красиво. Больно. Мучительно и смертельно.

— Ты думаешь, это "туман", темный? Это усовершенствованное, многократно усиленное заклинание. Пока ты тут изображал из себя няньку, кстати сказать, весьма скверную, река времени далеко унесла воды. Твоя защита тебя не спасет, — она ковырнула посеребренным кончиком сапога прах Хэффы, подняв облачко пепла. — Сразу ты не умрешь. И, чтобы прекратить мучения, ты мне всё-всё, до капельки, до изнанки, расскажешь. Даже то, как часто рукоблудишь по ночам. Или, может, признаешься, что у тебя иные предпочтения за время затворничества появились, не смущайся, здесь все свои. Палач, он ближе матери, знаешь ли. Ты, huddiessim, будешь умолять, чтобы я тебя выслушала. А я подумаю.

Рейн лихорадочно соображал, как обойти мага зеленых. На Леамайне защита от стали, стихий, она почти неуязвима. Почти. Комната слишком мала, пустив "туман", она прикончит и своих, но когда это её останавливало?

— И мечтать не мог, что тебя так интересуют мои низкие интимные забавы, — буркнул Рейн.

Она фыркнула. Рейн сделал крохотный, незаметный шаг. Ритм ещё жил, бился. Билось, рвалось сердце. "Лесса".

Магии осталось на один удар.

Рейн тряхнул кистью, бросил краткий, емкий приказ. Леамайна вскинула руки. Слишком медленно, слишком поздно.

Клеть сорвало с места, она снесла, вбила зеленых в камень стен. Страшный, пронзительный крик эльфийки слился с воплями раздавленных лесных, Рейн, взбежав по клетке, полоснул одного, сломал шею второму, мельком увидев белые, выпученные глаза на багровом лице, спрыгнул. И попятился.

Там, в глубине коридора, стояли свои. Дроу. Какой-то бесконечный миг он не верил своим глазам. Они стояли, наставив мечи. На него, Рейна.

Будь все проклято. Сегодня длинный, проклятый, дерьмовый день.

— Рейн рода Дэминиэллей, маг клана Скарабеев. Именем Совета Жриц, ты заключаешься под стражу. Сдай оружие, — Леран шагнул к нему, протянул руку. В его серых глазах не было ничего, кроме презрения.

— Чему обязан такой честью?

Леран ответил взглядом. Такой взгляд — перчатка в лицо.

Он устал. Демоны, как же он устал...

И сил уже не осталось.

Командир опустил руку, не дождавшись меча, серые глаза изучали разруху в комнате, тела, кровь. Прах Хэффы, оскверненный, истоптанный, разнесенный ногами по полу.

— К твоим преступлениям добавляется обвинение в убийстве жрицы.

Рейн поморщился. Вердикт наг будет хуже, чем смерть.

— Это приказ королевы?

— Королева под арестом.

Рейн похолодел.

— По какому обвинению?

— Мэйдлайнн, как и ты, обвиняется в предательстве. Все рода присягнули Совету Жриц до окончания расследования и вердикта суда. Сдай оружие, Рейн. Или сдохнешь.

Рейн лихорадочно размышлял. Каким будет приговор жриц, в кои-то веки дорвавшихся до власти, он знал. От Хэффы остался лишь пепел, доказательств нет, но в том, что они обвинят его в смерти наги, нет ни единого сомнения. Его и Мэйддлайнн. Её даже такой страшной участи, как Весмайну, не удостоят. Муки приговоренных были страшны. Зал Проклятых... Столетия между жизнью и смертью, в мучениях, корчах терзаемого, бесконечно убиваемого, но не в силах умереть тела. Он вспомнил бледную, серую кожу мученика, закованного в глыбу льда, терзаемого шипами, пронзающих нутро, вгоняющих шилья под ногти, в яблоки глаз... Если он возьмет вину на себя, Мэйдд оправдают. Он должен. Но, где-то там, в ночи, раненный, измученный, испуганный одинокий ребенок. Преданный ими, опекунами. Он не выполнил свой долг...

Сердце царапнула боль. Мэйдд. Королева. И Лесса. Дитя, которое может много дать дроу. Лисенок, от улыбки которого он чувствовал, что жив... Привести её в пещеры Хонноратт — убить и Мэйдд, и себя, приговорить Лессу к пыткам жриц, которые её препарируют, как лягушку.

— Дай мне пару минут, — глухо бросил Рейн. — Клянусь Всемилостивейшей, я не причиню вреда.

Леран изучал его пару секунд, затем неохотно кивнул, сделал шаг назад и положил ладонь на рукоять меча.

Рейн надрезал руку, начертил кровью знаки на стене. Подчинение, приказ, сила. Проговорив заклинание, соединил знаки в один. И сжег рисунок остатками магии.

Теперь Лесса хотя бы не будет одна. И, ещё неизвестно, убьёт ли её его помощь, или спасет.... Но, большего сделать он сейчас не в силах.

Он вернется. Он обязательно вернется.

Он сказал себе, и не поверил. Только вера ему и осталась...

— Я в твоем распоряжении, — бросил Рейн.

И протянул Лерану меч.

* * *

Мэррил отлип от стены, отряхнул куртку от пыли. Его маленькая интрижка принесла плоды. Пока всё шло, как нельзя лучше. Леамайна... Слишком много знала. Мэйддлайнн почти уничтожена, она вне игры, Рейн приговорен, дитя из пророчества скоро будет в его руках. Дроу не выдаст девчонку, тайна вертеры умрет вместе с ним. Но, все же точили сомнения, не давали покоя. Что выберет Рейн? На кону жизнь любимой женщины... И неизвестно ещё, какое бы решение принял бы он сам. Не любить, не верить, не просить, уничтожать всё и вся без сожалений, колебаний, если эти всё и вся преграды и угроза власти. Нет совести. Нет чести. Только власть, только она и всё, ради неё. А власть — ради жизни. Таковы реалии.

Рейн безумец. И, справедливости ради... Его участи не позавидуешь.

* * *

Огромная кошка взбежала по узкой лестнице, перелетая провалы черной стремительной тенью. Взобравшись на стену, глянула вдаль.

Ночь уходила, крупка звезд таяла, на кромке леса серела, ширилась полоса света. Над самой её головой, напугав, бесшумно пронеслась птица, скрылась в лесу. Было тихо. Скрипнул колодезный журавль, да фыркнула кобыла в сарае. Вертера прислушалась. Показалось, её что-то позвало из глубин каменного мешка, откуда она едва нашла выход. Насторожив уши, она долго вслушивалась, затем вновь пустилась в путь по кромке стены. Высмотрев, где каменные стены сливались с крутым обрывом, теряясь в густом утреннем тумане, клубившемся внизу, у подножия горы, сжалась в комок, примеряясь к прыжку. Помедлив, она, наконец, решилась и прыгнула, распластавшись на плотном, густом потоке, от которого захватило дух.

Пролетев сквозь тьму, она приземлилась на лапы, не удержавшись, полетела кубарем вниз. Она где катилась, впиваясь в землю когтями, где съезжала, отчаянно цепляясь за корни, камни и ветви ползучих кустов. Пропахав склон, заросший жесткой, колючей травой, замерла у подножия. Отдышавшись, поднялась на ещё дрожащие от напряжения лапы, отряхнулась и лизнула плечо, горящее от боли. Задрав голову, посмотрела на замок, тихо, протяжно рыкнув и, тряхнув головой, скрылась в черной полосе леса.

Две призрачные черные тени скользнули за ней.

Райты шли по следу.

20

Карета подскочила на ухабах, затряслась, Броган едва успел наклонить голову, чтобы не набить очередную шишку, Сиалайн, которая сидела напротив него, осталась невозмутима, тонкие пальцы, держащие ворот плаща, даже не дрогнули. Что эти пальцы творили с ним этой ночью... Изумительно прекрасное лицо Сиалайн оставалось бесстрастным, как лицо статуи, и тогда, когда она изучала разгром, устроенный Арраном в замке, и тогда, когда она лежала под ним, распростертая, послушная, позволявшая ему всё. Ледяная. Что самое омерзительное, её бесстрастность, спокойствие не были маской, обманом, напускным, это на самом деле была кукла, которая оживала только тогда, когда её за ниточки дергал хозяин. Конклав. Да, красива, чертовски хороша, но в этих зеленых безднах глаз не отражалось ровным счетом ничего, кроме холода. Густые локоны цвета пшеницы, сочные, припухшие, словно после ночи любви губы, и этот пустой, равнодушный взгляд, с которым Сиалайн как лечила, так и приговаривала к смерти. Магов и магичек, воинов Конклава, объединяло, роднило только одно — выражение глаз. Даже тогда, когда он входил в неё, она изучала его, как видавший виды лекарь взирает на тривиальный гнойник, недостойный его опыта и знаний, за всю дорогу она ни проронила ни слова, молча утолила его вспыхнувшую страсть, молча, тщательно, до малейшей складки оправила платье и молча вгрызлась в яблоко, глядя в окно. Ведьма.

Сиал оживала, когда перед ней стояла трудная, желательно невыполнимая задача, лишь только тогда в её глазах цвета изумруда появлялись искорки жизни. Природа не терпит пустоты. Маги восполняли недостаток эмоций кто чем, кто коллекционировал камни силы, артефакты, картины, древние свитки, да все, что угодно, а кто-то оживал, с головой уйдя в алхимию, изобретая заклинания, строя арканы и постигая гармонию Мира. Обряд выжигал каленым чувства, страсти, приглушал основные инстинкты, такие, как чувство самосохранения, продолжения рода, заменив их суррогатом службы Конклаву и тем, на кого укажет Конклав. Он, Броган, вскроет этот нарыв. Долгие, кровавые, темные годы, многие смерти, сотни казней тех, кто не хотел мириться с рабством, дали плоды. Он, Броган, завершит дело его предшественников.

Арран станет его дланью, мальчишка стоил трудов. Первый из дюжины, кто выжил, победил Печать. Адепт, подающий надежды, стал тем, кем и хотел, планировал Броган. Чего только стоило провести обряд так, чтобы не сделать из подающего огромные надежды мага бездушную куклу вроде Сиалайн и при этом не выдать себя. Подложить под юнца девчонку, из которой получился бы в лучшем случае маг средней руки, эту девку Ниеллену, было весьма удачным шагом, а отправка Аррана на службу извергу-королю довершила дело. Все вместе ударило, и ударило так, что мальчик сам захотел поквитаться с Конклавом. Его дочь... Жертва была необходима. Человек, пусть он и маг, слаб. Теперь Арран зол, он готов голыми руками задушить Конклав, он будет мстить, Брогану остается лишь направлять. Надежды оправдались, а многолетние труды вознаграждены. Он слишком стар, купленное магией тело уже скоро станет невозможно восстанавливать, болезнь берет свое, и закончить начатое должен его преемник. Теперь им с Арраном предстоит вершить свою историю. Историю освобождения магии, свержения ига Конклава и обретения подлинной, настоящей власти. Свободы.

Маг поморщился, потер затекшую шею, отодвинув штору, выглянул в небольшое окно. Сгущались вечерние тени, полоса леса из зеленого, окрашенного в желтый и багряный, стала сплошь темно-серой, землю окутала легкая белая дымка, которая ночью превратится в густой туман. На темном небе засияла первая звезда, светлая кромка у горизонта истончилась, почти растаяв. Темнело на глазах. Маг откинулся ни спинку, закрыл глаза. Ноздри защекотал запах дыма, где-то вдалеке гавкнул пес. Они подъезжали.

Карета сделала крутой поворот, покачивание сменилось тряской, колеса загрохотали по брусчатке, кучер, древний, высохший как мумия гоблин, прикрикнул на тихо заржавшего вороного, карета качнулась и замерла. Они прибыли. Если Броган верно всё просчитал, Арран должен ждать его здесь. Маг открыл украшенную гербом Манфрида дверцу, спрыгнул на камни двора, подал руку Сиалайн. Ледяные тонкие пальцы коснулись его ладони, магичка, обдав тонким, терпким цветочным ароматом, сошла с приступки, откинула капюшон и огляделась.

Хлопнула дверь, в непроглядном мраке, обступившем карету, замаячил, задрожал огонек свечи, в небольшой круг света от факела на карете вступила тень. Смотритель, сухощавый, седой старик, в накинутом темном плаще, цепким взглядом обежал путников, узнав, коротко поклонился и полез в карету за поклажей. У Брогана с собой была всего одна сумка, а Сиалайн горы тряпья, столь ценного для женского рода, с собой не таскала, её платья, обтягивающие стройное тело, словно вторая кожа, места много не занимали.

— Скоро возвернулись, господин, — глухо прозвучало изнутри кареты.

— Наша миссия завершена, — проронил Броган. — Кто на постое?

— Вас ожидает маг, — Шортас выпрямился, держа сумки в руках, скользнул взглядом по Сиалайн, задержавшись на её лице. Магичка запахнула плащ, кутаясь от ночной прохлады, и легким шагом пошла к дому.

Посты были равномерно расставлены повсюду, куда ступала нога разумного существа, обычно на расстоянии дня пути в густонаселенных землях, на отдаленных границах империй, королевств и земель эльфов посты встречались много реже, но все же и там на склонах черных гор сияла руна Мира. Лишь дроу, эти отродья тьмы, отказались открыть доступ в Хоннорат, порталы изгоев принадлежали только им, наземные же посты людей являлись убежищами, неприкосновенной землей. Временные порталы представляли огромный риск, только дивные и дроу могли создать относительно надежный портал, но маги людей таких возможностей были лишены, соглашение о неприкосновенной земле было вынужденной, но необходимой мерой. Нападение на пост приравнивалось к объявлению войны, нарушением равновесия, соглашение, которого достигли на Редиенгемском Соборе, соблюдалось всеми, даже дроу, этими выродками лжи и предательства. Магия перемещений оставалась для магов людей слишком опасной, слишком непредсказуемой, чтобы пользоваться порталами всуе. Необходимо знать место, куда перемещаешься, четко его себе представлять, портал может закрыться, быть искривлён от малейшей погодной аномалии, изменения обстановки. Даже клоп, вздумавший не вовремя шлепнуться в круг, в котором активируется портал, грозил страшной смертью, вот и служили маги, покалеченные в боях или ущербные после болезни, смотрителями, доживая дни в покое и почетной старости. Главной заботой смотрителей было держать место портала в чистоте, неизменности и сохранности, и бить в колокола, если случится нападение, пожар, наводнение или ещё какая напасть. Впрочем, посты строились так, что наводнений опасаться было нечего, с пожарами мог справиться и начинающий маг, а незваным гостем бывало только зверье, гонимое голодом, так что место смотрителя было чистой воды синекурой. Нынешний смотритель, Шортас, был некогда сильным магом, подавал надежды, службу нес верно, исправно, но падение с лошади оборвало его восхождение наверх. Броган поморщился. Годы, десятки лет учения, и все растоптано копытами взбесившегося коня. Впрочем, от судьбы нет защиты, и маги, и короли, все её рабы. Ему судьба отказала во взаимности, но он должен, обязан успеть...

В комнате царил полумрак. Огоньки свечей забились на сквозняке и вновь засияли ровным светом. Вспышка высветила провалы глаз, серое лицо незнакомца, который, окаменев, сидел у стола.

Броган подумал, что зрение подводит его, но, всмотревшись, понял, что не ошибся. Арран. Дорого же ему далось освобождение...

Сиалайн расслабленно замерла у стены, скрестив на груди руки, но её поза не могла обмануть никого, ни Брогана, ни Аррана, ни смотрителя, который застыл в дверях и переводил изучающий взгляд с одного гостя на другого. Казалось, Сиал разглядывает потемневшие от времени потолочные балки, но Броган знал, что она держит всех под контролем, готовая ударить без раздумий и сомнений.

Послушная, верная Сиалайн.

Броган прошел, скрипя кожей сапог, к столу, сел напротив Аррана. Выдержав встречный взгляд жутких глаз демона в человеческом обличье, медленно, роняя слова, проговорил:

— Конклав в нашем лице скорбит о твоей потере. Но ... — Броган помедлил, он все не мог отвести взгляда от измученного, постаревшего лица Аррана. Тот молчал, изучая сцепленные в замок руки, неподвижно лежавшие на столе.

— Ты несколько ... жёстко обошелся с безумцем, Арран. Конклав не может оставить безнаказанным твое неповиновение и то, что ты отвел кару от себя. Это предательство, бунт, а бунт должно карать на месте.

Арран словно ничего не слышал и не замечал. Сиалайн оставалась расслабленной, как змея, греющаяся на солнце, но указательный палец дрогнул, сменил положение, её пальцы сложились так, что оставалось только добавить мысленный приказ, и стрела прошьет цель. Броган начал терять терпение. В глазах Аррана, затянутых пленкой ночи, в кровавой паутине сосудов, он не мог прочесть ничего. Ни отказа, ни согласия. Ни боли.

— Так и будешь молчать? — спросил он.

— А что сказать? — тихо ответил Арран, поднимая на Брогана свои страшные нечеловеческие глаза. — Сожалею? Нет. Каюсь? Нет. Мне нужен Конклав, Броган. Я пришел за ключом. И ты мне его дашь.

Броган медлил, Сиалайн ждала, когда он подаст знак, но маг не спешил вынести приговор. Арран здесь, он ждал, значит, пока всё идет так, как должно.

— Ты хочешь сдаться, покаяться? — Броган, затаив дыхание, ждал ответ.

Арран улыбнулся. Сиалайн напряглась.

— У нас одна цель. Ты не договариваешь, Броган. Маг, который решил уничтожить Конклав, это ты, его Глава.

— Как ты пришел к такому выводу?

— Ты думал, я не сложу дважды два? Знаешь, когда я снял печать, я на многое посмотрел трезво, без вашей пелены из лживых законов, уставов и запретов, вбитых в нас батогами и магией, — тихо, скрипуче, ровно проговорил Арран. — Это ты, твоё вмешательство помешало обряду.

— И... ты даже не поблагодаришь? За то, что свободен?

— Начав заклинание, доведи до конца. Закон магии. Ты, Броган, ещё не завершил свое.

Броган коротко кивнул Сиалайн, она легким, танцующим шагом прошла к дверям, где, округлив глаза, замер смотритель. Судя по роже, старик до сих пор не мог поверить своим ушам, в его мозгах, промытых Конклавом, на случай предательства было вколочено только одно — доложить. Остановить. Уничтожить. Но Шортас был слишком слаб, стар, и шансов против Сиал у него не было.

Старик попятился, но не успел. Сиалайн взяла его лицо в ладони, словно хотела поцеловать, глянула пристально и оттолкнула прочь от себя. Шортас осел, сполз по стене, стекленея глазами, ноги подломились, он рухнул на пол, глядя в никуда, из уголка рта метнулась, побежала алая струйка, на деревянном, черном от времени полу, начала расти лужица крови.

Арран молчал. Сиалайн, склонив голову, постояла над трупом, и вышла во двор, тихо прикрыв за собой дверь. Хакнул, кашлянул гоблин-возница, истошно заржал вороной, взвизгнул пес, и все стихло вновь. Броган поморщился. Пса-то зачем...

— Мы, ты и я, мальчик, мы уничтожим предателей, мы, маги людей, будем по праву крови, тысяч жертв, которые вопиют о возмездии, править миром, как бы пафосно это бы ни звучало. Но... сначала мы вынуждены будем драться, драться без жалости и снисхождения, — глава Конклава смочил пересохшее горло глотком вина. — Я должен тебя спросить. Ты с нами?

Арран помедлил, затем кивнул молча, в глазах демона нельзя было прочесть ничего. Брогана царапнуло по сердцу. Уж не перестарался ли он? Не просчитался с крепостью духа Аррана?

— Помоги нам Иллит. Я расскажу тебе свой план, и мы пройдем в портал. Времени нет, смотрителя вот-вот хватятся.

Броган не мог понять, что его беспокоило. Время утекает, как песок сквозь пальцы, сейчас некогда разбираться и тревожиться понапрасну, но, всё же... Он тряхнул головой. Нет. Не может быть. Слишком много он вложил в этого мальчишку, слишком многим рискует. Он задержался взглядом на лице мертвого старика.

Теперь нет пути назад.

21

Гирлянды магических шаров освещали неярким зеленоватым свечением узкий зал с высокими сводами, в закругленном конце зала, противоположном от входа, на возвышении у стены стоял простой каменный трон. У восточной стены за двойной решеткой из черного моргалита и железных прутьев толщиной с лапу тролля глянцево поблескивал мрамор скамьи, кольца, намертво впаянные в гранит, ждали, когда в них протянут цепь, чтобы приковать обвиняемых. Пахло затхлостью, тленом, нежилым.

Тишину спугнули шаги. Дроу в плаще цвета ночи, с золоченой цепью Вестника, держа в руке факел, вошел в зал, прошагал между рядов скамей и зажег в жаровне, вылитой в форме готовой напасть кобры, огонь.

Зал Чести Хоннорат постепенно заполнялся. Главы родов, Домов и кланов входили, рассаживались соответственно рангу и положению, никто не произносил ни звука, лишь шорох шагов да тихий стук, звон оружия, которое оставляли на столе у входа, нарушали тяжелую, гнетущую тишину. На первой скамье, ближней к помосту судей, сидели двое, образовав подле себя незримый круг. Род Дэминиэллей представляли сводный брат подсудимого Нэйрд и его дядька, Ренайрд, который возвышался на полголовы над беловолосыми рядами дроу, но никто не выказал недовольства. Пара рядов вокруг Дэминиэлей так и остались свободными, безмолвно крича о том, какой позор пал на клан Скарабеев. Ренайрд сидел, словно проглотил шомпол, смотря прямо перед собой, Нэйрд же, ссутулив спину, что-то разглядывал у себя в ногах. Через проход от Дэминиэллей в первом ряду развалился Хонорайн, сын Мэйддлайнн, глава Дома Скорпионов, он оживленно о чем-то шептался с магом Гекконов, своим другом и наперсником, Лейрдом, плечи обоих то и дело вздрагивали от смешков.

Через зал прошествовала шестерка жриц в неизменных серых одеяниях, выстроилась в ряд за троном, возня, шаги рассаживающихся на места дроу постепенно смолкли. Вестник стал впереди трона, трижды стукнул посохом о мраморный черный с серебряными прожилками пол. Эхо ударов прокатилось по залу и стихло.

Ввели обвиняемого.

* * *

Рейн вошел в зал Чести и невольно зажмурился, из глаз побежали слезы. Спотыкаясь, он добрел до скамьи подсудимых и рухнул, зазвенев кандалами. Демонов моргалит стер в кровь запястья, лодыжки, но это было плевое дело по сравнению с тем, что творилось у него в башке. Мысли плавали, тонули в вязком болоте, он с трудом соображал, дикая головная боль не отпускала, сверлила мозги, отдаваясь тошнотой. Два дня, долгих два дня жрицы сменяли одна другую, чудовищная пытка сменяла пытку, ни секунды на сон, ни одного глотка воды, и все это время у него копались в мозгах, пытаясь выцарапать, выдрать из воспоминаний все, что он знал с первого вздоха, до дна, до рвоты, до судорог. Тщетно. Мэйдд, как сильнейший маг дроу, мегерам была не по зубам, Лессу они так и не смогли увидеть. Жрицы знали, что с ним в замке был ребенок, но кто, зачем и почему, как он выглядит, для тварей осталось недоступно. Антимагия Лессы, которая оберегала девочку, не позволила тварям увидеть её, и только подстегнула его мучительниц. Они видели её туфли, одежку, разбросанную по комнате, видели её книгу, которая так и осталась лежать на прикроватном столике, до сих пор перелистывая страницы на сквозняке от открытого окна. Рейн стиснул зубы, усилием воли отогнал воспоминания.

Свет факела Вестника был пыткой, слезы бежали, оставляя мокрые дорожки на лице. Он вытер лицо о чистую, новую рубаху, которую ради суда на него напялил палач, дабы не эпатировать публику, которую, впрочем, было трудно удивить изувеченным пытками телом. Гладкая шелковая ткань скользила по коже, принеся легкую прохладу невыносимо горящим рубцам от девятихвостки, бичи которой жрицы пропитали ядовитым соком мараба. Но самой жестокой, самой невыносимой мукой была мысль, где Лесса, что с ней, как она там, среди враждебного мира, одна, крохотная, беззащитная, упрямая, отчаянно, безрассудно смелая, посреди лесов, где за ней по следу идет Мэррил. Одна надежда, что его заклинание сработало, но это только малая толика того, что он тогда мог ей дать. Наги и подумать не могли, что есть другая, иная, более сильная пытка, боль от которой была много хуже того, на что были способны твари. Муки от плетей, заклинаний и выворачивания наизнанку его мозгов даже принесли некоторое облегчение, притупляя, отгоняя леденящий страх, который преследовал, пожирал его заживо, когда он сквозь лютую, невыносимую боль вспоминал о Лессе. Её лицо, единственное, что он четко видел в кровавом тумане, даже когда щупальца заклинаний жриц копались в его башке, это лицо не дало сойти с ума, выжить, помнить и не забыть, и оно же терзало сердце, которое, как оказалось, всё же бьется...

За троном открылась неприметная дверь, вошла королева. Черное, глухое платье, белоснежные волосы забраны в высокий, густой хвост, на голове сияет диадема активных алмазов, сияние которых равно сверканию её серых глаз. За её спиной выросли конвоиры, два воина-мага, вооруженные до зубов, цепко оглядели зал. Рейн смотрел во все глаза, моргая от непрерывно текущих слез. В его сторону она не посмотрела. Всё та же Мэйдд... Рейн в который раз не мог не восхититься королевой. Она не была красавицей в классическом, выхолощенном, пресном понимании женской красоты, красоты целомудренных дев и добропорядочных матерей. Мэйдд рисовать надо было четкими, уверенными мазками угля, черных и белых красок, в преломлении света, теней, что, впрочем, и делали художники, ошеломленные бурей, которая ощущалась в чувственном рте, глазах, высоких скулах и прямых, резких чертах лица. Рейн выругался про себя. О чем он только думает... Но, это последний раз, когда он видит её, и он смотрел, любуясь чертами, которые он до боли знал, знали его пальцы и тело.

— Королева Хоннорат, Мать Домов До'Варден, До'Крастов, До'Равен, Владычица пещер Ллоссарт, подземелий Южного Креста, Сваарденн, Горного кряжа и прочая, её Высочество Мэйддлайн II, — провозгласил Вестник и поднял факел.

Мэйддлайнн шагнула к трону, путь королеве преградила жрица. Мэйдд, вскинув голову, тихо процедила, роняя слова:

— Поди прочь. Я всё ещё королева.

Жрица, поколебавшись, отплыла в сторону. Мэйдд обвела глазами зал. Медленно, один за другим, Главы родов и Домов стали вставать, вскоре стояли все, лишь Хонорайн остался сидеть, раскинувшись на скамье и кривя рот в ухмылке. Мэйдд изучила всех, каждого, смотря прямо, не отводя глаз, сыну она уделила столько же внимания, сколько парящая орлица уделяет стае воробьев. Когда головы дроу, кто сразу, кто немного погодя, склонились в глубоком поклоне, она прошла к трону, села и махнула рукой Вестнику. Тот торжественно объявил:

— Именем Ллосстарт, во имя истины и справедливости, Чрезвычайное Собрание объявляется открытым, дабы решить судьбу Рейна рода Дэминиэллей, мага клана Скарабеев, и Мэйддлайнн II, королевы Хоннорат и прочая, обвиняемых в предательстве интересов дроу. Уполномочен заявить Чрезвычайному Собранию, что Род Дэминиэллей отрекается от Рейна. Нашей властью, властью Совета Домов и Совета Жриц, Рейн из рода Дэминиэллей отныне лишается звания и власти Верховного мага клана Скарабеев. Ему и его потомству, буде таковое родится, право носить имя рода Дэминиэллей отныне высочайше запрещено, из вердиктов, приказов и летописей повелевается вымарать всякое упоминание о принадлежности к роду Дэминиэллей дроу Рейна, отныне именуемого неназываемый.

Ренайрд смерил долгим, тяжелым взглядом Нэйрда, тот отвернулся, не глядя дядьке в глаза. Рейн не удивился, этого следовало ожидать, Нэйрд давно метил на его место, и такого случая он упустить не мог. Жаль. Нэйрд подавал надежды, был отличным воином и магом, но он слишком много времени и сил уделял себе и своим прихотям, а не интересам рода. Была надежда, что он повзрослеет, но теперь он запятнал себя в глазах своих же подлым отречением. За ним теперь никто не пойдет... Что ж. Спасти шкуру — тоже цель. Оправданная. Трусливая, паскудная цель.

Вестник продолжил:

— Совет Жриц созвал Чрезвычайное Собрание, дабы предоставить главам Домов, родов и кланов доказательства предательства Мэйддлайнн II, королевы Хоннорат и прочая, а также неназываемого. Собранию предстоит решить, достойна ли Мэйддлайнн II отныне править, достаточны ли доказательства, в случае принятия решения об отречении Мэйдлайнн II от трона, Собранию должно определить кару, которую понесут преступники, либо, ежели обвиняемые будут оправданы, определить меру наказания для тех, кто осмелился клеветать.

Жрицы выслушали Вестника, не шелохнувшись, словно изваяния из серого камня, лицо Мэйддлайнн осталось непроницаемым, она лишь раз остановила взгляд на жрице, что преградила ей путь, и Рейну подумалось, что он не хотел бы оказаться на месте той, если суд решит в пользу Мэйдд. Он должен сделать все, чтобы так и случилось. Рейн закрыл глаза, оперся спиной о ледяной камень, раны взвыли, но спустя некоторое время холод немного притупил боль. Он не желал смотреть, вердикт уже вынесен, а это сборище только для того, чтобы у дроу не было сомнений в тяжести обвинений и сговоре...

— Слово предоставляется Хэкубе, главе Совета Жриц, — провозгласил Вестник.

— Нами были получены достаточно надежные сведения, что Мэйддлайн замыслила предать интересы дроу. Дабы не раскрывать ценнейший источник информации, мы, Жрицы, приносим клятву Ллосстарт в надежности и незаинтересованности нашего источника. Извещаем, что, согласно источнику, Мэйддлайнн, не согласовав свои планы ни с Советом Жриц, ни с Чрезвычайным Собранием, единолично приняла решение о династическом браке своего сына, Хонорайна, с наследницей Дома Шиентоналлей, семьи, которая имеет право держать Посох Древа Жизни.

По залу волной прокатились шепотки и стихли. Рейн усмехнулся про себя. Заикнись Мэйдд о своих планах, и сегодняшнее судилище уже бы быльем поросло. Подметные письма были весьма действенны, их сила была много сильнее самой разрушительной магии. Мэррил... Ещё одна зарубка на столбе мести. Если он останется жив.

Что вряд ли.

— Чрезвычайному Собранию согласно правилам должно выслушать обвиняемых, дабы Суд был честным и справедливым. Слово предоставляется Мэйддлайнн, королеве Хоннорат, — "королеве" Хэкуба прошипела, как плюнула.

— Оправдываться королеве — ронять королевскую честь, — сухо проронила Мэйддлайн, не повернув головы к жрице. — Порукой власти королевы служит доверие моего народа, если ни один из моих подданных не вступится за королевскую честь, я сложу королевские регалии. Мы не желаем править подлецами и трусами. Достойнее будет принять смерть.

В зале повисла глухая, тяжелая тишина. Рейн ждал. Под пристальным взглядом жриц дроу опускали глаза, отворачивались, казалось, незримая волна бежит по рядам. Когда, казалось, уже ничто не спасет королеву, Ренайрд тихо, неразборчиво выругался и встал.

— Заявляю Чрезвычайному Собранию, что решение моего ... бывшего племянника Нэйрда о лишении Рейна регалий, было только его единоличным решением. Если он способен отречься от своей крови, то отныне он мой враг. Он недостоин, он пал, и я проклинаю тот день, когда моя кровь подарила жизнь этому отродью. Я выхожу из рода и увожу своих воинов, думаю, они и сами потребуют того же. Во всеуслышание заявляю, что Рейн не мог предать, как и моя королева, которой я предан всей душой, мой меч к её услугам. Я требую Суда Ллосстарт. Пусть исход поединка решит судьбу и Мэйддлайнн, одной из самых великих королев дроу, и судьбу моего племянника, Рейна. Кто скрестит со мной клинки, примет вызов? Кто станет на сторону Жриц? — Ренайрд обвел уничижительным взглядом ближние ряды. Кто отвернулся, кто нахмурился, а кто-то, как Хонорайн, оскалился в ухмылке.

Рейн выжидал. Мэйдд многим прищемила хвосты. Кто отважится выступить против королевы? И дело не в смерти, а в том, что ты навсегда замараешь кровь, род, клан и Дом. История вынесет свой, неутешительный вердикт...

— Я, — нарушил молчание Хонорайн, сверкнув глазами, как две капли воды похожих на глаза матери. — Я ничего не знал о планах Мэйддлайнн, и, желая защитить честь рода, я принимаю вызов. Кровь дроу должна оставаться чиста.

По залу прокатился ропот и стих. Рейн глянул на Мэйдд. Она, опершись тонкой рукой о подлокотник, молча смотрела на сына, по лицу королевы нельзя было прочесть ничего. Рейн нахмурился. Хонорайн, несмотря на молодость, был сильнейшим магом и воином, он дрался отчаянно, на грани безумия, в турнирах по праву занимая первые места, а Ренайрд получил травму колена, которая выбила его из рядов лучших воинов королевства. Рейн встал, чудом сдержав стон от пронзившей все тело боли:

— Я требую слова.

— Тебе, неназываемый, слово предоставят позже, — проскрипела жрица. — Ренайрд. Мы вынуждены отказать в высочайшем Суде Ллосстарт. Обвинения в предательстве интересов дроу слишком тяжелы, чтобы полагаться на волю случая или судьбы.

— Вы, жрицы, отказываете Богине в мудрости? — хмыкнул Рейн. — Я беру слово, и вы, жрицы, если хотите истины, должны мне его предоставить. Я отказываюсь от Суда Ллосстарт.

Рейн встретился взглядом с дядькой, в глазах которого застыли боль, непонимание, и продолжил:

— Я, Неназываемый, — он ядовито улыбнулся Нэйду, — заявляю о невиновности королевы Хоннорат, Мэйддлайнн. Я полностью признаю вину, обвинения королевы в предательстве смехотворны, ничтожны и представляют собой лишь отчаянное желание Совета Жриц заполучить власть.

Рейн обвел глазами зал. Лица соратников, друзей, теперь врагов. Леран ожег презрением, рожа Нэйрда омерзительно сияла нескрываемым торжеством. Рейн, тщательно взвешивая слова, продолжил:

— Слияние ветвей королевской крови Хонноратт и Древа Жизни было моей идеей, и идеей Жрицы Ллосстарт, Хэффы, — сердце забилось птицей в силках, но он ничем не выдал волнения. Он почти не рисковал. Почти. Если Мэйдд отправила к нему Хэффу, она должна была позаботиться о молчании жрицы, но Мэйдд, хоть и королева, не всесильна, что и подтвердило сегодняшнее судилище.

— Ты лжешь, — прошипела Хэкуба.

— Ты вольна как верить, так и не верить, жрица. Твое право. Мое право — поведать истину. В этом зале ни для кого не секрет, что Хоннорат отчаянно нуждается в спасении. Люди, далекие нам по крови, которые раззявили пасть на наши залежи руд и металлов, нам не помощники, они — враги. Сильные, почти равные нам. Они уничтожили, изгнали дварфов, те, кто уцелел, сейчас влачат жалкое существование, продавая свои знания, умения, руки и труд. Они приняли сторону победителей, но, если перевес будет на нашей стороне, дварфы станут на нашу сторону, несмотря на давнюю вражду. Ненависть к поработителям сильнее ненависти к старым, но достойным скрестить клинки врагам.

Зал, затаив дыхание, слушал. Мэйдд так и сидела, прикрыв глаза рукой.

— Вы, с кем я не раз бился спина о спину, жрал одну и ту же баланду, должны знать, что мое слово, слово воина, мага, достойно того, чтобы меня хотя бы выслушать. Не прошу верить, я взываю к разуму, к тому, что ежедневно видят ваши глаза. Сговор о помолвке Эллайи и Хонорайна был разведкой, первым шагом, мы должны были закрепить за собой плацдарм, откуда мы могли бы защищать, блюсти интересы Хонноратт. Хонорайн не имеет и не имел прав на трон, обручив его с лесными, мы не теряли ничего. Семья Шиентоналлей в лице отца, Кассетиэля, дала согласие на брак, понимая, что тысячелетней вражде пора забить в сердце кол. Лесных, как и нас, теснят люди. Леса горят, земли выжигают под посадки, людям нужны поля для своих коров и овец. Первый, робкий шаг на спасение вы, слепцы, объявили предательством. Никто, ни вы, ни я не смеют назвать Кассетиэля предателем. Тот, кто это сделает, будет иметь дело с моим мечом.

Хонорайн хмыкнул, провел рукой по горлу. Мальчишка...

— Помните, этот брак давал дроу законное право на земли лесных, — заключил Рейн.

— Как и лесным право на вход в Хонноратт, — проскрипела Хэкуба.

— Ты искажаешь Уложение о наследовании, — отрезал Рейн. — Спросите себя, дроу, зачем это нужно жрицам.

В рядах прокатился шумок, нага шагнула вперед, сверля его рыбьим взглядом:

— Ты обвинил жрицу во лжи, и ты лжешь сейчас.

— Мое слово, слово воина, против твоего, жрица. Носи ты меч, я бы вызвал тебя на поединок. Жаль, это невозможно, — процедил Рейн. — Хонорайн не наследует трон и владения, но его дитя, если бы таковое родилось, имело бы право на Посох лесных, Уложение трактует такой брак определенно, не оставляя места домыслам и желаниям жриц. Мы, если ничего не предпринять, вымрем. В Восточных выработках обвалы уничтожили треть земли, пригодной для жизни, в нижних ярусах появились твари, которые жрут наших рабов и с которыми мы, воюя, потеряли десятки воинов. Завал нижнего яруса дорогого нам стоил... На пятом и шестом уровнях завелся смертельный грибок, с которым не могут справиться наши маги, он истребляет посадки грибов и синего мха, и, в довесок, мы получаем ультиматум за ультиматумом от людей, которые жаждут доступа к жилам драгоценных металлов. Лишь то, что мы пока в силах нанести им смертельный удар, останавливает войну, но нас все меньше и меньше. Грибок рано или поздно доберется и сюда, в этот зал, наше жизненное пространство сокращается, что бы мы ни говорили и не делали. Этот грибок, как порождение магии, мы не в силах побороть, за время моего отсутствия этого так и не случилось, я прав? — Рейн откашлялся. Пересохшее горло саднило, каждый звук отдавался мучительной болью, но он должен был продолжать. — Жрицы же заняты только заботой о чистоте крови и исполнением законов, которым тысячи лет. Мир меняется, и, если не изменимся и мы, мы сдохнем, наши кости истлеют в пещерах Хоннорат. Под мудрым руководством жриц. И, последнее. Я не прошу о снисхождении. Покарать меня — ваш долг. Клянусь честью воина и мага, клянусь Матерью Ллосстарт, что королева не давала своего благословления на династический брак и не знала о моих планах.

Рейн рухнул на лавку, переводя дух. Воды бы, чистой дождевой воды...

— Ты её фаворит, — Хэкуба сказала, как плюнула. — Тебе и твоим словам нет веры.

Рейн поднял бровь.

— Меня не было семь лет. Были другие, — он улыбнулся одними губами.

— Ты сам себя приговорил. Поведай Собранию причины своего столь длительного отсутствия, — если бы жрица могла улыбаться, она бы улыбалась во всю пасть. — Разъясни Собранию смерть Хэффы и трупы лесных, с которыми, как ты, неназываемый, утверждаешь, вступил в брачный сговор.

— Я был вынужден скрываться все эти годы, предвидя именно такую реакцию жриц. Я опоздал, Эллайа во время подлого нападения на замок понесла, её дитя также являлось наследником Дома Шиентоналлей, правда, без Посоха, но мы бы имели возможность предъявить права на земли семьи, — Рейн пожал плечами. — Это дитя могло дать нам почти столько же, сколько и мать. Но, к несчастью, ребенок погиб, — Рейн прямо и честно посмотрел в глаза жрицы.

— Ты лжешь, — прошипела нага.

Огонь факела затрещал, пустил искры.

— Ты начинаешь меня утомлять, нага. Ваши пытки ничего не дали, у тебя нет ничего, что можно противопоставить моим словам. Хэффа понимала, какой веский аргумент мог появиться в наших руках, она презрела ваши узколобые, ограниченные взгляды на чистоту расы, и погибла, когда Мэррил напал на Михайлов замок, защищая дитя. Вы черните её память, обвиняя в предательстве.

Рейн лгал, зная, что заострять внимание на Лессе жрицы не захотят. Они не разгадали тайну Леассары, сейчас в их интересах было до поры до времени не разглашать даже имя девочки, не говоря уже о её теле, пока они не выпытают все до конца. Один, всего один козырь, но какой. Теперь они просто обязаны заставить его замолчать. Навсегда.

— Мы выслушали тебя, неназываемый. Предлагаем Чрезвычайному Собранию начать обсуждение, — произнес Вестник и стукнул посохом.

Рейн поморщился. Стук дерева о камень отозвался в голове дикой болью.

— Я утверждаю, что Жрицам доверять в данной ситуации нельзя, раз они прикрывают одну из своих. Я требую назвать, кто источник столь "ценных" и "достоверных" сведений, обвиняющих королеву, — нарушил тишину Ренайрд, сверля тяжелым взглядом ряд серых балахонов. — Я не буду удивлен, если это окажется один из сучковатых обломков гнилых ветвей, что является таким же преступлением, в каком обвиняют Рейна. Демоны! У него пять Знаков Королевской Крови, и вы ещё осмеливаетесь его судить?!

— Источник разглашению не подлежит, — помедлив, прошипела Хэкуба, жрицы за её спиной сплотили ряды.

Ренайрд побелел и рявкнул:

— Значит, ваш треп сплошное пустозвонство! Дерьмо и вы, ехидны подколодные, и ваш гребанный политес, реверансы, экивоки и якобы правила! Срань драконья, вы обвиняете воина моего рода в предательстве, не имея веских причин! Это преступление, когда каждый меч на счету! — отдышавшись, он перестал косить жриц убойным взглядом, и буркнул, отходя от вспышки:

— Простите великодушно, Ваше Высочество, старого солдата, — он кратко склонил голову. — В вашей воле меня покарать.

Мэйддлайнн махнула рукой, не поведя и бровью, лишь в серых глазах на миг мелькнула усмешка. Рейн невольно улыбнулся. В сквернословии она могла играючи переплюнуть любого, но предпочитала раскрывать свой талант только среди своих, иногда и в спальне.

Жрица убрала когти и прошипела:

— Неназываемый скрывался семь лет, он был взят под арест у праха Хэффы, её смерть до сих пор остается неразгаданной даже для нас, жриц. Королева покрывала его исчезновение, его связь с лесными доказана, иначе они бы не могли оказаться в замке почти одновременно с воинами дроу. Отродье неназываемый не уберег, хотя и предпринял попытку убедить Собрание в обратном. Полагаю, доводов достаточно, чтобы обвинить и его, и королеву, — голосом жрицы можно было резать сталь.

— Ты забыла добавить, что меня взяли среди трупов лесных, — устало обронил Рейн, морщась от боли, каждое слово наги отдавалось в башке мучительным эхом.

— Ваши планы, планы изменщиков, рухнули, и ты предпочел избавиться от свидетелей, — проскрипела Хэкуба, в глазах акулы блеснул торжествующий огонек.

Рейн пожал плечами. Он ничего так сейчас не хотел, лишь бы все побыстрее закончилось. Он устал. Демоны, как он устал...Если бы дело касалось только его головы, он бы не издал ни звука, пусть режут, вешают, жгут и четвертуют, как им заблагорассудится, но... Мэйдд. Её судьба.

Мэйддлайнн встала. Тишина сгустилась, повисла грозовым облаком.

— Мы выслушали довольно. Если наш народ примет решение о нашем отречении, мы с честью его примем. Наступают тяжелые времена, грядет война. Последняя война. Командование следует сосредоточить в одних руках, а не тратить бесценное время на низкие, недостойные дрязги. Если нам будет даровано Ваше доверие, Ваши клинки, мы приносим клятву именем Ллосстарт, Великой Матери, лишить Совет Жриц права голоса в управлении Хоннорат. Совет посмел обвинить нас в предательстве, его рвение в служении интересам дроу перешло все мыслимые границы. Мы не намерены терпеть, когда посягают на королевскую власть, когда вот-вот прольется кровь моего народа и малейшее промедление будет смерти подобно.

Тишина взорвалась криками, спорами, буря голосов оглушила Рейна. Дроу вскакивали с мест, жестикулируя, размахивая руками, хватая друг друга за грудки, ругань, яростные споры удесятерились гулким эхом, кто-то кому-то заехал по роже, кто-то кинулся к столу за мечом, кто-то застыл, ошеломленный услышанным, не в силах поверить.

— Довольно, — обронила королева.

Такой эффект могло дать заклинание тишины, но нет, в этой зале магия была под запретом. Моргалит на стенах, полах, тонкие браслеты на запястьях королевы, хорошо, что не кандалы, как у него. Мэйдд только что себя приговорила, если дроу не станут на её сторону. Жрицы будут убивать её мучительно долго. Есть и положительная сторона — такая участь, как у Весмайны-Хэффы, ей больше не грозит...

Жрицы правили жестоко, карая без разбора при малейших подозрениях, а обвинение королевы в предательстве не прибавило к нагам любви. То, что Мэйдд буквально заявила об отстранении от власти жриц, было чистой воды переворотом, свержением устоев, о чем и подумать никто не мог. Королева была плоть от плоти темных эльфов, она была дроу, а наги держались исключительно своей стаи, не допуская никого в свой круг, унижая всех и вся надменностью и презрением. Их власть и сила зиждились только благодаря исключительной жестокости и точному, холодному следованию правилам и законам, якобы должным блюсти интересы дроу. Но буквальное следование законам не есть справедливость, и многие в этом зале ощутили на собственной шкуре не справедливость, но закон, что только прибавило веса словам Мэйдд. Мэйдд тоже не отличалась милосердием, она была резка, своевольна и могла сурово покарать, но справедливость чаще брала верх, когда вердикт был в руках Мэйдд. Её тюремщики, пара дроу, сложили клинки у трона и спустились в зал.

Иго королевы. Иго жриц.

Королева победила.

Дроу рассаживались по местам, в глазах многих было неодобрение, ненависть, но тех, кто готов был поддержать Мэйдд, было больше, Рейн видел это по лицам. Мэйддлайнн продолжала стоять, пока шум не стих.

На жриц было страшно смотреть. Судя по мордам, если бы не защита от магии, которая пропитывала весь зал от потолка до пола, до пылинки и кончика ручки на дверях, от верхушки дроу и пепла бы не осталось. Наги молча сгрудились за троном, немигающим взглядом изучая бунтовщиков, словно запоминали, кто, что, как, и какую кару понесет. Агония началась. Рейн не сомневался, что они будут мстить, если Мэйдд не вырвет ехиднам зубы. Предстоят горячие, кровавые деньки. Но его уже не будет рядом.

Хонорайн кусал губы, усмешка слетела с его лица, крики, призывы, которые он услышал, все дальше и дальше отдаляли его надежды пусть не на трон, но на пост регента, пока не выберут новую королеву, а это долгий и подчас бесконечный процесс. Если соблюдать законы. Официального регента она так и не пожелала объявить. Дочери у Мэйдд не было. Как показало судилище, сына тоже.

Мэйдд помедлила, обводя глазами зал. Коротко глянула на него и отвела взгляд. Миг. Всего лишь миг за многие годы... Рейн, выругавшись про себя, отогнал неуместные сейчас мысли и собрался с духом. Сейчас ему вынесут приговор. Разумом он знал, что она скажет, и был готов. Сердцем — нет.

— Доводам жриц у нас веры нет, пытки не дали ни одного доказательства вины Рейна из рода Дэминиэллей, — "Рейна" она выговорила четко, ясно, не запнувшись ни на секунду, Нэйрд вскинул голову, длинное, вытянутое лицо пошло пятнами, Ренайрд довольно ощерился. — Однако..., — она медлила.

Зал ждал. Рейн ничего не ждал.

— Мы знаем, что контакты с лесными эльфами имели место, как имело место и исчезновение Рейна со службы нам без дозволения нашей королевской властью. Носи Рейн плащ рядового воина, кара не была бы столь суровой, как мы должны его покарать. Рейн — наш Первый Советник, маг клана Скарабеев, обладающий секретами государственной важности. Если мы даруем ему прощение, то не вправе будем карать и других, не носящих столь высоких регалий. Мои воины должны подавать пример всему народу дроу и в часы величия, и пав с высот власти. А приближенные ко мне — быть безупречны стократ. Итак. Рейн будет заточен в зале Проклятых, пока не наступит час отдать воинский долг Хоннорат.

Рейн встал, загремев кандалами:

— Я приму любую кару, моя королева, — было положено добавлять "смиренно", но этого Рейн выговорить не мог, пусть режут на куски. Раны горели, башка раскалывалась от каждого слова, он вконец выбился из сил, как тысячи рабов после суток пахоты, и мечтал только об одном — покое. К демонам Мэйдд, жриц, судилище. Кара, которую готовит ему Мэйдд, принесет ему долгожданный покой.

Зал Проклятых.

Погребение заживо.

Плевать.

Ренайрд изумленно, неверяще смотрел на королеву, но возражений вслух не выказал. Заточение во льду можно было назвать даже почетным, предателей ожидала гораздо худшая участь, а зала Проклятых удостаивались воины, маги, те, кто мог ещё послужить Хоннорат. Если будет война, их призовут биться в первых рядах, и тогда пятно позора смоет смерть. Побежишь — убьют свои же. Что ж. Это лучше, чем смерть в лапах жриц... Не считая того, что кусок льда будет жрать тебя заживо, жрать и возрождать вновь, чтобы продлить мучения.

Рейн сел и закрыл глаза.

* * *

В огромной пещере царил полумрак, с высоты казалось, что огромные драгоценные камни нежно-голубого, синего, зеленоватого, сиреневого цветов щедро рассыпала рука неведомого божества. Было тихо, здесь не водились мыши, не плел паутину паук, даже вездесущие многоножки избегали жуткого хранилища безмолвно кричащих тел. Боль и страх сгустились в затхлом воздухе, чувства тысяч скованных пленников мог явственно ощутить и обычный смертный, не только маг. Даже палачи, что приводили сюда очередную жертву, торопились покинуть проклятое место, не говоря уже о рабах, что выметали хрустко шуршащую под ногами ледяную пыль, которая появлялась неведомо откуда, прозванную "слезами узника". Изредка своды оглашали крики приговоренных. Кто умолял, выл, глотая слезы, кто скрипел зубами, гордо вскинув голову и ругаясь на весь белый свет, а кто опозорил свой род, моля о пощаде и намочив штаны, но тех, кто молча и с достоинством принимал кару, было все же много больше. У крайнего ряда, где пыль ещё не успела укрыть свежие следы от сапогов палачей и босых ног узника, задрожал воздух.

На ледяной пол, светящийся мертвенным, блеклым светом, ступила невысокая, тонкая фигурка, закутанная в черный плащ. Она прошла к крайней глыбе, лившей вокруг себя неяркий синий свет, провела рукой по прозрачной, толстой корке льда, за которой смутно виднелось лицо. Женщина прижалась горящим лбом к ледяной поверхности, помедлив, прошептала несколько гортанных слов. Сияние сменило цвет на голубой, лицо узника разгладилось, осталась лишь горькая складка у твердо сжатых губ, мука ушла из открытых синих глаз, которые смотрели прямо на неё.

— Спи спокойно, Рейн. Я сделала всё, что могла.

Она долго смотрела, не отрывая глаз, не торопясь, легко, чувственно провела пальцами по абрису головы, шеи и обнаженных плеч, затем, помедлив, отступила назад, решительно отвернулась и шагнула в портал.

Первая пылинка упала на отпечаток изящных туфель, за ней опустилась вторая, ледяная пыль укрывала камень, сверкая капельками слез, и, спустя некоторое время, от визита королевы не осталось и следа.

22

Арран шел по коридорам Цитадели, размышляя, насколько же она стала другой. Пелена спала. Как женщина, мать, когда ты вырос, видится согнутой годами старухой, а не богиней, сошедшей к тебе на землю. Пусть даже и мачеха... Блистательная красота изуродована морщинами, которые ты раньше не замечал, густые локоны истончились и поседели. Так и Цитадель. Потолки, что были высотой до неба, стали просто высокими, внушающие страх и благоговение стены оказались самыми обычными стенами из мрамора, камня и темных от времени деревянных плит, магические светильники, которые в детстве представлялись ему глазами богов, теперь раздражали, слепили глаза. Краски потеряли цвет, мир словно затянула серая, тоскливая пелена. Сколько воды утекло... Сколько поломанных судеб. И крови.

Он спустился на этаж целителей, затем прошел по ярусу стихии Огня, стены которого были в копоти, саже, здесь было тяжело дышать, неистребимый запах гари не могли вывести ни магия, ни усилия заурядных, но действенных щелока и тряпок. Во владениях Воды он на мгновение замер, тронув рукой оплавленные молнией камни, за которые его оттаскали за уши и отправили в карцер на три дня. Следует быть осторожным, не все залы и комнаты пусты, занятия по некромантии, древней магии, шаманизма и магии превращений только подходят к концу. Кто-то из учеников ещё дрыхнет без задних ног, умученный дневной муштрой, а кто-то и не ложился, готовясь встретить рассвет. Рассвет... Время для создателей артефактов, амулетов и магии стихий Огня и Воздуха, для магов обычного распорядка дня не существует. Некромант, провидец, который может "снить", работают ночью, а вот магу Огня время Луны не помощник. Каждый адепт к моменту своего одиночного плавания под парусом и ветром Конклава, вернее, плетью надсмотрщика, обладал определенным набором заклинаний, знания, науки были слишком обширны, и на последних годах обучения мастера делали упор на том, что у будущего мага было в крови. Аррану достались Стихии и магия Сфер, остальное он постиг на службе у Манфрида, когда тиран, умаявшись от пыток, забывался мертвецким сном. После того, как он покончит с Конклавом, ему до зубовного скрежета необходимо добраться до места, где никто и никогда не решится его искать. Долина Гейзеров, иначе долина Ведьминых кругов... Там он обустроит логово, там до него не доберутся уцелевшие маги, да и прочие не решаться сунуть свой нос в приют отверженных. Арран знал, как нанести смертельный удар, после которого о магии будут помнить только в легендах. Единственное, ему нужна карта центров сил из Арсенала да толика знаний и времени, которых ему могут и не дать. Он должен. Он сможет. Именем Дани.

Именем дороги Теней.

Арран повернул за угол и оказался на этаже прорицателей, могильную тишину вспугнуло эхо шагов. Он знал эти стены, коридоры, спальни и классные комнаты, помнил каждый камешек, ступеньку, вот только сейчас они потеряли былой блеск. Он вырос. И пришел мстить. Здесь, у дверей в аудиторию Рунной магии, он первый раз заговорил с Ниелленой. Сердце кольнуло, он ускорил шаг, гоня прочь воспоминания. Трусливо, подло, но эту боль он пока не в силах принять, и целитель-время не может ему помочь. Только кровь, только боль и путь мести.

Арран спустился по винтовой лестнице, на ступенях которой сиротливо лежала забытая рассеянным школяром сума, и свернул в узкий, слабо освещенный чадящими факелами коридор. Его шатало, но усталости он не ощущал, тело наполнилось необыкновенной легкостью, казалось, он между небом и землей, но эта кажущаяся легкость и прилив сил обманчивы, надолго его не хватит... Потом. Он отдохнет потом, когда этот кусок кровавой мозаики встанет на место. По пути ему встретились пара заспанных адептов, открывающих аудитории, чтобы приготовить материалы и столы к занятиям. Рыжий, вихрастый парнишка так широко зевнул, что едва не вывихнул челюсть, на незнакомца, закутанного в плащ в низко надвинутом капюшоне, паренек и внимания не обратил, лишь при виде Сиалайн посторонился и кивнул, часто заморгав припухшими со сна глазами.

Сегодня, адепт, занятий не будет... Не будет больше никогда. И радоваться отмене занятий и оглашать стены воплями ликования будет некому.

Арран спустился на этаж алхимиков, замер у открытой двери, прислушался.

— Дети мои. Ваше рвение ввергло меня в печаль, — Арран невольно усмехнулся. Мастера Шломма в печаль ввергало буквально все. — Да воспылаете вы рвением к работе. Риис, тебя, отрок неразумный, ждет порка крапивой. О крапиве, дети мои. Обладает сильной сгоняющей силой. Если отрок не слушается, его охаживают крапивой, и это действо не ради наказания. Если у дитя ненормальное непослушание, значит, в него вселился злой дух, удары крапивой по телу изгоняют его. Во время удара происходит прилив жидкостей, кожа травмируется, сок крапивы попадает в капилляры, сосуществование злого духа в теле более невозможно, а отрок становится отрадой родителей и наставников. Люди, которые замечают, что они становятся чрезмерно раздражительными, если им хочется постоянно сделать что-то наперекор, должны тоже похлопывать себя по голому телу крапивой, это весьма целительная и полезная процедура.

Ком подкатил к горлу. Арран отлип от стены и пошел дальше, мимо приоткрытых дверей, больше не обращая внимания на голоса наставников. Он не помнил, когда ел в последний раз, но голод его не беспокоил, лишь изредка тошнота подкатывала к горлу, и эту тошноту порошками и зельями не унять. От запахов серы, аммиака, карболки и дикой смеси трав, кружащей голову, въевшихся в стены, полы, смрада испражнений сотен мышей и крыс его едва не стошнило. В Цитадели держали для опытов не только грызунов, но и свиней, собак, диковинных обезьян, доставляемых из-за моря, не говоря уже о заурядных жабах и лягушках. Любая магия требует безвинных смертей, даже магия целителей. Зелья, мази и порошки для людей испытывали на свиньях, собаках и кошках, боевая магия, магия стихий и некромантия оттачивались на прочих. Щебет, писк, вопли и пронзительные крики обреченных животных и пресмыкающихся создавали привычный шум, иллюзию жизни в этот ранний утренний час. Солнце сюда не заглядывало. Окна в Цитадели были только на верхних этажах, да и те блокировались мастерами в целях безопасности, хотя уже почти как сотню лет этим стенам никто и ничто не угрожало. Договор соблюдался свято, и отсутствие реальной, осязаемой угрозы расслабило как Конклав, так и его верных солдат, боевых магов. Предательский, кабальный договор, ценой которого стали жизни их же собратьев... Впрочем, утеря бдительности Аррану только на руку. Маг, стоявший на страже у портала, так увлекся фолиантом, на картинке которого Арран разглядел девицу с прозрачными крыльями в весьма пикантной позе, что даже головы не поднял, когда они вышли из портала. Услыхав сухое приветствие Брогана, паренек выронил том, побагровел, вскочил и склонился в таком низком поклоне, что вряд ли успел рассмотреть Аррана и Сиалайн. Да и мог ли несчастный подумать, что впустил в Цитадель смерть? Обычный день, обычный визит... Который войдет в историю. Если останется, кому записать.

Они решили разделиться. Броган откроет Аррану и Сиалайн доступ в Арсенал, что может сделать только он, и ему же предстоит вырвать зубы у Конклава, чтобы тот не cмог укусить. Глава дал ему ключ от неприметной двери, лестница за которой вела на самый низ, в подвалы Цитадели, где было её сердце, где заключены жизни и судьбы магов. Судьбы тех, кому сегодня предстоит умереть. Броган думал, что даст магам людей свободу и власть. Арран не спорил. Обладание силой, по мнению старика, ведет к безграничной свободе, и глава Конклава собирался дать свободу и тому пареньку, что увлекся запретной книгой на посту у портала, и шалопаю Риису, которому мастер Шломм грозил крапивой. Броган лжет сам себе. Не зря детей пугают небылицами о темных властелинах, князьях и магах, крупица истины в небылицах все же есть. Сказка, которая может стать историей, вехой, сказка, даже семя которой следует травить в зародыше... Всегда, во все времена сила ведет к жажде обладания ею. Если ты сам не обладаешь силой, ты должен, обязан стереть её обладателя в порошок. Или все вооружены, или все безоружны. Равенства не будет никогда, война на уничтожение идет всегда и везде... Дивным и дроу проще — они с пуповины с силой, пусть неравной, но способности к магии есть у каждого. У людей всё иначе... Маги людей никогда не будут свободными, полностью, до конца, окончательно свободен только мертвый маг, да и то, если тебя не обречет на вечную службу некромант. Даже в смерти нет покоя. За тобой будут гоняться, пытаться подчинить, если не удастся подчинить — обезвредить. Убить. Магия — оружие, и носитель его никогда не будет личностью, человеком. Маг — оболочка, остов, лук, меч или бронебойная машина, которой или надо владеть, или уничтожить, если она в руках врага. Броган стар, амбициозен, его глаза застит власть. Впрочем, пока их желания и цели совпадают, а развязка, как думает старый болван в ложной личине зрелого мужчины, помешанный на власти, будет несколько иной. При мыслях о Брогане вскипела кровь, придав сил.

Броган. Кукловод, для которого жизни ничто. Жизнь Дани, Ниеллена, даже тот пес во дворе — ступени к короне, по которым прошлись грязными сапогами, не заметив, плюнув и растерев. Как те кошки и собаки, что сейчас метались в клетках, чувствуя близкую смерть. Что ж... Броган вырастил достойную смену. Хотел монстра? Ты его получил. Вот только не учел, что монстр имеет обыкновение пожирать своего создателя. Пепел. Пепел чувств вновь затлел, чтобы разгореться ровным, темным огнем. Та сила, что появилась у него после того, как он снял печать, черным штормом разгоняла кровь. Требовала жертвы. Он ещё не приручил её, не знал, как с ней сладить. Потом. Об этом потом. Арран потер висок, пытаясь сосредоточиться на миссии.

Шаги Сиалайн были неслышны, она следовала за ним легким кошачьим шагом, как тень, не произнеся ни слова за весь долгий путь. Не помощник — надзиратель. Броган не доверяет ему, и правильно делает. Арран споткнулся на ступеньке с выбоиной, тихо ругнулся. Крутая лестница, бесконечно извиваясь, наконец-то вывела их к каменой стене, ничем не примечательной, лишь сломанная бочка, служившая сиденьем, да пепел и разбросанные тут и там трубочки коричневого цвета с резким, неприятным запахом, говорили о том, что глухой уголок все же обитаем. Аррану вспомнилось, как от самодельных запретных смесей кружилась голова, и горел зад, когда за непотребным занятием их заставали мастера. Хорошо, если той самой крапивой, розги можно пропитать таким составом, что небо с овчинку покажется. Дисциплина, дисциплина и муштра, днем и ночью... Ты не принадлежишь сам себе. Ты принадлежишь магии.

Сиалайн достала из складок плаща тонкий ключ, блеснувший золотом, и провела рукой по камням, нажав в неизвестном Аррану порядке. Кусок стены беззвучно отъехал в сторону, явив глазам магов комнатенку, освещенную неярким магическим светом, пустоту которой несколько оживляли медный рычаг и гранитные двери, обшитые пластинами серебра. Они вошли, стена так же беззвучно встала на место, замуровав вход в каменный мешок. Затхлый, спертый воздух, который потревожили пришлые наглым вторжением, взволновался от порыва сквозняка, и вновь замер болотным туманом. Арран поморщился. Гниль. Всюду гниль. В воздухе, на земле, в воде. В сердцах, в душах. Он посмотрел на Сиалайн. Чиста, по-своему невинна и смертельна, как гюрза. Идеальный клинок. Вот только руки, руки Брогана, в крови. Магичка, не обращая внимания на замершего у дверей спутника, убедилась, что вход надежно заперт, скользнула к рукояти и потянула. Взвизгнув, заскрипев медный жезл пошел, дрожа, вниз и замер, но врата остались мертвы, молча скалясь охранными рунами. Было тихо. Так тихо, что слышалось дыхание Сиалайн.

— Будем ждать, — она отошла к стене, вытащила из кармана плаща, подбитого золотистым соболем, яблоко, и вгрызлась во влажную крупчатую мякоть белоснежными зубами.

Ждать так ждать. Арран сел у стены на корточки, закрыл глаза. Главное, не думать, не вспоминать. Печать Конклава он снял, но боль и пламя, жгущее грудь, не ушли, остались, для муку. Огонь он потушит встречным палом, в котором сгорит и Конклав, и его глава, и его подручные. Сгорит магия, причина всех бед. И тот рыжий, и та девчонка, с растрепанной косой, глаза которой потухнут после Обряда и станут глазами Сиалайн. Так не должно быть. Так больше не будет.

А, пока... Пусть Сиал насладится яблоком.

* * *

Броган пошевелил пальцами, проверяя, как сидят перчатки. Свиная кожа сверху, замша на внутренней стороне, напоенная ядом, и подклад, пропитанный специальным составом, все так, как ему и надо. Помедлив секунду, взялся за рукоять дверного молотка и постучал. Трижды, пауза и дробь.

— Входи, старый развратник, — донесся мелодичный голос из-за дверей. Дубовые створки медленно отворились, он вошел в покои Энкары.

Голос совершенно не соответствовал его обладательнице. Невысокая, сухая, с небольшим горбом, который не могла исправить магия, длинными волосами цвета воронова крыла, припорошенными сединой, темными изюминами глаз и крючковатым носом, Энкара, в черном неглиже, сидела за прикроватным столиком, с отвращением разглядывая поднос, на котором стояла чашка сливок и блюдо с творогом и тонко нарезанным сыром. Она мельком удостоила его взглядом, встала и пошла к шкафу, на котором стояла, поблескивая темно-зелеными боками, бутыль с вином. Броган скривил губы в презрительной усмешке. Страсть Энкары уже сказалась на бледной коже лица, и никакой эльфийской пудре не скрыть сеточку синюшных вен и припухших, отекших глаз. Это был её способ чувствовать себя живой. Впрочем, похмелье Энкары заставляло каждого, до единого из её окружения вполне себе живо ощущать боль.

— Как прошло? — поинтересовалась она, наливая в высокий бокал багрового цвета жидкость. — Мы обязаны покарать мальчишку. Пару лет в нашей темнице, и Арран придет в чувство. Жаль портить такую шкуру, талант и силы. И все же, лицо Конклава прежде всего, ты должен это понимать, невзирая на то, что Арран твой любимец.

— Он ждет нашего вердикта, — Броган двинулся через комнату, подойдя, он поднес её тонкие, сухие пальцы к губам и приложился к руке.

Она выдернула руку, резко обернулась:

— Перчатки! Ты не снял перчатки! — она попятилась, но было некуда отступать.

Лицо Энкары пошло пятнами, она стала медленно оседать, схватившись за горло побелевшими пальцами. Броган шагнул назад и равнодушно смотрел, как бокал выпал из ослабевших пальцев, залив густой, белоснежный мех красным. Пятно росло, ширилось. Он снял перчатки, бросил в лужу.

— Ты... Предатель, — она говорила с трудом, язык начал заплетаться, тело сотрясала мелкая дрожь. — Я... Issidia mare dieos ruun...

— Не старайся, ведьма, иначе окажешься в собственном дерьме. Ты и подумать не можешь, как же я долго об этом мечтал, — буркнул маг, наклонился и сорвал с шеи Энкары цепь с ключом, содрогнувшись от прикосновения к дряблой коже в испарине смерти.

Её глаза потускнели, пальцы, дрогнув в последний раз, замерли навсегда. Надо же. Столько сил, столько планов, и тривиальная смерть от яда. Маги смертны, и стрела так же пронзает плоть чародея, как и любое другое тело. В магическую схватку маги предпочитали не вступать, слишком непредсказуем был результат, доверяя смерть ядам, стилетам и ударам из-за угла. Неожиданный, подлый удар, и готовь домовину. Броган не сомневался, что подобная участь настигла бы и его, просто он успел первым. Теперь Грай, сынок Энкары. Этому ручку не облобызаешь, эта задачка будет посложней. Конклав прогнил насквозь, раньше в него входили достойнейшие из достойнейших, а теперь клановость, кумовство и протекции подточили древо. В былые времена конклав состоял из пятерых, но, благодаря змее Энкаре, её сивушной паранойе и сынку-бездельнику претенденты так до сих пор и не были утверждены. Семейка сама вырыла себе могилу. Он срубит гнилой ствол и вырастит новое древо, но надо спешить. Там, внизу, уже пылают Сферы Тревоги, ещё немного, и они пошлют сигнал, что совершен переворот. Если умрет и он, Броган, чего просто не может быть.

* * *

Грая он нашел там, где и всегда. Потайное окно открывало вид на женские умывальни, и франтоватый красавец-блондин в белой рубахе, обшитой эльфийским кружевом, удобно устроившись на стуле, наблюдал за утренним омовением учениц.

— Это ты, — Грай ничуть не смутился, лишь махнул рукой, пальцы которой были сплошь в кольцах, и вновь прильнул к стене. — Чудно. Чудно, друг мой. Такое совершенство форм, смотрел бы и смотрел. Даже жаль, вырастут, обрюзгнут, кожа, эта чудная, белая, гладкая кожа покроется морщинами, грудки, как наливные яблочки, обвиснут, а такая аппетитная полнота станет салом свиноматки. Конечно, они будущие магички, им под силу замедлить бег времени, но свежесть уже не вернуть, — его передернуло. — Подумать только. Нежный пушок превратится в стерню, а зубки-жемчужины выпадут и потемнеют.

— Тебе не надоело? — Броган поморщился, подошел ближе. Грай был, в общем-то, безобиден. Смотрел, но руками не трогал. Мать позаботилась, хоть в чем-то старая карга поступила, как должно. Из узкой щели донеслись отзвуки девичьего визга и хохота.

— Совершенство не может наскучить, — назидательно проговорил Грай, неохотно отрываясь от любования запретной картинкой, и смерив его взглядом с ног до головы, отвернулся. — Что-то ты бледный сегодня, друг мой. Тебе следует уделять больше внимания созерцанию и слиянию с миром, тогда гармония войдет в твое сердце и душу, и ты забудешь, что такое тревоги и хлопоты. Кстати, о хлопотах. Что там Арран?

— Когда ты соизволишь насладиться зрелищем и снизойти до наших насущных дел, мы будем ждать тебя в зале совещаний, — ответил Броган, стараясь не выдать себя голосом. Достав стилет, схватил Грая за волосы на затылке, рывком приподнял голову и сильно, ровно провел ножом. Остро заточенный клинок прошел сквозь мышцы и кожу, как сквозь масло, черканув по хрящу и позвонкам. Отступил, наблюдая, как кровь хлынула на пол, мгновенно залив все вокруг алым.

Вот так. Как цыпленку шею. Разжирели, зажрались, потеряли нюх. Что ж, на то и волки... Природа мудра, а Конклав её извратил, за что и понес кару. Сам Броган избежал последствий Обряда, регулярно применяя особое зелье, рецепт которого ему дорогого стоил. Единственное, что... Зелье требовало свежей крови, море крови, и это его маленький секрет, о котором не должно знать никому. Ни Аррану, ни Сиал, ни единой душе. Впрочем, когда он добьётся своего, любые ингредиенты будут в изобилии, и ни одна тварь не посмеет открыть рот. Если захочет жить. Ему надо спешить, болезнь жрет его заживо, он должен найти рецепт спасения, тем более сейчас, когда развязал себе руки.

Броган сорвал цепь с шеи Грая, испачкав пальцы в теплой крови, выругавшись, вытер нож и руки о ткань, сбросил промокший плащ на пол, оставшись в куртке и штанах из тонко выделанной кожи. Грай, округлив глаза, булькая, силился что-то сказать.

— Одной мразью меньше. Гармония восстановлена, и мир в моей душе наконец-то настал, — прошипел Броган и вышел, тихо прикрыв дверь в каморку, о которой знали единицы, запечатал заклинанием и быстрым шагом пошел в зал заседаний, где он должен как можно быстрее открыть вход в Арсенал. Арран и Сиал уже должны быть на месте. Пять ключей, и путь открыт. Теперь все у него. Когда-то существовала ещё и необходимость хорового чтения заклинания всеми членами Конклава, которых знает страж, но годы шли, заклинание заново никто не активировал, надеясь на завтрашний день, а страж покрылся таким слоем пыли, что проще сжечь, чем очистить.

Вперед, время поджимает. Мальчишку нельзя оставлять одного, конечно, с ним Сиал, но она слабее его, и, что хуже всего, она разумна, и не может ожидать, на что способен раненый зверь. В том, что Арран повредился башкой, Броган убеждался все больше и больше, тревога ела поедом, и он спешил, торопился, как только мог.

Воды Возмездия алчут жертву.

23

Дрему спугнул тихий, неясный звук. Открыв глаза, Арран едва не отшатнулся, увидев прямо над собой бледное лицо Брогана, который испытующе смотрел на него. Секундный поединок взглядов окончательно прогнал сон, Арран встал на затекшие ноги, отряхнул плащ, изгвазданный в пыли. Сказать было нечего. Если Броган здесь, живой и невредимый, значит Грай и Энкара мертвы. Глава помолчал, затем буркнул нехотя:

— Врата в Арсенал открыты, надо спешить. Сферы тревоги вот-вот станут активны, я не могу гасить их бесконечно.

Сиалайн кивнула, поправила волосы, капюшон, разгладила складки на плаще и скрылась во вратах, за которыми царил мрак. Броган дождался, пока Арран не шагнет следом, и закрыл вход, неразборчиво пробормотав формулу. Заговорщики погрузились в глухую, беспросветную тьму. Арран щелкнул пальцами, но светлячок, вопреки ожиданиям, не зажегся.

— Не старайся, стены гасят стихии, даже факела не зажечь, — проговорил Броган.

Они шли молча, размышляя каждый о своем. Арран в сотый раз прокручивал в голове свой план. Ошибки быть не должно. У него только один шанс. Одна попытка... Он наступил на камешек, попавший под ноги, сосредоточился на пути. Этой тропой детей клеймить не водили. Торжественная музыка, штандарты, стяги, разряженные, как диковинные птицы, маги-наставники, а за лоскутной ширмой праздника палач и скотина, приговоренная на убой. Арран едва не упал, поскользнувшись на гладком полу, заставил себя сосредоточиться, идти в полной темноте и так было нелегко.

Маги, пройдя бесконечно долгий путь, опираясь об узкие гранитные стены коридора, едва не наступая друг другу на пятки, вышли, наконец, к крутому спуску, который привел их к очередным дверям, на первый взгляд, казалось, самых обычных. Броган покопался в карманах и протянул Аррану и Сиал тонкие ключи, словно выкованные изо льда. Тьма озарилась неровными сполохами свечения гнилушек и болотных огней. Арран осторожно взял ключ и едва не выронил, невольно отдернув пальцы. Лед был обманчив. От ключей разило смертью.

— Я активировал ключи, если будем долго раскачиваться, они нас уничтожат. Ты, Арран, и я, одновременно, повернем свои пары, Сиал довершит, когда отдам приказ.

Арран всмотрелся в поверхность двери. На фоне крепких досок, почерневших от времени, по незримым венам струилась смерть. Паутина из неизвестных ему рун и пятиконечная звезда, навершия которой были замочными скважинами, ждали, когда ключи замкнут цепь, воскресив жуткую магию древних. Истинные хозяева Цитадели давно стали легендой, мифом, секреты этих стен до сих пор были разгаданы не все. И не будут, если он исполнит свою миссию. Цитадель необходимо уничтожить... Кольнуло сердце. Арран попытался отогнать сомнения, но не удалось. Цель оправдывает?

— Будьте начеку, действуем по моей команде. На счет "раз" я одновременно с Арраном, ты, Сиал, на счет "два". Опоздаешь, поторопишься, мы превратимся в прах. Девочка, не подведи.

Сиалайн кивнула, её лицо так и осталось гладью озера в безветренный день. Аррана царапнуло беспокойство, но сообразить, в чем причина тревоги, он не успел. Броган принялся читать заклинание. Древние слова падали в Мир, расходясь кругами, Аррана пробрал сильнейший озноб, закружилась голова. Он мысленно встряхнулся, прогоняя морок, вставил ключи и затаил дыхание.

— Ieinn, — прозвучал голос Брогана.

Арран едва успел повернуть кольца, пальцы свело, они чудом не соскользнули, кожу ожгло едким, колким огнем, он отдернул руки, зашипев от боли. На металле ключей осталась кожа.

— Leinn, — каркнул Броган, схватил Аррана за плечи и сбил с ног, выкрикнув "слово Щита".

Ударило, громыхнуло, протащило по камням. По голове, спине пронесся обжигающий вал, разметав волосы, запорошив клубами пыли. Низкий, выворачивающий душу гул, завершившийся то ли всхлипом, то ли стоном, прозвучал где-то в выси и стих, рассыпавшись дробным эхом. Арран вытер лицо о шелковистую, скользкую ткань плаща и всмотрелся в проем.

Ровный, мертвенно-синий свет лился из открытого входа в Арсенал, сквозь клубы пыли разглядеть что-либо было невозможно. Впрочем, он и так знал.

— Она верила тебе, — прохрипел он. В горле саднило, по лицу бежали слезы, в глаза словно плеснули кислотой. Он достал платок, вытер лицо. Броган молча поднялся на ноги, привел себя в порядок.

— Что есть вера? На пути к свободе, мой мальчик, жертв не избежать, — процедил глава.

— Она знала об этой жертве?

Гнетущее молчание, настороженным зверем ставшее между ними, оскалило зубы.

— Что ты хочешь услышать от меня, — прошипел Броган. — Мы воздвигнем памятник, храм, имена павших не будут забыты?

Арран пожал плечами, проговорил:

— Сферы. Сколько у нас времени?

— Немного.

Арран шагнул сквозь пыльную завесу, наступив на яблоко, сиротливо лежащее у входа, подвернул стопу и, чудом удержавшись на ногах, ввалился в зал.

Потолков белого мрамора с выбитыми в граните рунами можно было коснуться рукой. На полках, уходящих стройными рядами вдаль, стояли сундуки, ящики, шкатулки из камня и дерева различных пород, цветов, фактур и размеров, от коробочки под кольцо до домовины. На полу громоздились ящики из моргалита, скрывая в своих недрах сокровища, которые были омыты реками крови разумных существ. Многие так и не открыли своих тайн, и, чтобы уберечь от беды, были опечатаны сторожевыми заклятиями, но на этих полках и так хранилась достаточно того, чем можно вполне успешно убивать друг друга сотнями, армиями, одни шары с демоновым огнем чего стоят.

Артефакты, истинно угрожающие самому существованию Мира, были или уничтожены, или спрятаны древними, а нынешние маги так и не смогли создать ничего подобного, хотя и у них было достаточно сил. Не было знаний. Вспомнить хоть "Арфу покоя", с помощью которой можно было усыпить все живо-неживое в округе, говорят, якобы даже драконов, хтонических чудовищ, которые исчезли вместе с древними... Усыпить, затем вырезать. Или легендарные камни Воздуха. Такие камни поднимали в воздух замки и острова, закрывая непробиваемым щитом. Сказка. Древняя магия ушла. Или её "ушли"? Какие же силы должны были прийти в движение, чтобы древние, почти равные богам, были стерты с лица земли? Поиски кладов не прекращались по сей день, легенды и трупы множились, но древние знали, что делали. И зачем.

Ему не нужны побрякушки и костыли древних. Их они не спасли. Все, что нужно, под рукой. Магия Сфер. Императрица, верховная богиня в мире магии. Он не зря выбрал её... Тонкая, чудесная ткань, из которой можно сшить и королевское платье, и саван. Исход зависит от того, в чьих руках ножницы и игла. Магия — музыка. И достаточно оборвать струну, внести диссонанс... Ему нужно лишь время. На расчеты, опыты и эксперименты могут уйти годы... У него их нет.

Арран шел вдоль рядов, изредка касаясь обожженными пальцами ледяного мрамора стен. В Арсенале было холодно, тихо, ни сквознячка, ни порыва ветра, лишь скрип сапогов Брогана, шедшего за ним следом, да тихий, неясный звон, лившийся со всех сторон, нарушали тишину.

— Мы сейчас выйдем к Водам Возмездия. Как жаль, мой мальчик, что этот торжественный миг никто, кроме нас, не увидит. После нашего освобождения, освобождения магов людей, мы вместе, вдвоем с тобой изопьем победную чашу, — Броган тяжело, сипло дышал, то и дело прерываясь на вдох. Арран поморщился. Фальшивая оболочка не вернет истинную молодость, магия бессильна перед душой старика. Как цветок, если поливать его окрашенной водой, меняет цвет, но пачкает руки. Арран и знать не хотел, какова плата за краденую жизнь. Догадывался. Его охватила ненависть, смешанная с омерзением.

— Тебе так важны фанфары? — Арран едва сдержался, чтобы не выдать своих чувств.

— Ты молод и пока не способен ощутить величие этого дня. Чем бы он ни окончился, кто бы ни победил, мы уже в скрижалях!

— Я ощутил, — Аррану вспомнилось яблоко, которое раздавил его сапог.

— Мы станем родоначальниками, освободителями... — Броган захрипел, откашлялся и продолжил:

— Подумай, мой мальчик, никто нам больше не указ. Никто не посмеет! Того, что в этих залах, хватит разнести мир в клочья! С нами будут считаться, нам будут внимать, над головой магов, над твоей, моей, сопляков, что сейчас просиживают штаны на занятиях, даже их дремучих наставников, заплесневевших в этих тюремных стенах, больше не будет висеть смерть. Мы, маги людей, сможем дышать полной грудью, не оглядываясь и не боясь неминуемой кары! И королишки, князьки и барончики, выродившиеся, спаривающиеся с сестрами, братьями и детьми ради так называемой чистоты крови, падут пред нами ниц...

Арран сжал кулаки, замер, его спутник тоже остановился, дыша, как загнанный зверь, но глаза Брогана горели лихорадочным блеском, пятна нездорового румянца покрыли щеки, шею. Глава Конклава стоял, замерев на месте, пристально глядя вдаль. Арран проследил его взгляд.

Ажурная стеклянная лестница, извиваясь, спускалась вниз, заканчиваясь шагах в десяти от черного мраморного круга, внутри которого дремали Воды Возмездия. В центре ртутной гладкости возвышался искрящийся белым полупрозрачный столб, от которого и исходил назойливый звон. Искры отрывались, взмывали и гасли, призрачный фонтан растекался по поверхности цвета свинца, пенясь у черных краев, не в силах выбраться наружу. Арран уже видел это озеро, видел тогда, в бреду, когда потерял сознание во время обряда. Этот свинец, эта отрава в его крови. В крови несчастной Сиал, Ниеллены, даже мерзавца Брогана, через эту пуповину кара находит свою жертву.

Арран собрался. Боевая магия, магия стихий в Арсенале бесполезна, но той силе, что теперь жила в нем, это препятствие не помеха. Выход есть, сила указала путь, дала оружие, но эта сила требовала жертвоприношения.

Она получит жертву.

И подавится.

Арран спустился по обманчиво-хрупким ступеням, издававших при каждом шаге тонкий, напевный звон колокольчиков. Эта небольшая зала с фонтаном в центре, с напольными плитами цвета серебра и молочно-белого, жемчужного сияния походила на драгоценную шкатулку, если бы не угроза, которую Арран ощущал всей своей битой шкурой мага. Он сплюнул на белую плиту, но та сохранила девственную чистоту. Ни звука, ни следа, ни дыма.

Броган криво улыбнулся, помедлил, затем не спеша, осторожно двинулся по серебристым плитам. Арран повторил его затейливый путь, стал рядом с главой у бортика.

— Почему, Броган? — тихо спросил он, не сводя взгляда с врага.

— Что — почему? — Броган попятился, его рука скользнула по поясу, но клинка не было. Оружие они оставили у входа, иначе было не пройти сквозь врата. — Не дури, Арран. Я понимаю тебя, ты убит горем, скорбь и гнев застят глаза, твоя печаль ещё сильна, но пройдет время, и ты...

— Я спрашиваю — почему. Почему маги-целители клянутся воздерживаться от смертного вреда, "ибо жизни будут лишены через проклятие", и благодаря этому могут жить почти обычной жизнью, и почему вы, наш Конклав, наши учителя, благодетели, — "благодетели" он прошипел, — не брали такую клятву у нас, боевых магов? — Арран наступал, чувствуя, как леденеет лицо, сводит скулы. — Ты жалок, Броган, был бы смешон, если бы не был так омерзителен.

Броган попятился, наткнулся на край фонтана, едва не упав в свинцовую воду, но устоял на ногах, опершись руками о камень. Глаза побелели, но вместо ужаса Арран видел злость. Ненависть. Крах надежд.

Стальная гладь заволновалась, пошла пузырями. Повеяло гнилью, тиной.

— Эта вода когда-то была живой. Пока вы, соглашатели, не предали нас, не продали. Война, договор, все ложь, прикрытие ваших шкурных интересов. Вы, Конклав, ничем не лучше этого ублюдка Манфрида. Вы хуже. Тот жил своей растительной жизнью, существуя эмоциями и чувствами, какими бы они не были, даже эту тварь можно было понять. Но, вы...

— Ты слеп, Арран, ты слеп, болен, — Броган вглядывался в лицо Аррана, отчаянно ища хоть капельку понимания, блеск разума, и не находил. Черные глаза без зрачков, белков и радужек, глаза демона наливались жутким, неземным багрянцем. В этих глазах была пустота. Бездна, откуда нет возврата. Мальчишка стал нечеловечески силен, его не одолеть руками... Брогану дико хотелось завизжать, он зачастил, торопясь, понимая, что уже не успеть, не пробиться сквозь стену:

— Этот договор был лазейкой! Мы оставили нам оружие, чтобы попытаться в будущем разорвать договор! Кто бы, кому бы мы были нужны, если бы не могли убивать?! Нас бы уничтожили подчистую!

— Если бы не договор, уцелевшие маги могли бы остаться свободными. Они могли бы жить. А вы, мрази, не оставили ни единого шанса. Если бы не трусость и предательство...

— Мальчишка! У Конклава не было выбора!

— Не было. Они спасали свои шкуры, — тусклым голосом подтвердил Арран.

Он двинулся к Брогану, навис над ним. Тот полулежал на бортике, откинувшись так, что едва не падал в воду, чудовищным напряжением мышц не давая телу упасть. Его трясло. Он процедил, кривя в ухмылке губы:

— Тебе не спастись без меня. Портал тебя не выпустит.

Арран вплотную приблизил лицо к лицу Брогана, ощутив дыхание мага. Больной желудок... Смертельно больной.

— Так вот какой конец ты мне уготовил? Я — пройду. И завершу то, что должен. Ты на самом деле думал, что я помогу тебе поработить тех, что остались? Уничтожить непокорных? Безумный, жалкий, тщеславный старик.

— Нет! Я хотел передать тебе власть! — Броган побелел, лицо покрылось испариной. — Ты... Ты хочешь уничтожить ... магию?! Это невозможно! Ты болен, Арран. Я помогу тебе! Поверь мне, клянусь всем, что у меня есть, мы должны были выйти вдвоем! Ты был готов, мне недолго осталось, я умираю, ты же знаешь! Твоя дочь, Данийя...

Арран залепил по мерзкой роже, чудовищной силы удар свалил врага в воду.

Он ждал, когда Броган вынырнет. Пальцы свела судорога, ему почудилось, что вместо ногтей выросли когти дракона, прорвав кожу, мясо. Арран разжал пальцы, игнорируя боль. Кожа, обожженная магией ключей, налилась чернотой, ногти блеснули стальным отливом. Что с ним? Глаза, руки... Пустое. Какая теперь разница?

Броган вынырнул, загребая руками, отплевываясь, торопливо, размашисто попятился от Аррана, став под купол водяных искр. Арран зачерпнул прохладную отраву, сполоснул лицо. Кожу стянуло, закололо морозом.

— Ты не солгал, когда сказал, что магия стихий в Арсенале бессильна. Редкий случай. Ты, мразь, лишь умолчал, что этот источник — центр силы. Когда-то дарящий жизнь, теперь это сама смерть. Вы, предатели, посмели жизнь уподобить смерти, — Арран провел ногтем по ладони, капнул кровью в озеро. Вода вскипела, свинцовая поверхность почернела и вновь засияла сталью. — Знаешь, что происходит, старик? Магия, которая должна была меня убить и не убила, теперь, получив частицу меня, ищет жертву. Как вампир, не допивший кровь и преследующий ускользнувшую добычу, сходит с ума, так и эта лужа сейчас давится тем, что не может сожрать. Все просто. Так просто, что даже не верится. Никаких заклинаний, редких ингредиентов, взрывов и стихийных бедствий. Клин клином. Золотое правило.

— Ты всех уничтожишь! Ты выжил из ума! — простонал Броган.

— Я то, что сотворил ты.

Броган с ужасом ощутил, как густая, вязкая жидкость наливается неимоверной тяжестью, сдавив нутро, словно его сжал кулак злобного великана. Поверхность испарялась, клубы пара густели на глазах, тихий звон перешел в тошнотворный писк, разрывающий барабанные перепонки. Маг тонко завыл, пытаясь вырваться на свободу, шевельнуться, но силы, куда более мощные, чем его, спеленали жертву, давя в смертельных объятиях огромной змеи. Последнее, что он видел, были лица. Кошмарные лица. Он всхлипнул и замолчал, немея от ужаса и странной боли, пронзившей грудь.

Аррана не трогала агония мага. Он тоже смотрел, каменея от бури чувств, накрывшей его с головой. Тысячи лиц с черными провалами вместо глаз, мужских, женских, они безглазо смотрели, не говоря, не прося, не умоляя и не вопия о мести. Они просто возникали, одно за другим, эти лица, и уходили в никуда, как дым, мираж. Как время. В горле Аррана стал ком.

Они были.

Они могли жить.

Его не трогали стоны Брогана. Волосы мага побелели, морщины испещрили лицо, кожа обвисла, он вмиг постарел на сотню лет. Дряблая шея окрасилась свинцом, неотличимым от воды мертвых, темная полоса поднялась ко рту, скользнула в нос, залила глаза, круглые от ужаса. Крики Брогана перешли в невнятное бульканье, стоны, жалкий старик, который ещё недавно был главой Конклава, силился, всхлипывая, что-то сказать, цепляясь за столб белого льда. Арран сел на бортик, провел рукой по ледяной, плотной поверхности. Пальцы закололо, ладонь приняла человеческий вид. Дикий вопль ударил в стены, отразился дробным эхом. Фонтан задрожал, сочась черными струями, забился пойманной змеей и разлетелся, хлестнув осколками льда, едва не располосовав лицо Аррана. Он не шелохнулся. Смотрел.

Не видя, не говоря.

В этот самый миг, где-то там, в замках, дворцах, харчевнях, за столами, у тронов, на перинах, у тиглей в подвалах умирают маги. То, что не видишь, как бы и нет. Но оно есть. Смерть настигла своих жертв. Кто-то выживет... Но, такую жизнь вряд ли назовешь жизнью. Молодая поросль, которую не успел изувечить обряд, сейчас, наверное, безумствует, скачет, вопит на радостях от обрушившейся на них свободы, но скоро, уже сегодня они поймут, что силы, которыми они обладают, требуют дань одиночеством и жизнью изгоя. Гонимый зверь. Он, Арран, может дать истинную свободу этой мелюзге. По крайней мере у тех, у кого крепок стержень, кто выстоит, будет шанс. Будет выбор. Пока у них есть сила, магия, их будут гнать по жизни сворой собак. Несколько лет. Всего лишь несколько лет... Он просит у судьбы так немного! Портал может вышвырнуть его в океан, на ледяную вершину, впаять в камень, проткнуть ветвью дуба, даже вылепить монстра, если не повезет и рядом окажется медведь или щиплющий травку козел. Если судьба на его стороне, он выберется, останется жив. Это будет знак... Он так ему нужен, этот знак! Он один... И всегда будет один. Его путь — проклятый путь.

Путь дороги Теней.

Он хотел, планировал обрушить Цитадель. Но не смог. Это сильнее его... У Дани была сила, она должна была, могла оказаться здесь. Его Дани могла брести по этим коридорам, сонная, теплая с утра, пахнущая молоком, сладостями.

Живая.

Слезы ожгли глаза, Арран зло тряхнул головой. Ради неё, ради детей, тех, кто родится с силой, он должен освободить их окончательно и бесповоротно. Соблазн, амбиции, жадность и гордыня будут всегда, и магия не должна быть наложницей в грязных, похотливых руках.

Лучше смерть.

Арран открыл ладонь, над пальцами крохотным солнцем завис огонек. Магия стихий воскресла из мертвых. Значит, Воды Возмездия мертвы. Значит, путь ... верен.

Дымка, стелющаяся по углам, сгустилась над мертвым фонтаном, приняв очертания костлявого, длинного лица, повеяло лютым холодом. Провалы глаз уставились на Аррана. Хранитель. Дух, когда-то навевавший ужас даже на Конклав, сейчас походил на тень самого себя.

— Почему ты мне не помешал? — помолчав, спросил Арран.

— Ты выбрал смерть. Я желаю покоя, — тихий, принизывающий до печенок голос был невыразителен, мертв.

— Мне нужна карта сил. Где она?

— Алчущий истину должен обрести её сам...

Дух растаял, исчез, оставив после себя запах грозы. Арран ругнулся про себя, встал и побрел назад, к стеллажам, каждый шаг по лестнице давался с неимоверным трудом. Ноги не шли, чудовищная усталость криком кричала в каждой клеточке, жилке, мышце, но уже совсем скоро он будет знать, подарят ему вечный покой, небытие, или борьба только началась. Вот тогда ему понадобятся все силы, только тогда он сможет позволить себе отдохнуть. Арран шепнул формулу, выпустив поисковые огоньки, присел на ящик и принялся ждать. Сферы тревоги уже должны подать сигнал о нарушении договора, но угроза его не трогала. Он успеет. Это для планов Брогана время играло решающую роль, для него же время не враг, он может сдохнуть здесь без воды и пищи, и ни одна тварь не придет на выручку. Открыть портал в Арсенал невозможно, а прочие входы-выходы без ключей Конклава замурованы навек. До него не добраться, по крайней мере, быстро, а караулящие на выходах маги напрасно ждут. Он и сам бы хотел знать, куда его зашвырнет...

Желтые искры собрались в рой над предпоследней в ряду полкой, образовав светящийся круговорот, окрасились алым. Арран подошел, сбросил стопки книг на пол, подняв клубы пыли, и увидел ряд коробок, обтянутых черной, потрескавшейся кожей. Перебрал, изучая ярлыки, тихо выругался. Карты не было. С третьей попытки он все же нашел то, что искал. Легкий небольшой тубус, спрятанный в тайник в виде книги. Обезвредив, сломал печать и развернул свиток.

На темной от времени, пахнущей тленом толстой коричнево-серой коже, неярко светились очертания материков, рек, островов и океанов, неровные линии которых пересекали четкие фигуры, в перекрестьях которых были они. Центры силы. Узловые точки, сквозь которые магия циркулировала, питала жизнь и несла смерть. Родниками эти точки не были, скорее, это сердца, артерии и вены. Ему остается вычислить ритм. Люди, нелюди, все живут, подчиняясь этому биению. Эльфы, оборотни, кобольды, гоблины и дварфы, у всех своя пуповина, а матка, эта огромная, всеобщая сущность, покровом объявшая мир, кажется неуязвимой... Но у неё есть жизнь. Есть сердце, пульс.

Значит, её можно убить.

Если у него все получится, то для магических рас, рас, для которых сила главный элемент жизни, элемент, который куда как ценнее, чем кровь, наступит судный день. Не выживет никто, разве что станет монстром. Стоит ли жалеть... Они вволю убивали. Настал и их черед... У Аррана закололо под ребрами, он машинально потер грудь, тряхнул головой, прогоняя слабость.

Накипь должна быть очищена твердой рукой. Никакой магии. Никакого рабства. Видя врага, чуя его дыхание, глаза в глаза, меч на меч, лук на лук. И взгляд зверя, готового напасть, которого ты уже не сможешь сжечь ленивым жестом... Все честно, как и должно быть. Когда-нибудь, в далеком будущем, те, кто выживет, придумают, как убивать друг друга. Издалека, трусливо, подло и бесчестно, отравляя землю, воздух, воду, даже самих себя. Отравляя своих детей. Это его не волнует. Лестницу в небытие мы начинаем строить с рождения, и то, из чего ступени и сколько их будет, только наш, собственный выбор...

Пора. Арран бросил взгляд на поверхность, отливающую сталью. Броган канул. От воды поднимался кровавый пар, обломок фонтана плюнул чернотой и умолк. Арран встал, поднял руки и открыл временный портал. Перед ним заструился воздух, дохнув холодом. Ненадежный, нестабильный, но путь. Если ему дано, предначертано, он останется жив. Если верен путь.

Он не может не быть верен.

Арран закрыл глаза, увидел лицо дочери. Она улыбалась, сияя глазами. Отогнав видение, собрался с духом. Много ему не надо. Весь мир.

Мир, где будет править не магия, но меч.

Он стиснул зубы и шагнул в портал.

24

Ферн оглянулась и, как и думала, увидала сестренку далеко позади. В десятый, сто сотый раз. Терпение, в конце концов, лопнуло. Ноги в кровь собьешь, пока найдешь дичь, которую дозволяет убить Даану, неподъемная сума с мясом, бессонная ночь из-за костяных собак, и, самое-самое, ребячество сестры, словно нарочито дразнившую Ферн, переполнили чашу. Застыв на месте, Сайли неспешно вплетала в рыжую косу вьюнок, словно и не близился вечер, у них уже было укрытие, и им оставалось только лежа поплевывать на звезды. Ферн придержала шаг, рявкнула:

— Клянусь Даану, это последний раз, когда пошла с тобой! То тебе жаль бедненькую косулю, то тебе чудится всякое, а то ты углядела редкой вонючести цветочек! Поклянчи у Бренны снарядить тебя в домашний курицин отряд, тебе там самое место! Я ждать больше не буду, а ты оставайся, если невтерпеж собирать букетики и мурлыкать песенки, глядя на закат. Скоро ночь, сама воюй с тварями, раз тебе некуда поспешать!

Сайли скорчила рожицу и расхохоталась, глядя на помрачневшее лицо сестры.

— Когда ты уже повзрослеешь, — проворчала Ферн, и, не дожидаясь все ещё фыркавшую от смеха Сайли, пошла вниз с холма, изредка постукивая палкой в высокой, густой траве. Черная гремучка, водившаяся в этих местах, ядовита, как сама смерть, и предосторожность не помешает, хотя, судя по темнеющей полоске неба, время змеиной охоты ещё не настало. Долго сердиться на сестру она не могла, как бы ей не хотелось. Внешне они совсем не походили друг на друга, невысокая, рыжая, вся в веснушках зеленоглазая Сайли, волос в волос мать, и черноглазая, черноволосая, смуглая ширококостная Ферн, сказалась кровь отца, они, хоть и цапались, как эльф с дварфом, но, если беда, друг за дружку стояли крепко. Отца заменил Элбаннон, а мать — Даану, но Ферн от этой замены легче не стало. Да и звали их тогда вовсе не Сайли и не Ферн... Рыжику проще, в тот страшный день она была совсем кроха... Курицы, что прижились в стае, натаскали сестренку по всяческим премудростям, приучили к книгам, что хранились в логове Бренны, но она осталась все той же смешливой девчонкой, которую знала Ферн. Даже война не смогла её изменить. Она гордилась Сайли, несмотря на все её повадки резвого щенка и тягу к ученостям, что лишь помеха для воина. Не умствовать, а бить прямо в глаз, вот задача лучника и разведчика, а из книжонок шубы не сошьешь и детишек не накормишь. Ферн немного успокоилась. Сайли, несмотря на свою несерьезность, была одной из лучших стрелков, Ферн не раз и не два обязана ей жизнью. Впрочем, как и Сайли ей. Жизнь в лесу каждый день и час грозит бедой, ничего странного, что дриады редко доживают до седых волос, что уж говорить о войне, что прокатилась по их жизням огненным колесом. У Сайли шрам под грудью, у Ферн к дождю болит простреленная нога, им ещё повезло, волей Даану, но другие дриады, друзья, сестры, остались лежать в траве... Ферн вздохнула. Что ж... Они воины. Долго здравствуют только курицы, что смотрят за животиной, занимаются готовкой, пошивом и постирушками, неспособные ни выстрелить белке в глаз, ни прибить лесную нежить, а дриады-воины непрестанно должны быть начеку. Вот и сейчас...

Элбаннон волновался. Ферн, чувствовавшая лес, как самое себя, явственно ощущала его беспокойство. Его волнение передалось и ей, но сестра на её тревоги, высказанные вслух, лишь скорчила одну из своих рожиц. Дриада вздохнула. "Точно щенок бестолковый, оставь одну, пропадет ведь" — пробурчала она себе под нос и насторожилась, услыхав отдаленный, едва различимый в шуме ветра вой. Ферн замерла, всматриваясь вдаль.

Ковер Элбаннона распростерся, насколько видел глаз, переливаясь всеми оттенками зеленого, уже местами начавшего желтеть и краснеть. Над лесом взмыла стая переполошенных ворон и закружила над верхушкой подпирающего небо священного древа Даану. Кто? Кто посмел тревожить его покой?

Сайли подошла неслышно, стала рядом.

— Когда свежевала косулю, мне привиделось что-то, будто тень промелькнула, — тихо сказала Сайли. Смешинка ушла из глаз, на её тонкое, зеленоглазое лицо набежала тень. — Я подождала, но все осталось тихо, вот и подумала, что показалось.

— Может, и не показалось. К Бренне три дня тому как заявились эльфы и убрались ни с чем, судя по рожам, — проговорила Ферн. — Значит, что-то ушастым надо было от нас, за просто так они к нам не сунутся. Что-то стряслось. Да и подорожная должна быть красных печатей, чуть ли не от самого Мэррила, к Бренне дальше постов без такой не попасть, разве что на сук с веревкой.

— Что им может быть от нас надобно? Элбаннон?

— О наших землях они могут только мечтать, пусть сожрут свои уши, но мы теперь их данники, вот и приперлись за какой-то надобностью, видать, шибко не простой. За какой-нить ерундовиной они к нам не сунутся, шальные стрелы, они шальные стрелы и есть, и плевать на перемирие. Неспроста это, Рыжик. Что-то недоброе надвигается. Да и Отец беспокоится, шкурой чую.

— Он всегда волнуется перед грозой, — фыркнула Сайли.

Ферн глянула на тучи, что собирались в синеющем вечернем небе, ветер усиливался, его порывы становились все холодней, но привычное дыхание небес не могло вызвать мерзкое ощущение надвигающейся беды.

— Держись следом, — скомандовала Ферн.

Сестры, спустившись с холма, вошли в сумрак чащи, привычно ступая так, чтобы ветка не хрустнула. Ветер стих, лишь шум крон, да рычание впереди разбавляли мерную песнь леса. Выбрав подходящее древо, оставили сумы с мясом на ветвях, чтобы зверь не добрался, и продолжили путь. Рычание и клекот стали отчетливо слышны.

— Выворотки, — прошептала Сайли. — Значит, мертвяк, как пить дать.

Ферн прижала палец к губам, Сайли кивнула. Сестры легким, бесшумным шагом углубились в лес, где запах влажной земли и гниения едва не сшибал с ног. Свет почти не приникал сюда, не в силах пронзить крышу из ветвей, намертво сросшихся друг с другом. Беззвучно, медленно кружась, падали листья. Осень пришла в Элбаннон. Седые колонны стволов, терявшиеся в выси, одетые в шубы из серебристого мха, древние, как сама вечность, закрывали обзор, корявые ветви сплетались в смертельной паутине, грозящей вот-вот ожить и напасть на чужака, без приглашения вторгшегося в лес.

Ферн беззвучно здоровалась, касаясь кончиками пальцев мшистых стволов, переступала узловатые, мощные корни, укрытые полупрозрачными клочьями вечернего тумана. Рычание стало громче, вороны орали так, словно хищники терзали воронят, вывалившихся из гнезда. Сайли коснулась плеча Ферн, знаками показала, что пойдет первой. Ферн кивнула и полезла на дерево следом за сестрой, тенью скользнувшей в ветвях. Забравшись повыше, где выворотки не смогут её достать, Ферн, цепляясь за шершавые, сухие сучья, прошла по ветви к месту схватки и заняла позицию. На соседней ветке блеснули глаза Сайли, целившей из лука.

Пара вывороток кружила, рыча, у корней древа, похожих на щупальца огромного монстра. У одной, помоложе и поменьше, но крайне подвижной твари, из крыла был выдран изрядный клок, вторая, матерая самка, прихрамывала, гребенчатый хвост едва держался на куске кожи, ядовитая слизь темно-желтого цвета залила палую листву. И трупы. Ферн сглотнула, глянула на сестру. Сайли молча смотрела потемневшими глазами на изувеченные останки. К видам растерзанных тел им было не привыкать, падальщики обычно выедают сначала мягкие ткани, вроде кишок, печени и глаз, но то, что осталось от эльфов, заставило содрогнуться даже видавших виды дриад.

Сайли прицелилась, выстрелила, попав в глаз той, что повредили хвост. Выворотка стала на дыбы, мотая длинной шеей, дико рыча и хлопая крыльями. Молодая самка кинулась, вцепилась старшей в шею, та заклекотала, захрипела, забила крыльями и рухнула всей тушей на трупы эльфов, содрогаясь в агонии. Гадина, скалясь, обернулась к Сайли, стрела Ферн скользнула по чешуе, едва не попав в цель. Тварь метнулась к сестрам, и, лязгая зубами и рыча, попыталась добраться до обманчиво близкой добычи, цепляясь когтями коротких лап за ствол, но ей преграждали путь плотно сплетенные ветви. Просунув морду в расщелину между стволов, выворотка, раззявив пасть с рядами устрашающих зубов, плюнула ядом, Ферн едва увернулась, она метила в глаз, но прицелиться не успевала. Обезумев от ярости, зверюга показала чудеса прыти, стрелы не причиняли ей ни малейшего вреда, только глаза и тонкая кожа под челюстями на сгибе шеи у головы были пробиваемы и смертельно ранимы, куда и вцепилась старшей эта бешеная тварь. Если бы не спасительные ветви, от них с Сайли уже бы и подметок не осталось. Ферн бросила взгляд на бледное, сосредоточенное лицо сестры, крикнула:

— Я заманю!

Сайли кивнула, не сводя глаз с цели.

Ферн пошла по ветвям, выбирая место. Раньше бы не пришлось убивать, хватало крика да пары выстрелов, и выворотки бы удрали, только их и видели. А нынче, после войны, голодно всем, даже падальщикам. Теперь гадины, как шершни, будут кружить, преследовать, пока не получат стрелу в глаз. Костяные псы, порождения темной, запретной магии эльфов, из-за которой, по сути, и началась война, сожрали и распугали почти всю живность, вот и рвали друг дружку голодные выворотки, раньше бы на пару досыта пообедали трупами эльфячьими, и вся недолга. Лесные драконы уцелели, но их дни уходят, как и время дриад. У гадин толстая шкура, что не позволяет псам их жрать, и мощные зубы, но нежить восстает по ночам вновь, как и чем ни жри и не кусай. Дриады пока ещё держатся, на ветви дерев костяным ходу нет, но жратвы в лесу все меньше и меньше. Зачарованные клинки тоже не годятся, ими можно лишь отпугнуть псов, но не убить. Магия дриад не для смертоубийств...

Ферн, углядев удобную позицию, отмахнулась от мыслей, больше подходящих Сайли, не ей. Надежно закрепившись, она выстрелила в башку выворотке, отвлекая беснующуюся тварь на себя, вторым выстрелом окончательно приковав к себе её внимание. Гадина, рыча, бросилась к ней, тяжело прыгнула, клацнув зубами, едва не достала до свешенной вниз ноги, которой дразнила её Ферн. Тварь забила крыльями, стала на дыбы, Ферн краем глаза углядела движение рук Сайли, и все, наконец-то, было кончено. В шее выворотки торчало желто-черное оперение стрелы. Тварюка полукаркнула-полувзвыла и распростерлась на корнях, изрыгнув напоследок яд. Болотного цвета глаза медленно гасли, пока не потухли совсем. Ферн спрыгнула в мягкую траву, став рядом с содрогающимся в предсмертных конвульсиях монстром, из-под туши которого выглядывал эльфийской работы сапог. Отвратительная вонь разлагающихся трупов, потрохов, дерьма и рыбьей гнили, которой несло от вывороток, шибанула в нос, казалось, она пропитала все тело, волосы и одежду. Ферн поморщилась.

— Это те, кто был у Бренны. Жуткая смерть. Кто или что могло такое сотворить? Это же маги, воины, а не ребятенки малолетние, чтобы какие-то лесные тварюки могли их схарчить за здорово живешь, — она глянула на то, что осталось от ноги эльфа. Затошнило, рот наполнился слюной. Сплюнув, осипшим голосом договорила:

— Следов нападавших нет, словно демоны их сожрали, будь они неладны. Рвали на куски, как курят, — Ферн глянула на окровавленную кисть руки, все ещё сжимавшую зачарованный меч. — Надо сей же час дать знать Бренне.

Древние столбы с чудными ракушками, тут и там раскиданные по Элбаннону, дозволяли в мгновение ока подать сигнал тревоги, но после войны с эльфами их почти не осталось. Поблизости все же уцелела пара штук, ими то и собиралась воспользоваться Ферн. Дриад с малолетства учили, как надо крикнуть, чтобы ревун в стае откликнулся, дал знать, что они попали в беду. Дельные штуковины, как ни крути.

Ферн поднесла руки к лицу, и, только собралась бросить клич, как Сайли, мягко спрыгнув рядом, схватила её за руки.

— Погоди. Не надо спешить. Твой зов могут услышать не только наши.

Ферн прошипела:

— Чего ждать? Хлеба с неба? Та тварь или твари, что порвали ушастых на клочья, могут быть рядом, лагерь в опасности, вся стая в беде!

— Смотри, — Сайли ткнула пальцем в ствол.

Ферн глянула нехотя. Серебристый мох прочертили следы когтей большой кошки, терявшиеся в выси, на иглах мха багровели пятна.

Кровь.

— Подумаешь. В этих местах обитает рысь. Тоже мне, чудо чудесное.

— Это не рысь, — тихо проговорила Сайли. — Та, что обитала в этих краях, погибла в сшибке с костяными, котят наши не успели спасти, издохли без матери. Я слыхала...

— Что? Что ты слыхала?

— Мне надо было набрать трехцветника, я не нарочно подслушала...

— Эй, это я, Ферн, а не наша злюка Ллоис, не к ночи будь помянута. Можешь не краснеть и не заикаться.

— Они уже отошли от лагеря, вот и распустили языки, думая, что одни посреди леса, — Сайли усмехнулась. — Эльфы объявили "Право первого слова" на девочку, которую ищут уже несколько дней. Я всё не разобрала, о чем они шептались, но... Кажется, ушастые ищут то ли девочку, то ли зверя, вроде бы огромную черную кошку. Вот и посуди сама, что это за девочка, и что за зверь. Она ранена, Ферн. Если будем дожидаться подмоги, она может умереть.

Ферн нахмурилась. Это старинное, почти забытое "Право", о котором только в сказах и слыхивали, давало власть над беглецом тому, кто успел первым. Хитровыкрученные эльфы, чтоб им пусто было. Люди не считались с законами дивных, уговора такого не было, но вот дриадам и дварфам, ежели они наткнутся на девчонку, должно незамедлительно выдать беглянку, правда, за плату, как же без неё. Ну, а если не выдадут, грозит страшная кара. В назидание другим. Дроу лесные и их "права" не указ, а вот дриадам мир с зелеными дорогого стоил. Война с предателями окончилась не в их пользу, по Элбаннону и посейчас шлялись твари, навроде тех костяных псов. Бренна не станет защищать дитя ценой жизни стаи. Хотя, кто её знает, Бренну, она всё себе на уме, да с лесом... У них остаются те, кто кровью сердца желает остаться и кого примет Элбаннон, а с его выбором Бренна никогда не спорит, даже если пришлая стае не по нутру.

— Это кошка, никакая не девчонка и не монстр, — буркнула Ферн, изучая кошачьи следы.

— Не знаю, сестренка, — тихо ответила Сайли, глядя на сапог, вернее то, что от него осталось и его тошнотворную начинку. — За ней идут какие-то демоны, судя по трупам. Может, она, кошка ли, девочка, бежала как раз от них. Сама она не могла сотворить такое...

— Демонов нет. Никто и никогда их не видал.

— Я читала, магия дроу может творить таких тварей, что демоны поперед них детишки просто. Смотри сама, звери, даже падальщики, или жрут добычу, или закапывают, они ж любят тухлятинку, хоть кусок, но сожрут, раны рваные, следы от клыков, от зубов костяных остается ожог, а здесь... Как мечом настрогали. И, самое чудное, ушастые не успели дать отпор. Вот тебе и маги эльфячьи хваленые...

— Читать надо меньше, читака, лучше бы стрельнула лишний раз. Кой ляд монстры темных могли забыть в нашем лесу? И почему не сдохли? Я слыхала, магия Даану не любит магии темных, не место им здесь.

— Думаю, этих монстров должен был сотворить очень сильный, великий маг.

— Думать вредно для твердости рук.

Сайли тихо фыркнула и снова посерьезнела.

— Ну, что, — спросила сестру. — Поглядим, что за зверь? Не думаю, что эти демоны или что бы это ни было, умеют лазить по деревьям.

Сестры, не сговариваясь, задрали головы, вглядываясь в гущу ветвей. С земли не было видно, но они знали, что там, высоко в ветвях, огромное дупло, в котором Мэррил заживо замуровал дриад, возглавивших восстание против эльфов. С тех пор древо Даану считалось проклятым, порченным скверной, его посещали только на Ночь Предков, но даров больше не несли, лишь болотные лилии, цветы смерти, оставались лежать у корней. Три лета уж минуло как... В этой черной дыре не селились ни совы, ни рыси, ни гады, тягостное, невыносимое ощущение смерти отпугивало всякую тварь. Ферн осмотрелась. Темнело на глазах, внизу, у корней, куда не проникал солнечный свет, уже расползалась тьма. Тени шевелились, густели, выпуская щупальца, как живые. Вдалеке, на болотах, заплакала выпь. Вороны, рассевшиеся на ветвях, молча ждали, когда дриады уберутся прочь, и можно будет приступить к неспешной, основательной трапезе. Ферн поежилась.

— Давай всё же подадим знак Бренне. Не по себе мне, сестренка.

Сайли поправила лук, сунув нож в зубы, скорчила рожицу и, подпрыгнув, исчезла в ветвях, и лист не шелохнулся.

Ферн тихо выругалась. Она, такая привычная к лесу, сейчас не могла унять мелкую, противную дрожь, внезапно охватившую тело. Подойдя к древу, тронула следы от когтей. Кровь зверя, не эльфов, у тех она, застывая, не меняет цвет. На то, что они сейчас с Сайли делают, или, вернее, не делают, Бренна может посмотреть как на предательство. Чихать на Бренну. Там, наверху, Сайли. И неведомый монстр, пусть даже увечный. Ферн ругнулась и полезла следом за непослушной, своевольной сестрой.

* * *

В дупле могла свободно жить семья из трех-четырех душ, места бы всем хватило, но убежище оставалось необитаемым. Стены, одетые в шубу изо мха, неярко серебрились в бледных лучах заходящего солнца, воздух был чист, свеж и прохладен, но жуткое ощущение смерти не смогли уничтожить ни магия дриад, ни солнце, ни ветер, ни само время. Ферн бросила взгляд внутрь, помедлила и спрыгнула на пол, укрытый толстенным ковром из высохших сосновых игл.

Судя по всему, угрозы пока нет. Сестра стояла на коленях над нагой, исхудавшей девочкой, все кости можно пересчитать. Почти мертвой, видать по всему, девочкой. Девочкой, по чьим следам идут неизвестные убийцы, для которых эльфы на один зубок и плевок. Ферн ожидала всего, чего и кого угодно, но не того, что монстр окажется дитем лет шести. Она рассматривала их с Сайли находку, и не могла понять, что же такого особенного в этом ребенке, что из-за него поднялся всесветный шум. Эльфийская кровь, без сомнений, но мало ли такой крови по свету? Тем паче, что это не чистая кровь. Вымесок. Зачем она эльфам, которые так блюдут чистоту ушей? Лежа на боку, поджав ноги к груди и обхватив коленки тонкими ручонками, беглянка словно пыталась согреться. Огромные глаза, высокие скулы, тонкие черты, она напоминала чудную фарфоровую куклу, что как-то приволокла с собой в стаю из мира Риган. Недолго прожила та кукла... В густых, смоляного цвета волосах девочки запутались листья, пух, кожа была вся в синяках и ссадинах, но смертельных ран Ферн не углядела. Странно. До жути странно. Кровь есть, ран нет. Сайли обернула бледное лицо к сестре, её зеленые глаза в полумраке показались Ферн черными дырами:

— Она уходит, Ферн. Изнурена до смерти, обезвожена, вся горит. Бедное дитя! И это тот самый зверь, который будто бы расправился с магами? Да ни в жисть не поверю! Гляди, — Сайли приподняла локоны на плече девочки.

Багровые тонкие линии сплетались в клубок, казалось, тысячи и тысячи змей ведут жуткий, неспешный хоровод. Рисунок жил, завораживал. Ферн вглядывалась, пока не закружилась голова, и тошнота не подступила к горлу. Она прерывисто выдохнула:

— Что за дерьмо! Эльфячья работа?

— Не похоже, но то, что тут без сильной магии не обошлось, как пить дать. Похоже, змеиный знак какой-то...

Ферн молча смотрела, как сестра сняла куртку, бережно укрыла девочку, скрыв, наконец-то, жуткое клеймо. Было видно, что рана свежая, ещё не успела зарубцеваться, но струпьев нет, значит, гнойная смерть дитю не грозит. Кто её так? За что? Сайли сидела, держа девочку за запястье, проверяя биение сердца. Ферн подумалось, что, если бы не едва заметно поднимавшаяся в дыхании грудь с резко очерченными ребрами, как есть покойник. Серое, исхудавшее лицо с заострившимися чертами, обветренные, бледные губы, ещё немного, и она уйдет в чертога Даану.

— Она ранена? — спросила Ферн, опускаясь на колени рядом с сестрой.

— Кроме той жути, что на плече, я ничего больше не углядела. Дай зелье "крепости".

— Ты можешь её зельем вовсе прибить, судя по сложению, костяку, у ней в роду эльфы знатно потоптались. Она полукровка, а наша магия только для нас, дриад.

— У нас нет выбора.

— Есть, — Ферн помолчала, встав на ноги, отряхнула штаны и добавила тихо, отводя взгляд:

— Нам след оставить всё, как есть.

Сайли резко обернулась, сузив глаза, пристально глянула на сестру:

— Ты... Это говоришь ты?!

Ферн ответила глухо:

— Думай что хошь, а я гузкой беду чую. С этим найденышем мы не расхлебаемся, скорее, захлебнемся в крови! Что это за клеймо, от которого разит смертью, на кой она ушастым, они ведь идут за ней, и нам не отпереться от находки! Откуда она взялась, как уцелела, прошла наши посты, эти её кровавые следы на дереве, а на теле ран нет, трупы опять же! Кто-то же прибил этих послов, не сами же они себя на куски разорвали?! И, если это перевертыш, то почему я его не чую?!

— Много ли ты видала перевертышей, чтобы судить? — сухо спросила Сайли, не сводя пристального взгляда с Ферн.

— Достаточно! Мне и одного хватило!

Девочка прерывисто вздохнула, открыла глаза. Уставилась невидящим взглядом на Ферн:

— Огонь. Кругом ... огонь. Черный снег ... укроет лес. Вы... сгорите. Все горят, — и закрыла янтарные глаза, словно и не она только что страшно вещала.

Ферн сглотнула. Равнодушный, мертвый голос, голос не дитя, а взрослой пророчицы, нагнал такого ужаса, словно она не была воином, а той самой домашней курицей, которую можно застращать байками на ночь у костра. Она хотела высказать сердобольной сестрице всё, что накипело, но, увидев выражение лица Сайли, промолчала.

— Дай зелье, — процедила сквозь зубы Сайли и протянула руку. В глазах сестры было столько презрения, что Ферн невольно сделала шаг назад. Сунув руку за пазуху, она достала крохотный флакон, обтянутый кожей, и всучила сестре, прошипев пару ругательств себе под нос. Стало легче.

Сайли, осторожно влив пару глотков в пересохший, потрескавшийся рот девочки, не оборачиваясь, сказала тихо:

— Я не брошу её. Ну и что c того, что она неизвестно кто? Как говорит Даану: "Сперва помоги, затем суди". Мать не простит, да что там, я сама себе никогда не прощу, если я, женщина стаи Даану, оставлю ребенка умирать в одиночестве! Я... Я не могу, Ферн! Это как предать! Я понимаю тебя, твой страх за стаю, но... Мне будет сниться, я буду слышать! Всегда, повсюду я буду видеть её лицо! Ты же меня не бросила, когда убили наших родителей, это ты меня спасла, вытащила, и это не ты сейчас, Ферн, не ты, — Сайли обернулась и глянула так, словно что-то выискивала в лице, глазах Ферн. Не найдя, отвернулась к девочке, подложив рукава куртки ей под голову, сникла, сгорбилась, замерла.

У Ферн, глядя на спину сестры в одной тонкой рубашонке, буйные кудри цвета осенних листьев, которые Сайли насилу удавалось расчесать, сжалось сердце. Помедлив, она подошла, положила руку на плечо сестры. Сайли дрожала. Лён в осенний вечер не может согреть. Да и только ли лён тому виной?

Помолчав, Ферн буркнула, понимая, что выносит и себе, и сестре приговор:

— Лады, сестренка. Я не знаю, что это, кто это и куда нас заведет дорога, но всё, что ни есть, делается не за просто так. Я простая дриада, воин, игры наших и эльфячьих вожаков мне не ведомы. Ты младшая, я поклялась себе, матери и Даану тебя защищать. Гляжу, ты не отступишься, косточки из меня живьем вынешь, но добьёшься своего, — Ферн невесело усмехнулась. — Быть посему. Была нянькой для одной, а где одна, там и вторая. Только дай слово больше не чудить.

— Ты самая лучшая, Ферн! Ты не такая, как хочешь казаться, ты моя самая добрая, самая-самая старшая любимая сестра, — Сайли прильнула щекой к руке сестры, ледяные пальцы сжали ладонь Ферн в ответном пожатии. — Ей не помогает зелье, оно для неё не сильнее водички из лужи. Может, ты и права, Ферн. Если она не переживет ночь... На все воля Даану. Переждем грозу, с лихорадкой волочь дитя по лесу все равно что угробить. Питье есть, вот-вот прямо с небес польется, согревать друг друга нам не впервой, — Сайли бледно улыбнулась, высвободила пальцы и погладила спутанные черные локоны девочки, выбирая их них сор и листья. Та лежала тихо, неподвижно. "Ночь не переживет", — решила Ферн. Дриада, с чувством ругнувшись на себя, Сайли, беглых детей, зверей и эльфов, полезла наружу. Ливанет скоро, а сумки надо вернуть. Все занятие, получше, чем забивать башку философиями, которые так милы Сайли.

Усевшись на краю, свесив ноги, Ферн окинула взором черное полотно леса.

Захватило дух.

Стемнело. По небу неслись тучи. Ферн пробрал легкий, едва ощутимый озноб. Там, внизу, таились твари пострашнее вывороток, но надо идти. В сумках еда, зелья, тонкие теплые одеяла, да и мяса, присыпанного крупной дорогущей солью, что дриады выменивали на амулеты, завернутого в листья болотной крестовицы, было жаль так, что хоть плачь. Ферн вспомнились голодные глаза детей. Разбрасываться такой редкой теперь добычей они себе дозволить не могут. Будь прокляты эльфы, будь проклята их магия, что сотворила тварей, сожравших почти все живое в округе окрест. Эту клятую косулю они с сестрой нашли аж в паре дней пути от становища, и, на их счастье, бедняга шипом повредила глаз, а только такую жертву и дозволяет забрать Даану. Вскоре, если так пойдет, дриадам надо будет менять место логова. Или менять заветы Даану, иначе стае не уцелеть. Ферн криво усмехнулась. За такие лютые крамолы Бренна верно погонит прочь. Но, ежели станет выбор — жизнь этой малявки, или жизнь сестры, Ферн ломать башку не станет. Какой тут может быть выбор? Она будет защищать сестру, даже ценой жизни найденышей, которых знать не знает и от которых смердит бедой. Жизнь так мало стоит, особенно чужая жизнь...

Порыв ветра швырнул влажный, холодный воздух в лицо. Вдалеке взвыл костяной пес, ему откликнулся второй, третий, и вот уже слаженный, жуткий хор, выворачивающий нутро, поплыл над лесом. В ночном небе бесшумно сверкнула раскидистая ветвь молний, пару мгновений спустя первый мощный раскат грома прокатился по Элбаннону и стих. Мерно зашумел в листве дождь. Ферн проверила ножны с коротким зачарованным клинком, поправила лук за спиной и полезла вниз.

25

С утра распогодилось. Ничто так не бодрит усталого путника, как близость к дому, да ласковое солнце, прогнавшее ночной мрак. И пусть осень, влажный воздух холодит лицо, забирается под одежки, пустое брюхо прилипло к позвонкам, но мрачная глушь осталась позади, и усталые ноги бежали, неслись, не разбирая дороги. Запах омытого грозой леса, который прохладной, чистой волной вливается в грудь, вот и весь хлеб, но и этого должно хватить, чтобы добраться до дома, оставив позади ночь, туман и нежить.

Дома. Благодарение Даану, они дома. Последний рывок, шаг, лестница и они у цели.

Ферн, без церемоний ввалившись к Бренне в сэйтр, отстегнула ремни, Сайли, подхватив ношу, перенесла девочку на постель, положила на шкуры и устроилась в ногах больной, замерев настороже, с тревогой глядя на хозяйку. Бренна молча застыла у входа, коротко поприветствовав их кивком. Голубые глаза изучали найденыша, по смуглому лицу ничего нельзя было прочесть. Всегда она так, Бренна, что в бою, что у костра, когда дриады, блестя глазами, рассказывают друг другу байки и заливаются смехом, лишь изредка едва заметная улыбка появлялась на её губах, да хмурились брови, если что было не по ней. Правду сказать, если что было не по ней, так и всем было ой как не до смеху.

Распутав шнурки у горла, Ферн повела плечами, разминая затекшие до онемения мышцы, осмотрелась. Одуряюще, до головокружения пахло цветами. В треугольник дверного проема падал теплый, зеленоватый свет, разноцветный яркий ковер покрывал круглые стены, чудным кружевом свисал с потолка, даже ножки стола были обвиты цветочными гирляндами. Одна трава да цветочки, ни луков тебе, ни клинков, Бренна даже ножей пальцами не касалась, словно прокляты, не то, что у них в сэйтре, где можно было снарядить оружием добрую десятку воинов. Сколько клинков и луков после войны осталось без хозяйских рук, не приведи Даану, может, ещё и понадобятся, судя по тому, как вьется нить.

Сайли раскутала одеяло, поправила рубашку, что собралась складками у горла малявки. Девчонка так и не очнулась, пока они на закорках волокли её через лес. Сестра напялила на неё свою сорочку и укутала в одеяло, чтобы не поморозить, больше они ничего сделать не могли, кроме того, чтобы отнести находку к Бренне. Сайли всю дорогу торопила, гнала, как на пожар, позабыв про свои ненаглядные цветочки и ягодки. Ферн огрызнулась пару раз, но больше для острастки. Истинная правда, жизнь в малявке еле теплилась, лишь редкий, несвязный бред, да слеза, однажды скатившаяся по щеке, вот и всё, чем она дала знать, что в забытьи, а не канула в мертвецкий сон, откуда нет возврата. Не померла, и то хлеб. Ферн вспомнилось, как девочка тепло, едва заметно дышала ей в шею, как её ручки, не толще веточек, лежали на плечах Ферн. И как Ферн чуть не до икоты перепугалась, когда ей почудилось, что сопля перестала дышать. Чары, решила Ферн. Пройдут. Развеются. Иначе и не быть.

Ферн шлепнулась на приступок, сплетенный из ветвей. Какое наслаждение просто сидеть, закрыв глаза, вытянув ноги, просто сидеть и ни о чем не думать, сбагрив, наконец-то, треклятую полуживую ношу с рук. Сумы с мясом, уже начавшим пованивать, и соль не помогла, девчонка за спиной, таких прогулок и тролль не выдюжит, не говоря уже о кошмарном вое, преследовавшем их по пятам, при одном воспоминании о котором у Ферн волосы вставали дыбом. Ни костяные, ни лесные хищники ни разу не подошли близко, обходили их десятой дорогой, хотя от сумок разило кровью на весь лес. Надо бы радоваться, да не радовалось совсем. Что же это за существо, которого даже нежить чурается? Кого или что они на своих руках приволокли в стаю? Ферн ругнулась про себя. Бренна допытается, на то она и Бренна. Когда она появилась в стае, все сразу признали её старшинство. Если бы не Бренна, Элбаннон бы опустел, найденыш в верных руках. Теперь, кажется, всё позади, если не считать того, что Сайли прилипла к девчонке, как репей к собачьему хвосту, и, верно, не угомонится, пока не узнает, что Бренна уготовила малявке.

Хозяйка прошла к бочке с ключевой водой, которая всегда оставалась свежей, Ферн сглотнула пересохшим горлом, ожидая, когда Бренна поднесет ковш. Церемонии, чтоб им пусто было. Словно бы ничего не стряслось, и в постели Бренны не лежало нечто, что несет стае беду, только голубая сойка Бренны, Офа, смерила гостей подозрительным взглядом и затрещала, как оглашенная, будто высмотрела чужака. Ей издалече откликнулись собратья, по лесу прокатился треск. Ферн поморщилась. И так башку ломит, а тут ещё и сойки горластые, словно колотушкой по медной посудине принялись лупить изо всех дурных сил. Прикормили на свою голову. С пустыми руками к Бренне мало кто приходил, желуди, ягода, а то и золоченые побрякушки, пернатый мародер привык с каждого брать дань. Сколько наконечников стрел эта ворона перетаскала, не говоря уже о золоченых пряжках и амулетах, оставленных без присмотру. Правду сказать, все пропажи находились тут же, особым разумением Офа не отличалась. Сойка возмущенно трещала на весь лес, когда потрошили её схрон, и тут же начинала высматривать, чего бы ещё щипануть, но дриады, хоть и грозились бросить в котел воровку, всё же бухтели только на словах. Птица, хоть и тырила всё напропалую, лучше всяких собак сообщала Бренне о пришлых, что стократ дороже любых амулетов. В стае болтали, что сойка когда-то была дриадой, но Ферн не верила во всякую чушь. Магия, конечно, много чего может, но верить в то, что после смерти можно стать жуком или червяком, над этой дурью и ребятенок посмеется. Дождавшись, когда птица, в конце-то концов, угомонится, Ферн начала рассказ, который Бренна выслушала молча, не прерывая и не задавая вопросов. Она никогда не переспрашивала.

Ферн закончила говорить, жадно, в три глотка осушила ковш, протянутый хозяйкой, от ледяной воды заломило зубы. Вот и всё. Она сделала то, что была должна, пусть теперь у Бренны башка болит. Ферн устало закрыла глаза, снова захотелось пить. В сэйтре было душно, хотя жаровен с углями Бренна не признавала, её жилье обогревалось магией Даану. Истинной магией дриад. В зной здесь было прохладно, как на реке, а в холода хозяйка могла разгуливать в тонком платьице и босиком, словно и не лютовали морозы. Она и послов эльфячьих встретила в той же одежке, что сейчас, никаких тебе нарядов, экивоков и политесов. Крашеная корой простая блуза до бедер, такого же цвета штаны, кожаный жилет на завязках, простоволосая, ни амулетов, ни лент, ни бус, что есть почти у каждой дриады, но и в таком виде она могла посрамить разряженных, что на бал, ушастых. Странная она, Бренна. Прямые смоляные волосы, высокая, стройная, смуглокожая, она казалась молодой, если бы не взгляд небесно-голубых глаз.

Взгляд, который повидал многое.

Она пришла из ниоткуда, когда, казалось, сами небеса ополчились против них. Горел лес, среди корней полз ядовитый дым, сестры кашляли, задыхались, умирали, прошитые стрелами, изувеченные магией. Замурованные заживо. Она пришла, и земля загорелась под ногами ушастых. Перелом наступил немедля. Ферн ни разу не видела, чтобы Бренна колдовала или бормотала что-то, как делали маги, по всему видать, её силы совсем иного рода, но эти силы проснулись и пришли на помощь. Кто из эльфов башкой тронулся, кто ослеп, кто начал слышать голоса, ушастые выродки дохли на ровном месте, ломали шеи, ноги, бросались в реки и с обрыва. Огонь гас сам собой, тлея черным дымом, зверье и птицы набросились на эльфов с таким остервенением и отвагой, что восхитился даже враг. И ужаснулся. Ферн вспомнилась волчица, которая спасла ей жизнь, и погибла сама. Она, воин, охотник, рыдала, как сопливая девчонка, когда потом, много после, отыскала логово и трупы волчат...

Мэррил был вынужден отступить, но угроза сжечь Элбаннон оставалась, и перемирие все же было заключено. Слишком много смертей... Эльфов куда как больше, чем дриад. У них в стае оставались те, кто нахлебался там, в миру, и ничего так больше не желал, как покоя, да костяк — рожденные здесь, кого не соблазнить, не купить, те, кто прикипел сердцем к Элбаннону. Рожденные свободными. Таких наперечет, раз, два и обчёлся. Мир позвал, и слабые не устояли. Что за жизнь в глуши, лесу, если там, за кромкой леса, замки, пиршества, турниры и увеселения? Войны и борьба за земли и власть. Кровь кружит головы почище макового взвара, и взалкавший её берегов не видит... Взять хоть её, Ферн. Сможет ли она, впитавшая свободу, годами доить коров, печь хлеб и рожать одного за другим ребятенков, пока хворь не заберет, чтобы муженек тут же взял новую рабыню, не дожидаясь даже, пока на могиле осядет земля? Ферн вздохнула, открыла глаза, обеспокоенная долгим молчанием.

Бренна, едва прикасаясь пальцами, осматривала девочку. Сайли, сидя на шкурах, настороженно наблюдала за хозяйкой, прямо как Офа, завидев вещицу, что можно спереть. Ферн отметила бледность сестры, круги под глазами, Рыжик падала с ног, но в их уютный, теплый сэйтр не спешила. Упертая, что твой баран.

Бренна убрала руку со лба больной, приподняла веки девочки и уставилась найденышу в глаза. Ферн снова увидела эти глаза. Глаза странного цвета, так похожего на камень солнца, что привозили с дальних морей. Бренна долго, пристально всматривалась, затем провела, едва касаясь пальцами, по голове, волосам, надолго задержав руку на груди, там, где сердце. Ферн изумилась.

У Бренны, их Бренны, которую не смогла напугать война, дрожали руки.

— Что с ней, она будет жить? — спросила Сайли.

Бренна медлила. Затем сказала:

— Оставьте нас, — и добавила, смягчив голос:

— Вы обе сделали все, что могли. Я благодарю вас за службу и доверие, оказанное мне. Не тревожься, Сайли. Её тело борется, она будет жить.

Ферн едва сдержалась, чтобы не усмехнуться. Бренна, как всегда, сказала всё, не сказав ничего. Сайли не сводила с Бренны испытующих глаз, в которых можно было прочесть сотню невысказанных вопросов. Бренна, помедлив, добавила:

— Она испытала огромное потрясение, такое, после которого или рождаются заново, или умирают. Дитя выжило, нам остается только ждать. Но... меня беспокоит её клеймо... Под ним может дремать вулкан. Думаю, я знаю, кто мог его поставить, но не уверена до конца. Я не могу пробить...

— Ты? — изумилась Ферн.

— Я. В том, чтобы признать поражение от сильнейшего, нет ничего позорного, Ферн.

— Что будет с девочкой? — спросила Сайли, хмуря брови. — Отдашь её эльфам?

Бренна ответила взглядом. Ферн стало не по себе.

— Пошли, сестренка, — Ферн, тихо охнув от боли в затекших ногах, поднялась. — Мы свое дело сделали, приволокли малявку, а Бренна уж сама разберется, что и как. Ежели ей суждено выжить, она выживет, чего тебе-то суетиться? Кто лучше Бренны поставит её на ноги? А эльфы, не эльфы, то уж не наша головная боль. Бренна слишком много сделала для стаи, чтобы поганить её подозрениями в предательстве.

Сайли сказала, угрюмо глядя себе под ноги:

— Я... верю тебе, Бренна. Поэтому мы и здесь, а не дали деру из леса вместе с несчастной. Должна честно сказать. Как воин воину. Я не позволю отдать её эльфам. Дитя и так настрадалось, по всему видать, а эльфам, несмотря на то, что в её венах течет их кровь, она нужна вовсе не для того, чтобы нацепить ей тиару Бессмертных. Тем более что эта самая тиара уже болтается на башке Лорриентиэля, и за просто так он её не отдаст.

— Приходи к закату. До заката я решения не приму.

Сайли пытливо глянула на Бренну, та прямо встретила недоверчивый взгляд. Сойка переступила на жердочке, спрятала хохлатую голову под крыло. Ферн завозилась, ей так же, как птице, надоел это разговор. Она устала, как пахотный вол, и ни о чем так больше не мечтала, кроме как стащить сапоги, вытянуть ноги, налившиеся свинцом, и завалиться дрыхнуть, знать не зная ни о каких девчонках, эльфах и Бреннах.

— Пошли, Рыжик. Ты голодна, измучилась, ещё чуток, и рядом с малявкой ляжешь. Нам надо поспать, бешеный кобель так не носится, как мы по лесу гарсали, — проворчала Ферн.

Сайли кивнула, встала и побрела к выходу. Повернувшись в дверях, окинула взглядом комнату, цветник, задержав взгляд на его хозяйке, и, помедлив, вышла. Ферн замялась, ей много чего хотелось сказать, но, ругнувшись про себя, все же встала и пошла догонять сестру. Спать. Набить брюхо холодной кашей и спать, пусть хоть земля разверзнется под ногами.

Ферн уцепилась за веревку, бросила взгляд окрест. Желто-багряный ковер на западе прочертила полоса, от которой до сих пор после дождя разит гарью. Скелеты сэйтров висели на ветвях, как огромные гнезда аистов, вот только больше младенца в них никто и никогда не принесет... После страшных, но все же обыденных лесных пожаров на месте пала начинают пробиваться ростки, дымка зелени красит угли. Всходы с утроенной силой рвутся к солнцу, торопятся прорасти на останках пожарища. Смерть дарит жизнь... Всамделишный, природный пожар, но не тот, что наслали маги эльфов. До сих пор чернота. Снег падал, таял, намерзая ледяной коркой на обугленных стволах, казалось, они среди сожженных костей гигантских чудовищ. Потому, когда девчонка так жутко вещала, Ферн едва не поседела. Может, малолетняя вещунья видела прошлое? Не след успокаивать себя. Воин должен смотреть смерти в морду, как бы страшно не было, должен знать, кто или что таится в ветвях. Дриада прерывисто вздохнула, грудь опалил гнев. Будь прокляты эльфы, будь проклята магия, что смешала в сэйтрах кости с пеплом. Скоро выпадет снег. Следы войны не скрыть белоснежному савану, как тот след, что в сердце дриад, не отмыть и не запорошить.

Ферн едва не сверзилась, руки дрожали от усталости. Съехав по веревке на второй уровень, спустилась по лестнице, ведущей к ним в дом, и распахнула дверь. Со столика у окна порскнула белка, орех покатился, упал, завеса из кусочков шкур качнулась на сквозняке, и все стихло вновь.

Никого, не считая наглючую белку Сайли. Где её носит?! Сумы с мясом они сразу же, как вернулись, оставили курицам, хлопочущим у очага, а более ничего такого спешного и нет, кроме того как добраться до лежанки и упасть без сил. Ферн громко, с чувством, выругалась, но тревогу ругань унять не смогла. Какой тут отдых, если Сайли шляется незнамо где, хотя, почему "незнамо"? Совсем башкой тронулась с этой желтоглазой малявкой...

Кольнула темная, душная ревность. Ферн хлопнулась, не раздеваясь, на постель, вытянула гудящие ноги и принялась ждать.

Заныли раны, а раны ноют не к добру.

* * *

Бренна, проводив сестер, вернулась к девочке.

Она спала. Личико было спокойно, лишь легкая дрожь, изредка пробегающая по телу и учащенное, неровное дыхание говорили о том, что ребенку видится что-то недоброе. Дриада села, взяв влажную от лихорадки руку найденыша в свою, глубоко задумалась.

Кто она? На первый взгляд обычная девочка, пусть и эльфийских статей, но Бренну едва не убило то, что стояло на страже в крови ребенка. Такого с ней ещё не бывало... Единственное, что она твердо знает, это то, что райты охраняют малышку, иначе бы растерзали, как эльфийских послов. Только избранным, верхушке дроу дозволялось иметь эту жуткую охрану, и лишь несколько персон, которых по пальцам перечесть, могли райтами управлять.

Дроу. Заклятые враги лесных. Могут ли они быть союзниками? Враг моего врага, как говорят люди... Бренна чуралась темных эльфов, слишком разные, непримиримые были источники сил. Жрицы дроу приносили жертвы, питались кровью, той болью, той силой, что порождает смерть. Долгая, в муках, страшная смерть. Кроме того, раз малышка под их охраной, значит, она нужна им, вот только зачем? Она не дроу, не чистокровный эльф... От клейма на плече девочки несло магией темных. Эта печать — оберег, защита столь мощная, что подавляет и отражает любую силу. Кого и от чего оберегает этот знак? Явно не несчастное дитя. Любящая рука не станет калечить, значит... защита от самого ребенка? От недоброго предчувствия похолодело в груди.

Темные ничего не делают просто так, всё с дальним прицелом, впрочем, так же, как и Мэррил. Только одно может объяснить разом всё. Наследница? Бренна слышала, что эльфийская семья королевской крови была уничтожена, вырезана на корню, вести доходили к ним в глушь вместе с беженцами, но, кажется, Тахра говорила, никто не выжил... А вот то, что раны дитя заросли быстро, слишком быстро, тревожило Бренну больше всего. Власть и наследства — пустое, а вот сущность девочки, что была скрыта даже от неё, Бренны, это тайна тайн, и, может быть, именно эта сущность так заворожила магов, что они готовы убивать, предав источник своих сил. Магия дана в дар не для того, чтобы губить, а они предпочли забыть об этом, кто из гордыни, а кто просто хотел выжить, угодить властителям или раздобыть как можно больше своего бесценного злата. Силу нельзя продавать, она не прощает предательства. Или покинет, или изменится, что, собственно, и происходит. Когда магия стала мечом, магам потребовался щит. И, чем острее зачарованный меч, тем крепче должен быть щит, но знания и возможности не беспредельны. Убивать проще, чем исцелять. Может, в этом и разгадка? Защита девочки... Пока она осматривала плоть ребенка, ничего не происходило, но, как только попыталась проникнуть глубже, применив силу... Её, гамадриаду, против которой и Мэррил не устоит, беспомощный, еле живой ребенок чуть не убил. Правда, её магия сильна только здесь, в Элбанноне, стоит отойти, и она станет обычной смертной, но, всё же... Бренна задумчиво погладила ладошку девочки. Жар спадал.

Малышка была ранена, но исцелилась сама, хоть и ослабла почти до смерти. Даже кровь оборотня не могла так быстро излечить. Кто она? Почему родилась такой? И что на самом деле нужно Мэррилу от ребенка?

Мэрл. Убийца. Интриган. Незаживающая рана... Может ли быть? Может быть все, если замешан он и дроу. Что же делать? Как быть? Ей чужды интриги, что она не так искушена, не так... жестока, как требуют политические игрища, чтобы играть с Мэррилом и дроу на равных. Она, хоть и бесконечно долго живет по людским меркам, всю жизнь провела в Элбанноне, вдалеке от мирских дел, впадая в глубокую спячку и возвращаясь лишь тогда, когда он призывал. Грядут перемены, и она должна знать, предвидеть, как защитить Элбаннон и тех, кто доверил ей свои жизни. Недавно был сильнейший магический всплеск. Волна смерти, идущей по следу, как гиена за раненной жертвой, прокатилась ледяным валом по горам и весям, сметая все на пути, мимоходом задев и тех, кто был ей не нужен. Пока не нужен. Змей кусает хвост, и тот, кто выпустил смерть, понесет расплату, так или иначе. Она вспомнила тот день. Даже сейчас, когда ужас позади, пробрал озноб. Зверье забилось в норы, рыба ушла на глубину, глухая, мертвая тишина окутала лес. Нежить и то попряталась. И стаи ворон, как грозовые тучи, молча кружащие в небесах... Сестры отделались легким испугом, дурное настроение и слабость не в счет, да разговоров хватило на несколько дней, а вот ей пришлось худо, слишком силен, страшен был вал.

Ей нужна помощь, совет. Бренна прикусила губу, нахмурилась, заметив, что в комнате потемнело, бутоны цветов закрылись, как перед грозой. Сойка расправила крылья, закрутила головой, затрещала недовольно, подняв хохолок.

— Знаю, Офа. Но не могу иначе. Не в этот раз.

Молочно-белый шар, стоявший на столе, засиял мягким светом. Бренна, помедлив, подошла к столу, запахнула жилет и села, вперив взгляд в артефакт, у рта обозначились горькие складки. Размытое пятно в туманной глубине оформилось, стало четче, явив лицо.

Вспыхнув зеленью, шар погас. Из темных глубин на Бренну смотрел Мэррил. Увидев, кто перед ним, долго хранил молчание. Он смотрел жадно, пожирая лицо Бренны глазами, затем, спугнув накалённую тишину, сказал:

— Ты... Это ты, Бран, — голос Мэррила сел. — Семь лет, четыре месяца и шесть дней. Не иллюзия, не тень, не симулякр и не твои легковерные сестры, которых ты вновь и вновь посылала на переговоры вместо себя! Неужели ты соизволила лично снизойти до моей презренной персоны?

— Не льсти себе, я пришла не ради тебя.

— Знаю, — глухо ответил он. — Я тосковал, Бран.

— Я твоя прихоть, каприз. Ты всегда желаешь того, что не можешь иметь.

— Прихоть? Дешево же ты ценишь жизни сестер... — Мэррил поднял бровь, усмехнулся недобро. — Ты изменилась, Истинная. Те же волосы, те же глаза, но внутри ты не та, что прежде. Я не мог забыть.

— Меняется все, — Бренна пожала плечами. — Кроме прошлого.

— Ты ушла. Чего ты ожидала? Что я, Мэррил, буду скорбить и чахнуть, что я смирюсь? Немного крови, немного войны, и я вновь имею счастье лицезреть тебя.

— Эдана. Кэйра. Ригхан. Они умирали долго. Дерева истекли соками, кровь напитала лес. Элбаннон никогда не станет прежним.

Мэррил поиграл желваками, проговорил тихо, чеканя слова:

— Я не привык к отказам. Я был готов с землей сравнять твой клятый гребанный лес. Я не могу соперничать с деревянными истуканами, которые забрали тебя у меня!

Сойка взъерошила перья, скосила глаз на шар и громко, хрипло мяукнула.

— Ты так ничего не понял, и никогда не поймешь. Это не лес, это ты, Мэрл. Я и темная магия, к которой ты прибег, исконные враги. Ты посмел из природных сил сотворить силы зла, превратил их в боевую магию, магию смерти. Кроме всего, ты мне не нужен. Я тебе не нужна. Тебе есть чем себя занять, ты не одинок ночами.

— Тебе никто не нужен. Только проклятый лес! Я поражен, что ты возишься с этими... людьми. Зачем они тебе, Бран? Ты никогда не стремилась к власти. Да, я не одинок, мое тело согревают. Тело, но не сердце, оно не бьется при виде них. Другие — не ты, Истинная. Ты не хочешь, но хотя бы попытайся меня понять. Если бы я мог... — он поднял взгляд, холодный взгляд убийцы. — Ты ушла. Я устал ждать. Твои сестры? Что ж. За все надо платить. И платить дорого. Они погибли, но перед смертью позвали тебя. Так начертано, и это твоя вина, твоя ноша.

— Ты лжешь. Не я замуровала их заживо. Не я начала войну. Не я превратила магию жизни, магию природы в силы смерти. Кому, как не тебе, не знать, кто может прийти вместо меня, если Элбаннон превратится в Мертвый лес. Костяные псы её слуги. Ты её слуга.

— Я твой слуга, твой раб, Истинная...

— Мне не нужны рабы. Мне не нужен ты. Я не желаю более вспоминать. Воспоминания, Мэррил, это тлен. Ты тлен.

— Почему ты была со мной, Бран? Пусть недолго, пусть коротко, но ты была моей!

— Не твоей. Я была с тобой. Почему? Я женщина. А женщинам свойственно заблуждаться, воображать, что они могут из сорной травы вырастить благородный плод. Я ошиблась. Кроме всего, зло может быть красиво. Теперь о том, что грядет. Ты зря явился, твои послы получили ответ.

— Если можно назвать ответом трупы, то да, получил. Отдай девчонку, Бран, — тихо, с угрозой проговорил Мэррил, подведенные татуировками глаза сверкнули. — Я слишком долго шел к ней. Она нужна мне, а кому, как не тебе, знать, на что я способен, если чего-то желаю. Что так может скрасить долгие годы без тебя, как маленькая интрижка? Должен же я разгонять себе кровь... Нежить, что травит твой ненаглядный Элбаннон, это не только ежедневное, ежечасное напоминание обо мне, Бран, это ещё и напоминание о телах, которые ты будешь хоронить. Скоро. Очень скоро. Хоронить каждый день. И понимать, знать, что виной их смерти ты сама.

Бренна странно улыбнулась. Мэррил побелел.

— Я знаю, она у тебя. На ней кровь моих собратьев, Бран. Она моя. По праву. По условиям перемирия. Просто потому, что я этого хочу.

— Твои желания — твои горести, они уже давно завели тебя туда, откуда нет возврата. Подумай об этом на досуге, Мэрл. И не говори мне о правах! Мое право — право убежища. Она пришла ко мне, и мне решать, какова будет её судьба.

— Как странно, — угрюмо усмехнулся эльф. — Ты вернулась, а я не только не получил того, что желал, ты ещё и лишаешь меня того, над чем я трудился добрых семь лет. Девчонка, с её звериной сущностью, выбрала единственное место на земле, где у меня связаны руки. Предлагаю сделку. Я дам слово, что больше никогда нога эльфа не ступит в Элбаннон. Не усмехайся, на этот раз я скреплю его магией. Я знаю, вы нуждаетесь, бедствуете. Я дам тебе зерна, муки, одежду, шкуры и оружие. Оружие, Бран, которое поможет извести псов. Оружие и зелья, без которых вы сдохнете зимой, дыхание которой ты уже ощущаешь. И всё это, жизнь твоей... стаи, Бран, взамен на одну девчонку, жизнь которой не стоит того, что ты готова заплатить. Кем платить, Бран.

Бренна ответила холодно:

— У меня своя, другая мера. Значит, моя догадка была верна, это тебя ребенок должен благодарить за то, что сотворили с её семьей. В крови девочки столько тьмы, что не вычерпать. Это зло, Мэрл, плод твоих рук, твоей магии и твоих забав, то зло, что взошло на трупах. Думаю, она не поспешит к тебе с благодарностью, когда узнает о твоем заботливом участии в её судьбе. Итак. Я извещу тебя о своем решении. Может быть, извещу, — Бренна внешне осталась невозмутима, но пальцы сжались в кулаки, вонзив ногти в ладони, чтобы унять предательскую дрожь.

Мэррил сузил глаза:

— Предупреждаю тебя. Я не посмотрю на свою... слабость. Я буду убивать твоих повсюду. В постелях, на трактах, в харчевнях и посреди лесов. Больше никто ничего не принесет в лес, даже крошку хлеба, — он показал в улыбке, похожей на оскал, белоснежные зубы. — Блокада, Бран. Соболезную, но ничем помочь не могу. Твой выбор, твое решение.

Они скрестили взгляды.

— Не пугай меня, Бран. Ты не станешь меня убивать. Ты убиваешь, только если защищаешь свой драгоценный лес, а я... пока... ему не угроза. Убийство противоестественно твоей природе.

— Ты слушал, но не слышал. Река времени течет, всё меняется. Меняюсь и я. В моем мире больное животное не выживает. Ты болен, Мэррил.

Он заиграл желваками, приблизил лицо.

— Не сможешь. Не посмеешь. Твоя слабость в твоей силе. Хватит, Бран! Ты знаешь, кто она! Тем более ты должна мне её отдать! Только я могу с ней справиться, только я могу применить её таланты по назначению. Те, кто идут за ней, угроза твоим сестрам, хотя я бы не возражал, чтобы проредить ваши ряды. Райты, Бран, они даже тебе не по силам. А мне — да.

— Слишком много "я". Это и есть гнилой стержень твоей магии? Не лги, я устала от твоей бесконечной лжи. Райты мне не угроза. Они угроза тебе, если тебе вздумается её хоть пальцем тронуть, — в голосе Бренны был лед. — Помни. Я знаю тебя. Знаю, как и куда ударить, если ты преступишь черту. Клянусь, твоя жизнь станет такой, что ты сам выберешь смерть. Чему ты можешь её научить? Убивать? Скажи, зачем она тебе? Будь честен, Мэрл.

Мэррил процедил сквозь зубы:

— Не клянись, Бран. Или, — он криво усмехнулся, — я буду удостоен чести принять смерть от твоих рук? Ты, Истинная, умертвила десятки эльфов, не запачкав и ноготка на прелестном пальчике, но всё когда-то случается в первый раз... Что ты сделаешь, Бран, если твоя паства станет угрозой лесу? Спроси сама себя, ответь! Уничтожишь, раздавишь, как клопов, по глазам вижу... У нас с тобой всё же есть нечто общее, единое, как бы тебе не хотелось этого отрицать. Ты не могла не почувствовать всплеск силы, и это только начало. Нас ждут занятные времена, и мне нужен этот ребенок, Бран. Отдай девочку, и тогда, клянусь, и ты, и твой клятый Элбаннон получите мою защиту, когда начнется бойня. Я все сказал. Слово за тобой. Последнее слово.

— Ты разговорчив сегодня, Мэрл. Но, к моему глубокому сожалению, не убедителен, — Бренна улыбнулась одними губами. Лицо эльфа застыло.

Позади, на ложе, послышался тихий, едва различимый шорох, вздох.

Девочка пришла в себя.

Бренна, не поворачивая головы к лежанке, прислушалась, но было тихо, лишь отдаленный хохот, крики девчоночьих голосов проникали сквозь стены. Дриады готовились ко Дню Даану. Дня, когда уставшая, родившая долгое лето земля засыпает зимним, глубоким сном, засыпают и облетевшие дерева, все, кроме ели. Древо смерти охраняет вход... В этот день юных дриад посвятят в охотники, и девочки прощались с детством так, что даже костяным псам было тошно, не говоря уже о взрослых, которые в эти дни не могли надрать озорницам уши. Уже завтра с девчонок спросят, как с взрослых, уже завтра они примут зелье Даану, которое напитает их кровь силой Элбаннона. И, тогда, может быть, кто-то вспомнит, оживит то, что глубоким сном дремлет в крови...

Тогда родится дриада.

И с каждым годом, каждым Днем рожденных все меньше и меньше...

Бренна, казалось, ушла в себя, голубые глаза затуманились. Прервав молчание, сказала:

— Знаешь, я часто думала, зачем вернулась. Теперь начинаю понимать, зачем.

— Не надо, Бран. Прошу, умоляю, не вынуждай меня... воевать с тобой, — проговорил надтреснутым голосом эльф.

— Отрекись от своих прожектов, Мэрл. Тогда поговорим. Может быть, поговорим.

Бренна не вздрогнула, когда горячая ладошка коснулась её руки. Девочка стояла рядом, пошатываясь, распахнув глаза, глядя на шар. Не сказав ни слова, забралась на колени Бренны, прильнула головой к груди и обмякла. От неё несло жаром, она была слаба, как новорожденный котенок. Бренна обняла её, оперлась подбородком о пушистую, мягкую макушку, от которой пахнуло листьями, хвоей, и затаила дыхание.

— Где она, Бран? — отчеканил Мэррил.

— Прощай, Мэрл, — тихо сказала дриада.

— Не смей! Ты не сможешь...

Шар погас. Они сидели, молчали, слившись в одно. Бренна, закрыв глаза, обнимая девочку, и девочка, откинувшись на плечо дриады.

Бренна тихо, прерывисто вздохнула.

— Ты его любишь? — спросила девочка.

— Да, — помолчав, просто ответила Бренна.

— И ты с ним совсем-совсем не можешь быть?

— Да, — повторила женщина и, уткнувшись в буйные черные кудри, закрыла глаза. Они сидели молча, не шевелясь.

— Ты кто? Бог? — девочка обернулась, пытливо посмотрела в глаза дриады.

Бренна задумалась ненадолго, затем дала ответ:

— Я женщина, которая любит лес, — она крепче прижала гостью к себе, легкая улыбка тронула губы. — А ты кто?

— Я девочка, — проворчала девочка, и, подумав, добавила:

— Маленькая.

— Ты права, дитя. Как же ты права... — Бренна вздохнула. — Ну, здравствуй, маленькая девочка. Маленьким девочкам надо есть, спать и набираться сил.

Спрашивать, что с ней случилось, Бренна не стала. Слишком рано, слишком больно и опасно. Девочка сама ответила на невысказанный вопрос:

— Моя семья мертва. Я убежала, свалилась в яму, — она говорила ровным, тусклым, безо всякого выражения голосом, — мне проткнул лапу кол, там, где плечо. Мне было больно-больно, страшно до жутиков. Потом пришли те, чужие, от которых воняло железом. Они били меня, тыкали палками, а когда подумали, что я мертвая, выволокли на петле и, я ... убила их? За что они меня так? Что я им сделала? — она помолчала. — Скажи, я убийца? Чудовище? Монстр?

У Бренны заледенело лицо. Ловчих растерзали, скорее всего, райты. Даже здоровый оборотень, не говоря уже об увечном и без сил, не справился бы с вооруженными до зубов убийцами. Если бы не псы...

— Нет, дитя. Ты не убивала. Ты, как и сказала, девочка. Просто девочка, которая попала в беду. Чудовища и убийцы те, кто ставит ловчие ямы, — ответила Бренна сквозь зубы, ощущая такую боль, словно это она сама сидела в яме без воды, еды, умирая от боли, кровопотери, одиночества и страха. Кроме всего, она обеспокоенно гадала, что именно кроха могла услышать, понять из разговора с Мэррилом. Не все знания к месту и ко времени, особенно, когда малышка пережила страшное потрясение, причину которого Бренне только предстоит узнать.

— А он кто? — сонно спросила гостья.

— Кто? — переспросила Бренна, делая вид, что не поняла, о ком идет речь. Не вышло. Девочка завозилась на коленях, отодвинулась, её заколотило, затрясло от слабости. Бренна обняла её, не отпуская.

Девочка обернулась, пытливо посмотрела в глаза:

— Тот, злой, в шаре. Я... помню его. Будто бы он снился, и хотел меня поймать. Почему он меня не видел? Я умерла? Я кто? Призрак? Я не хочу быть призраком!

— Ты не призрак, дитя, — Бренна отвела взгляд, прижалась щекой к пушистой, теплой макушке. Смотреть в глаза ребенка почему-то было невыносимо. — Всё просто. Он смотрел через магический шар, а магия не всесильна. Он тебя не видел, и к лучшему.

— Но его видела я, — Лесса, откинувшись на теплое, надежное плечо Бренны, молчала, не сводя янтарных глаз с шара, в котором дремал молочно-белый туман.

В её взрослом, недетском взгляде расплескалась тьма.

26

Лучик подмигивал сквозь листву, слепил глаза. Распевали клесты-еловики, вплетая в шум ветра звонкое "кле-кле " и мелодичный свист, им вторили зарянки, добавляя "тики-тик", вдалеке то и дело слышались всплески девичьего смеха. Завтра, то есть аккурат сегодня в полночь, наступит День Даану.

Сайли вспомнился горький вкус зелья с запахом меда. Влажная прохлада, скользнув по горлу, вдруг обожгла, сковала тело льдом. Холод растаял, сменился мягким, ласковым теплом, ночной лес стал странным, непривычно ярким, цветным. В тот, свой День, она в первый раз увидела Элбаннон глазами дриады.

Запахи свели с ума, вскружили голову, зловещее уханье и стоны на болотах рассыпались на звуки, Сайли различила даже шелест камышей и шлепанье промчавшейся по воде ящерицы-василиска. Той ночью она породнилась со своим Древом. Как сейчас перед глазами... Взмах руки жрицы, молния ритуального кинжала, тонкая, с волос черта на запястье, которая стала алым, горячим ручьем. Сайли вновь почувствовала боль Древа, услышала его душераздирающий, низкий, гулкий стон, слезы потекли по вековой, изборожденной морщинами серой коре, застыв каплями янтаря, а рана Сайли затянулась, как не бывало. Завтра кто-то из девочек увидит, услышит, познает то же. Станет им с Ферн сестрой.

Сайли едва сдержала зевоту. Какой уж тут сон, когда тело так затекло, что вот-вот сверзишься вниз, но она так и не собралась с духом устроиться поудобнее. Моргнуть страшно, не то что шевельнуться. За ворот заполз наглючий жук и упорно, щекотно искал путь на волю, плечи, руки ломило от скрюченной позы, ещё бы, на узловатой, тонкой ветке вольготно не разлечься. Сайли было не привыкать к долгим засадам, их неподвижности, дождю, снегу, голоду и холоду, этому учили с младенчества, её больше свербили малодушные мысли о том, что будет, если её застукают на месте преступления. Бренна, само собой, не станет казнить, но воину не престало вести себя как вшивому соглядатаю. Недоверие — оно как сок цикуты, но Сайли не могла иначе, и все из-за злюки Ллоис. Сайли поймала взгляд Уллы, её первой подручной, когда они с Ферн вошли в лагерь, об остальном и пень догадается, вот Сайли и решилась покараулить, поглядеть, что же будет дальше. Сайли сама себя не могла понять, почему так трясется над малявкой, что её так зацепило, не дает покоя, ведь это не первая девочка, которую она привела в стаю. Может, потому что у неё никогда не будет детей, и эта кроха заполнила пустоту в сердце? Война унесла и нерожденных. Та стрела, что пронзила грудь, несла смерть. Зелье вернуло жизнь, но выжгло лоно. За всё надо платить... Или, может, найденыш напомнил ей Кэрис, дочку убитой в бою подруги? Неста. Прости, не уберегла... На свою беду Сайли помнила, так и не смогла забыть, как отчаянно пыталась остановить у ребенка хлещущую кровь, но магов не было рядом, и тоненькую шею, рассеченную лезвием меча, не перевязать... То бессилие, гнев и жгучие, злые слезы Сайли не забудет никогда, как не забудет погасшие светло-карие глаза черноволосой маленькой дриады, беззвучно шептавшей "мамочки". Сайли моргнула, смахивая слезу, усмехнулась недобро.

Башку можно прозакладывать, Улла уже донесла своей ненаглядной командирше, что они с Ферн вернулись не одни. Ллоис не встретит девочку дарами, к магам не ходи, а уж то, что они с сестрой не приползли на брюхе к ней первой на поклон, и вовсе худо. Злюке плевать с макушки дерева, что найденыш в лесу не взятый в полон враг, её заведомая добыча. В кусты нельзя отлучиться, повсюду её глазастые шпионки. Свора Ллоис держалась особняком, не допуская в свой круг рядовых воинов-дриад, мня себя белой костью. Может, оно и так, маги все же, науки знают поболе, но высоко нос задирать — морду расшибить можно. Как мастер войны воспримет решение Бренны? Белоголовая воительница себе на уме, жестока, горда, а война, потери и бесконечные неудачи с костяными и вовсе ожесточили Ллоис, превратив в озлобленное чудовище. Ко всему, разговор Бренны и Мэррила был не для чужих ушей. Вляпалась она, да так вляпалась, что врагу не пожелаешь. Или Бренна простит и сделает её доверенной, или сошлют на границу Элбаннона, где только с волками и разговоры разговаривать. Одна польза — она узнала, что девочку Бренна не отдаст.

Пока не отдаст.

На ветку села Офа, закрутила головой, блестя хитрым глазом, расправила крылья.

— Кыш, зараза, — проговорила Сайли одними губами. Сойка, казалось, ухмыльнулась.

— Хватит ворон пугать, слазь с насеста. Мне нужна твоя помощь, — Сайли вздрогнула. Голос Бренны прозвучал так, словно дриада стояла рядом.

Сайли скорчила рожицу. Попадет на орехи... Уцепившись за ветвь, спустилась на шаткую дорожку из перекладин, связанных лианами, протопала ко входу и заглянула внутрь, впервые встретившись взглядом с той, кого на своей шее приволокла в стаю.

Девочка сидела на постели, обняв коленки, укрытая, как плащом, ворохом черных волос. Пытливый взгляд распахнутых золотистых глаз осиял Сайли и померк, словно свечу задули. Будто ожила, на миг вынырнув из мрака, и вновь ушла в холодные, темные глубины. Видать, шибко ей прилетело, на её месте нормальное дите ревело бы навзрыд или перепугалось до икоты, на худой конец, запытало бы старших вопросами. Натерпелась, бедолага, после таких испытаний или взрослеют враз, или рассудка лишаются, но малышка вовсе не выглядит безумной. Хотя, кто их знает, малышек, после прогулок которых в лесу остаются такие трупы, что и костяные не стали жрать.

Сайли тихонько примостилась у входа, ожидая выволочки. Бренна стояла у стола, что-то помешивая, и даже не обернулась, словно не замечая Сайли.

— Это Сайли. Одна из лучших воинов, она у нас несколько... любопытна и неугомонна, но у неё доброе сердце, и я ей доверяю, как себе. Уж кому-кому, а ей все мои тайны ведомы наперечет, — с легким укором сказала Бренна. У Сайли загорелись щёки. — Как твое имя, дитя? — спросила Бренна, продолжая растирать в ступке ягоду.

Сайли выдохнула. Кажется, гроза прошла мимо.

Девочка помедлила, прикусила губу, янтарные глаза потемнели. Она опустила голову, скрыв лицо под черной волной, плечи дернулись, словно беззвучно всхлипнула, и черноволосая фигурка застыла вновь.

Бренна отложила ступку, обернулась:

— Поплачь. Ничего постыдного в этом нет, слезы омывают душу, принося покой и ясность мыслей. Оплакать павших наш долг. Твой долг.

Девочка, уткнувшись лбом в колени, проговорила надтреснутым, ломким голосом:

— Я... Леассара. Вы... Вы меня спасли, но вы должны знать, пусть будет по-честному. Та, что убила мою семью... мертва. Так вышло, и я ни капельки не жалею. Она убила всех. А я убила её, — она подняла голову, глянула на Бренну. У Сайли екнуло в груди, так страшно безжизненен, пуст был этот взгляд. Взгляд, который видел смерть. — Я могу наврать, что не хотела, что там была не я, но это была я, в шкуре кошки. Тогда я была зверем, не собой, только всё равно это была я, — помолчав, в звенящей тишине продолжила:

— Я слышала тебя и того мага. Моя семья, первая семья, мертва, потому что он так захотел? Он, этот маг там был, когда отец... Отца... Я не хотела, не знала, для чего мне жить. Теперь знаю. Мой долг — отомстить. Я девочка. Маленькая девочка. И пусть. Я вырасту. Я должна вырасти, — она побледнела, на лбу выступила испарина, но не опустила взгляд. — Имя мне дал отец, и я не буду прятаться, не стану его скрывать. Пусть тот, в шаре, знает, что я — Леассара. И я приду за ним.

Бренна молча выслушала тираду, смешала ягоду с водой в ковше, затем подошла к постели и протянула питье. Леассара помедлила, затем попыталась взять ковш, но руки так дрожали, что Бренна села рядом и принялась поить. Когда девочка напилась, дриада обняла её за плечи, проговорила тихо:

— Пал идет поверху леса. Только когда стихнет пожар, можно оценить потери. Сгоревший лес, умерев, рождается вновь. Медленно, не торопясь, десятки, сотни лет, пядь за пядью. Дерева берут ровно столько, сколько надобно для существования, им не нужно для этого убивать. И, разрастаясь, наступая, они сами дарят жизнь. Беря, отдают, это закон Мира, закон равновесия. Месть нарушает этот закон. Она только усиливает тьму, разрушает всё и вся, она бесплодна. Не буду призывать тебя к снисхождению, это твое решение, и только твое, но рана ещё кровоточит, и ты не способна трезво, мудро оценить прошлое, настоящее и то, что тебя ждет впереди. Ты сама выбираешь жизненную тропу. Семена ты сеешь сейчас.

— У меня нет десятков лет. Я... Я как смерть, где я, там и она. Зовите меня Лессой. Так звал меня отец, — её лицо искривилось в гримасе боли, скорби, но ни слезинки так и не пролила. Сайли почему-то поняла, что плакать она больше не будет. Никогда. — Для чего мне жить, если не для мести? Если все, все, кто рядом со мной, даже Чернушка...

— Когда мы мстим, мы сеем тьму. То, что кажется верным и правильным сейчас, когда кровит рана, на самом деле может иссушить. Убить. Ты сама себя убьешь, Лесса. Месть никому не дает исцеления. Лес не мстит. Он просто начинает жить заново. Прошлое не должно стать кандалами на ногах. Отпусти его, иначе оно погубит будущее. Не сейчас отпусти, не сегодня, всё равно не выйдет, отпусти со временем, когда боль потерь хоть немного утихнет. Ты не предашь своих мертвых, дитя, если откажешься от мести. Они все равно останутся с нами, хотим мы этого или нет... Подумай над моими словами, не отвергай, — Бренна помолчала. — Будь здесь, Сайли. Перекуси, зелья ты знаешь, где, хотя, на мой взгляд, тебе зелий уже достаточно. Главное, никого не впускай, это приказ. Мне необходимо отлучиться. Я нуждаюсь в совете.

— Ты? — изумилась Сайли.

— Я не всеведуща.

— А если явится Ллоис? Что мне... как, — у Сайли язык присох к горлу, когда она увидела ту, что незваной гостьей явилась в сэйтр. Она всегда являлась без приглашения.

Смерть не зовут разломить хлеб.

Ллоис. Белые волосы, собранные в хвост, волосок к волоску, разводы на тонком, идеально-правильном лице, выведенные соком ореха, кажутся маской лесной кошки. Она даже не взглянула ни на хозяйку, ни на Сайли, цепкий, злой взгляд серых миндалевидных глаз вмиг приковала взъерошенная фигурка на постели.

Девочка с любопытством рассматривала Ллоис, будто перед ней была не бледная от злости воительница, а диковинная зверюшка. Сайли поразилась. Взгляд Ллоис никто не выносил. Ну, разве что кроме Бренны.

— Я тебя не звала, Ллоис. У меня было нелегкий день, поговорим после, как стемнеет, — бросила Бренна.

— Я не сука шелудивая, чтобы вышвыривать меня за порог. Почему я, Ллоис, узнаю новости одной из последних? Почему ты сразу же меня не призвала? Я, а не ты, Бренна, отвечаю за безопасность стаи, и мне весьма любопытно, как это существо пробралось сквозь посты. Надеюсь, я удовлетворю своё любопытство, Бран. Кто эта девчонка?

— Та, кто нуждается в защите и исцелении, — отрезала Бренна. — Этого тебе достаточно, мастер войны?

— У тебя все нуждаются в защите и исцелении. От комара до вонючей выворотки, не говоря уже о так называемых разумных существах, все твари и тварюшки заведомо могут рассчитывать на тебя, даже мразь вроде убийц и предателей. Если мы начнем привечать всех больных, увечных и гонимых, мы превратимся в лазарет! Уже превратились! У нас нет столько запасов, чтобы прокормить все голодные рты, а ты ещё кукушат приваживаешь! Это та, кого искал Мэррил?

Бренна ответила взглядом.

— О... Нет. Ты ему... отказала?!

Ллоис села на лавку у стола, без выражения глядя на чашу с густым темно-кровавым месивом, источающим аромат ягод и трав. Лесса, замерев, исподлобья разглядывала гостью.

— Мы не можем себе позволить ему перечить, Истинная. Ты погубишь всех, — тусклым голосом сказала Ллоис. — Он не оступится, и только тьма знает, что взбредет в его вывихнутые мозги. Он гений лжи, Бренна, он всегда добивается того, чего хочет, и пройдет по трупам, не запачкав и кончика сапога, а мы снова будем в дерьме... Малое зло, если мы отдадим девчонку, с одной стороны, и... Твоя жизнь, Бран, на весах. Жизнь Элбаннона.

— Моя жизнь — мои заботы. Отец сильнее, чем ты думаешь, и речь идет не о превосходстве клинков. Ты, сама полукровка, нашла в Элбанноне защиту и кров, так почему ты отказываешь в этом ей?

— Из-за меня стае и Элбаннону не грозила смерть. Я была никому не нужным выблядком, плодом двух нажравшихся в дымину скотов, грязью под ногами, который интересовал только крыс, да и то в виде жратвы! У меня есть дочь, Бран, — прошипела Ллоис. — Я не допущу, чтобы с ней поступили так же, как со мной! Жизнью клянусь, Таллис не попадет в плен! Плен — это рабство, похоть старых потаскунов, изъеденных позорной хворью, разгорячить которых может только тело невинной маленькой девочки. Я выгрызу горло любому, кто будет угрожать Таллис. Эта девчонка как туша издохшего дракона — смердит на весь лес, и не закопаешь, больно дорого стоит! От неё нужно избавиться, и чем быстрее, тем лучше. Отдай её мне! Я выясню всё, что нам нужно, и, тогда, — Ллоис прищурилась, не договорив, уставилась на Лессу.

— Скажи же, Ллоис. Обычно ты не так щепетильна. Тогда ты её убьешь, — окончила Бренна. Сайли похолодела. — Это так... разумно. В интересах всех. Интересы и жизнь беззащитного ребенка не в счет. Ты не желаешь смерти своей дочери, поэтому Леассара должна умереть. Я могу понять твои резоны. Но не принять. Этого не будет, если это в моих силах.

— Почему бы и нет? Иногда смерть помогает выжить. Другим, безвинным. Стая, Бран, должна жить. Слишком много потерь, чтобы из-за этой, неизвестно откуда свалившейся нам на головы малявки, сдохнуть всем от медленной, паскудной смерти. Я помню глаза детей, опухших от голода. Помнишь ли их ты, Бран?

— Это подло, Ллоис. Довольно. Я не собираюсь судить, что больше, одна смерть или сотни, тысячи смертей, чья жизнь дороже, ценнее, а чья нет. Ты не знаешь, не можешь знать, что качнет или уравновесит ось. Будущее тебе неведомо, впрочем, как и мне. Но, даже там, в неведомом далеко, может статься, именно эта жизнь, одна, такая маленькая, слабая жизнь спасет тысячи. Только Даану знает, почему она пришла, почему здесь и сейчас с нами. А ты, если ты сунешь голову в жернова времени и судеб, превратишься в прах. От того, что предначертано, не уйти.

— Свою судьбу я выбираю сама, — бросила Ллоис.

— Я не оспариваю твой выбор. Он твой, и только твой. Уходи, Ллоис.

— Отдайте меня тому, в шаре, — чужим, отстраненным голосом сказала Лесса. — Он придет за вами, он не отстанет. А я... Я окажусь там, где мне и надо. Где я, там все умирают. Все. Маг тоже умрет, — она тряхнула головой, откинув волосы от лица, глянула прямо в глаза Сайли:

— Иначе... умрете вы.

У Сайли кровь застыла в жилах.

— Видишь? Она сама этого хочет, Бран, — ядовито улыбнулась Ллоис, нарушив тяжелое, липкое молчание.

— Здесь решаю я, — ровным голосом сказала Бренна. — Даже то, кому, где, когда и от чего умереть. Ты слишком скора на решения, Ллоис. Скорое не бывает мудрым.

Ллоис нарочито медленно сплюнула на пол.

Бренна вскинула голову. В комнате сгустились силы, стало трудно дышать. Сотни мелких, острых молоточков дробно заколотили в виски, в глазах Сайли потемнело. Яркие пятна цветов закрылись, стали невидны, спрятав лепестки в бутоны. Казалось, стемнело.

Бренна гневалась.

— Я приведу несколько доводов, которые не позволили мне отдать Леассару, и желаю слышать от тебя, Ллоис, достаточно ли они для тебя убедительны, чтобы прекратить этот бесполезный, пустой спор, — Бренна чеканила слова, не повышая голос. Зрачки расширились, закрыв радужку глаз, черты лица заострились, заледенев, явив лик грозной богини. — Первое. Я теряю силы. Слуги тьмы, отродья некромантии, шастают по лесу, отравляя все вокруг, и мои силы, что я черпаю извне, источаются, превращаются в яд. Я не могу пить из оскверненного источника.

— И что? — прохрипела Ллоис. На неё было страшно смотреть, по всему видно, что удар Бренны достиг цели. Она вцепилась побелевшими пальцами в столешницу, глаза блуждали, часто моргая, белки глаз налились кровью, тело сотрясала мелкая дрожь.

— Я больше не могу защищать стаю, — медленно проговорила Бренна, не сводя страшных глаз с Ллоис.

Сайли вытерла испарину. Магия Бренны, хлестнув, отступила, оставив легкий звон в ушах. И страх. Неосознанный, и оттого ещё более жуткий страх. Девочку же, казалось, чары Бренны не коснулись, она, уткнувшись в колени, распахнув янтарные глаза, изучала женщин из-под вороха черных волос. Сайли узнала этот взгляд.

Взгляд разведчика на тропе.

— Ты... Как ты могла? — прохрипела Ллоис. — На... своих?! Благодарю, Истинная. Ты мне открыла глаза... Мы тебе нужны, пока зачищаем Элбаннон от нежити. Не более чем орудие, послушное в твоих руках, — Ллоис криво усмехнулась, достала трясущейся рукой из нагрудного кармана куртки платок и промокнула кровь, побежавшую из носа. Помолчав, сказала глухо:

— Что касаемо защиты. Мы ищем повсюду, где только можно и нельзя, как и чем одолеть тварей, скоро, может, и зачистим лес. Надо только дождаться. Мне нужно время, и мы можем его купить. Если не мне, так отдай девчонку Мэррилу с условием, что эльф отзовет свои отродья тьмы.

— Не отзовет. Они ему неподвластны, — Глаза Бренны вернули ярко-небесную синь, но Сайли почудилось, что густая паутина легла на лицо дриады, покрыв тонкие черты жуткой маской. Сайли моргнула, прогоняя морок, маска тлена на лице дриады растаяла без следа. — Мэррил заигрался с магией смерти, позабыв, что та, найдя лазейку, захватывает целиком, уже не выпуская из когтей, но, благодаря девочке, может, мы и нащупаем нить. Ты подумала, Ллоис, что благодаря этой крохе мы можем если не победить, то отогнать нежить? Её охрана может обезопасить стаю хотя бы на месте стойбища, костяные и близко не подойдут.

— Так это её мне след благодарить, что окрест то и дело непонятные возмущения? — Ллоис пристально изучала Лессу воспаленным взглядом. Та изучала Ллоис.

Воительница приходила в себя. Смертельная бледность спала, блуждающий взгляд вновь стал острым, злым. Голос был ещё слаб, дрожал, но она не отступила. Не отступит. И не простит. Девочка, кажется, тоже это поняла, судя по тому, как она вперилась в Ллоис.

Сайли стало не по себе, такой недетский, чуждый у неё был взгляд. Даже Ллоис, несгибаемая, безрассудно храбрая Ллоис содрогнулась, встретив этот взгляд. Миг, всего лишь миг, но Сайли видела, как страх мелькнул в её серых глазах и исчез, словно и не было, но и этого довольно. Это приговор, участь Лессы предрешена, как бы ни пыталась Бренна защитить девочку. Ллоис найдет лазейку, способ, брешь в броне, и обагрит руки невинной кровью...

— Девочку охраняют. Её охрана нам не враг, — ответила Бренна.

— Кто они? — требовательно спросила Ллоис. — Сайли? Ты мой воин. Ты их видела?

— Я видела... объедки, что они оставили. До сих пор тошнит.

— Бран, я хочу знать, это мое право, обязанность, что это за твари, что шастают по моему лесу, моей границе?

— Имя им райты. Слуги темных эльфов, создания магии, подобные демонам.

— Значит, ещё и уши темных торчат! Как же без них, как вши в исподнем! И я должна считаться с этой малявкой? Из-за каких-то псов? Обережные круги, магия, зачарованный меч, мы можем...

— Не можем, — оборвала Бренна. — Эти псы уничтожили послов, сильнейших магов лесных, как ласка вырезает курятник. Мы не имеем права так рисковать. Ты, мастер войны, должна сейчас беречь каждый лук, меч, а не лезть на рожон, чтобы доказать свое превосходство и потешить гордыню. Последнее. Ты можешь не считаться с девочкой, стаей, райтами, но ты должна считаться со мной. Или. Я. Оставлю вас. Это последний довод. Я все больше убеждаюсь, что мое присутствие излишне.

У Сайли сжалось сердце. Она слышала слова Мэррила и знала, какое страшное, невыносимо тяжкое обвинение бросил в лицо Бренны эльфийский маг, но Сайли и ни на миг не пришло в голову обвинить Бренну в том, что бойня началась из-за неё. Она и сама себя живьем съест. Но вот что скажет Ллоис, если узнает, что Мэррил задумал смертоубийство ради того, чтобы дриады призвали Бренну? Ллоис, у которой была вся власть? Несчастные Ригхан и Кэйра считались главными, но заправляла всем всё же Ллоис. Что ни говори, связываться с ней себе дороже, магия дроу, да с вывертами полукровки...

— Ты хочешь меня убить, — тихо сказала Лесса, не сводя пристального взгляда с Ллоис. — И пусть. Мне не страшно. Трусить нельзя, так учил отец. Но... Если... Райты. Они не мои. Они могут напасть, а я им не хозяин, я не смогу их остановить. Они меня не слушаются. Не слушались... Они меня защитили? От магов?

Бренна кивнула.

— Значит... Может... У них больше не осталось хозяев, только я. Они, наверное, думают, что я им... семья?

— У райтов, как и у демонов, нет семьи. Они не умеют думать. Только воля мага управляет псами, — ответила Бренна, прижала к себе девочку, обняла и уткнулась лицом в гриву черных волос. — Только он может отдать приказ следовать за тобой. Как правило, со смертью мага созданные им существа исчезают.

— Жаль, что не все, — фыркнула Ллоис.

— Кто этот маг, Леассара? — спросила Бренна. Она не видела, как ожили, заблестели глаза Лессы, враз изменилось, посветлело лицо.

— Ты... уверена? — срывающимся голосом прошептала девочка, высвободилась из объятий Бренны, повернулась к дриаде. — Ты... не врешь? — янтарные глаза лихорадочно рыскали по лицу Бренны, словно от ответа дриады зависела вся её жизнь.

— Тебя дурно воспитали, девчонка, — процедила Ллоис сквозь зубы.

— Уверена, — Бренна поцеловала Лессу в макушку, погладила по волосам. — Мы, вместе с тобой, приручим псов.

Лесса задумчиво, медленно улыбнулась, глядя куда-то вдаль, казалось, она сейчас где-то далеко. Улыбка озарила лицо девочки, как солнечный луч. Сайли гадала, что же так обрадовало малявку, но ничего в башку так и не пришло. Разве что... Маг? Хозяин, создатель псов — демонов? Жив? Она же, вроде, сказала, что погибли все... Или лжет?

Сайли молча смотрела, как ещё миг назад слабая, измученная, истощенная девочка оживала на глазах, будто выпила магического зелья, которое вернуло жизнь.

— Чтобы от них избавиться, вы должны избавиться от меня, — еле слышно пробормотала Лесса. — Я хочу уйти.

— Тебе надо стать на ноги, поправиться, — сказала Бренна.

— И пусть. Мне надо идти. Я должна идти, — тихо, твердо повторила Лесса.

— Тебе некуда идти. Ты слишком мала, слаба, тебе неведомы законы жестокого мира взрослых, даже я не знаю всего, что поможет тебе выжить там, за границей леса. Ты собой не управляешь, твоя вторая оболочка может тебя погубить, но может и помочь, надо только слышать себя, чувствовать, принять и понять ипостась. Ты хочешь, чтобы я помогла тебе?

Лесса, помедлив, кивнула, отвела взгляд. Казалось, ничего интереснее резных зелено-коричневых листьев тутойи она в жизни не видала.

— Тогда уговор. Ты не убегаешь, достаточно дать мне слово, а я тебя научу всему, что могу, клянусь Элбанноном. Может, дитя, то, что ты сейчас здесь и сейчас — ключевой узел, узел, который сплел хаос в узор порядка. Река времени течет по неведомому нам руслу, и не тебе и не мне спорить с судьбой.

Ллоис, слушая Бренну, смурнела лицом. Сайли стало зябко. И так в башке после атаки Бренны каша из мозгов, а тут ещё и ссора старших у неё на глазах. Злюка не спустит Сайли прилюдного унижения, как пить дать, и Бренна не спасет, шавки Ллоис уж точно попытаются цапануть. Что ж. Зубы обломают. Она тоже не пальцем делана.

Лесса, сладко зевнув, легла, свернулась калачиком и закрыла глаза, словно и не было ссоры, и здесь и сейчас не решалась её жизнь. Сайли поняла, что она приняла решение. И это решение не понравится ни Бренне, ни Ллоис.

Ни самой Сайли.

— Она убийца, Истинная, — убеждённо сказала Ллоис. Она снова стала сама собой. — То, что осталось от послов, мои девочки до сих пор по кустам собирают, и, кто бы и что бы мне ни говорил, даже ты, я не поверю байке, что виновны мифические псы. Я знаю, убийца она. Её лепет необходимо проверить, рыдать от жалости и гладить по головке эту сказочницу можешь только ты да Сайли. Почему? Почему Мэррил так жаждет её заполучить? Что ему от неё надобно? Кто она? Мы должны узнать, что в ней такое, что дроу и лесные готовы глотки перегрызть друг другу, мы не можем себе позволить упустить и толику того, что может нам помочь! И, тем более, убить нас! Ты не можешь этого не понимать, Бран. Изолировать, изучить её — самое малое, что я должна сделать. Эта малявка себе на уме, я таких, как она, за версту чую. Она что-то задумала, Бран. Отдай её, прошу, а прошу я редко. Если не мне, так Мэррилу. Не делай того, о чем потом придется горько пожалеть! Если останется, кому...

— Слишком много слов. Слишком много злости и гордыни. Ты, Ллоис, оспариваешь мое решение? — улыбнулась Бренна одними губами, вставая с постели.

Глаза цвета неба налились грозой.

Ллоис медленно поднялась, не спуская прищуренных глаз с Бренны, пальцы замерли у пояса рядом с рукоятью ножа. У Сайли ёкнуло сердце. Она и моргнуть не успеет, как змея совершит смертельный бросок.

Сайли напряглась, готовясь к бою.

— Деда Свейн говорил, одна баба — ведьма, две — базар, а три — шабаш, — сонно пробормотала Лесса.

Сайли прикусила губу, не сдержалась, прыснула, Ллоис пошла пятнами. У Бренны дрогнули краешки губ.

Ллоис, явным усилием сдержав себя, круто развернулась и выскочила прочь. Шкуры качнулись, замерли, лишь буря пылинок ярилась в ровных полосках солнечных лучей. Офа переступила на жердочке, завертела головой, мяукнула хрипло. Ллоис вернется, подумала Сайли. Обязательно вернется.

Или она не Ллоис.

Бренна не шелохнулась. Проводив взглядом Ллоис, обернулась к Сайли:

— Я должна уйти. Дитя под твоей охраной. Береги её, Сайли. И... нет, пустое.

— Бренна, ты не должна уходить, я видела, как Ллоис перепугалась, она...

— Я знаю, девочка. Что ж. Это случается и с бесстрашными воинами, Сайли. Не боится только мертвый. Или глупец. Ллоис... Она преданна стае, в бою ей нет равных, за ней идут, ей верят. Даже ты, не отрицай. Воинов много, а смелый, опытный и умный вожак — сокровище, которым разбрасываться не след. Просто... ей досталось. Ей больно, Сайли. Только на днях она двоих потеряла.

— Она не угомонится, — тихо сказала Сайли. Бренну, похоже, не убедить. От бессилия хотелось плакать. Кричать. — Ты... ты ничего не сделаешь? Она же... Вот так вот уйдешь и оставишь нас?

— Она не посмеет навредить Леассаре. У неё есть дочь. Закон золотой середины, главный закон.

Сайли содрогнулась. Мир сошел с ума... Горло сдавило, Сайли выговорила пересохшим ртом:

— Ты не тронешь Таллис, я не верю, ты не такая, как...

— Её дочери ничего не грозит. Но... я могу задеть. Мои силы, силы леса — не острие копья, это порыв ветра, туча града, разъяренный зверь, которому я могу лишь указать на врага. Ты эти силы почувствовала на себе. Прости... Магия леса — хорал, мощное, слаженное пение, а не голос одиночки. Не беспокойся, Сайли, — дриада бледно улыбнулась. — Ллоис меряет всех по себе, а я всего лишь иду по её следу. Она бы не упустила возможность взять заложника, потому и обо всех судит так же. Мы все, каждый, видим Мир как отражение себя. Так же, как нельзя пить из мутного источника и оставаться чистым. Мои силы меняются. Меняется лес. Ко всему, я учусь, познаю ваш мир, вольно или невольно. И эти знания убивают. Учат убивать... Вот поэтому, девочка, я должна... идти.

Слова так и рвались с языка, но Сайли промолчала. Пусть всё идет своим чередом. Бренне хоть кол на лбу теши... Так много слов, вроде бы дельных, мудрых, но этим словам не погасить жгущую огнем тревогу. Что бы там Бренна ни говорила, кто знает, на что решится вконец сбрендившая Ллоис?

Бренна ушла. В комнате стало тихо, пусто, воздух застыл, будто перед грозой. Офа, сунув голову под крыло, окаменела, как неживая. Странно, обычно птица повсюду следовала за хозяйкой. Даже голод утих. После магии Бренны ещё долго будет нездоровиться, не по себе... Пройдет. Наступит завтра, и что это завтра несет с собой, завтра и узнаем. Сестренка, наверное, давно дрыхнет без задних ног, ещё бы, они столько отмахали по буреломам с тяжелой ношей за спиной, что и двужильная Ферн умается, не до беспокойства о младшей сестре. Сайли положила меч на колени, закрыла глаза и принялась ждать, гадая, придется пустить его в ход, или нет. Лесса спала, обняв веточками рук коленки. Такая маленькая, ершистая... странная. И там, под этими иглами, раненое сердце... Бедное дитя. Сайли вздохнула. Ллоис не посмеет. Или... Не доведи, Даану, до беды.

Поднять лук против своих.

Навалилась усталость. Незаметно для себя Сайли задремала, умаявшись от бессонных ночей и тревог. Ей снился огромный пес-демон с черными глазами размером с плошку и огненной шерстью. Пес почему-то не нападал, он только смотрел, не приближаясь, подняв лапу, как самый обычный охотничий пес делает стойку, выследив дичь.

Сайли спала и не слышала, как в сэйтр проникли дриады Ллоис. Руки схватили, зажали рот, сдавили горло. Она рванулась, хотела крикнуть, но страшный, подлый удар в живот пронзил болью, ослепил. Сайли закашлялась, захлебнулась кровью, повисла на руках врагов и потеряла сознание.