| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Нет, разумом-то она понимала. Семен (нужно проглядеть летопись, не вписали ли где прозвища? Тогда пускай выскоблят, непристойно как-то) хозяином оказался рачительным. Сказались Данилова кровь и Калитина выучка! Он, говоря слогом древнего летописца, "распас" свое княжество, Еремей же, избалованный маменькой и вечно почитающий себя обделенным, напротив, гонялся за внешним. Потому у него собаки бродили по дому, холопы одевались в бархат, тиуны воровали, а смерды разбегались. Куда? К Михаилу и Семену. И неудивительно, что Семен не похотел оставить землю брату на верный разор.
Михаил, нимало не умедлив, заложил на Семеновой земле городок. Еремей смириться не пожелал и, когда мор окончательно престал, рванул в Москву искать справедливости, известив о том дядю Василия, в поддержке которого обоснованно не сомневался. Пото, собственно, и шумели сегодня бояре.
— Мамо! — грохнула дверь, и влетел Вася в распахнутой шубе, пахнущий конем и зимней свежестью. Сияя глазами, оживленно принялся рассказывать, как Терентий на Сером обскакал Грикшу. Высоченный (мать смотрела на него задрав голову), поджарый, с нескладно большими руками и темным пухом на подбородке. Василиса почасту сама не верила: неужто это она родила такое? Она любовно притянула сына к себе, привстав на цыпочки, взъерошила почти черные, в мать, волосы. Сын фыркнул, снисходительно терпя никчемушные жоночьи нежности. Ах, какой же он смешной с этим своим мужским гордением, с этими своими жутко важными мужскими делами. То же самое в муже казалось Василисе естественным, но в сыне удивляло безмерно: ведь, по сути, кусочек твоей собственной плоти, и так непохож на тебя!
Дочерь удивляла тоже, но по-иному. Александра, наоборот, глазами и волосом пошла в отца, а всем остальным в мать, тоже была способна к книжному научению, но вот была в ней какая-то сосредоточенная тихость, непонятная деятельной Василисе.
— Мамо! — Вася вдруг оборвался, серьезно свел брови. — Что порешили... тамо? — кивнул в сторону думной палаты. — Будем добывать себе Городок?
— Не себе, а Еремею, — строго поправила Василиса.
— Почто ж Еремею? — искренне удивился княжич.
Василиса удержала слова о справедливости. Сын был прав, коли б можно было себе! Лепше даже не себе, а великому княжению. При всей человеческой несправедливости в этом была бы иная, высшая правда, которую чуют они, молодые. Они, быть может, жаднее, грубее, но правы уж тем, что не боятся произнести это вслух! Но Василию Кашинскому удела не отдаст Москва, чтоб чрезмерно не усилился и не начал своевольничать, а Москве удела не отдаст уже Михаил.
— А затем, — сказала она сыну, нимало его не обманывая, — чтобы Еремей и впредь прямил нам, а не побежал к Михаилу, дабы получить удел уже из его руки.
1367
Вызов на владычный суд пришел Тверскому епископу Василию в начале апреля, вскоре после кончины его предшественника и, не исключено, был как-то с этим связан. Федор, прозванный Добрым, тот самый, что спорил с Василием Каликой, отстаивая мысленность рая, скончался в Отроче монастыре, где уже несколько лет жил простым иноком. История была запутанная и некрасивая, и Федор оставил кафедру не совсем по доброй воле. Хотя, как всегда казалось Михаилу, с тайным чувством облегчения. Все же он был действительно слишком добр для политики. Смерть старца сильно огорчила князя. Федор Добрый был человеком его из детства, и ныне рвалась еще одна ниточка.
Собираясь в Москву, где его — как Василий уже догадывался — не ожидало ничего хорошего, он сам посоветовал князю:
— Езжай, чадо, к Ольгерду! Хоть он и язычник, а, даст Бог, поможет своему сродственнику.
Когда стали дороги, Микулинский князь отправился в Литву, а епископ Василий — в Москву, держать ответ, почто и зачем он утвердил завещание князя Семена.
Князь Митрий, большой и шумный, ввалился в покой:
— Дуняш, а это тебе!
И, чуть зарозовев, протянул жене букетик ландышей, укутанных в листики и трогательно перетянутых шерстинкой, почти потерявшийся в его огромной ладони.
Княгиня, сияя глазами и отстранив девок, сама снимала с мужа запыленный летний зипун, лила воду из чеканного медного рукомоя. Митрий, умываясь и отфыркиваясь, рассказывал:
— В Мячково ездил, на каменоломни, а там мужики измыслили такие как бы мостки, и поливают водой, чтобы лучше скользило, и так заволакивают камень на телеги, намного способнее выходит. А в обед отведал ухи, узнать, чем мужиков кормят... Не, ну съесть, конечно, можно, но только с очень большой голодухи. Ты представляешь, оказывается, ихний помяс* соль ворует!
* повар.
— И ты?.. — вопросила Дуня, замирая.
— По роже гаду съездил! И теперь пусть седьмицу всю ватагу сам кормит, на свой кошт! — он в некотором волнении глянул на жену, не слишком ли круто управился, или, может, наоборот?
— Ты справедливый! — успокоила Дуня, нежно погладив по плечу, и Дмитрий радостно обнял ее, и оба, забыв обо всем, долго целовались. Только вот в покое было набито уйма дворни, и Дмитрий, первый сообразив, густо покраснел и отстранился.
— На Троицу поедем в Коломну? — предложил он. — Там красотища, все зеленое, девки хороводы будут водить, а служить будет Митяй, он правда здорово служит! И народу помене, — прибавил он, многозначительно покосясь куда-то вбок.
Дуня с молчаливым обожанием взирала на своего веселого князя. Митя так жаден был до всех жизненных радостей, до хорошего куска мяса, скорого бега коней, песен и плясок, и до тех новых, которые обрел в супружестве, и при том строго соблюдал все посты, если и не с легкостью (такому большому телу немало требовалось пищи!), то, во всяком случае, без надрыва, с такой же чистой радостью хорошо исполненного дела. Был и веселый, и добрый, какой-то удивительно чистосердечный, и Дуне было с ним хорошо, не только когда, как сейчас, обнимал так крепко, что сладко ныли все косточки, а просто хорошо, всегда, и твердо зналось, что это прочно и навеки. И, любуясь своим милым ладою, она в который раз подумала, что счастлива!
С Тверским епископом Алексий управился круто, осудив, отменив завещание и наложив немалую епитимью. Даже ежели Василий был неправ с канонической точки зрения, что само по себе еще было спорно, не стоило бы обходиться со стариком так сурово. Но тут политика взяла в свои руки церковные дела. У Нижегородского епископа за поддержку Бориса митрополит вовсе забрал под себя добрую половину епархии, включая сам Нижний. Получив одобрение вышней власти, Василий Кашинский сделал то, что только и умел. Взяв племянника Еремея и приданный ему в помочь невеликий московский полк, под предлогом сбора неполученной за два года дани, он отправился грабить Дорогобужский удел. А заодно и Микулинский. А заодно и Холмский. А заодно и Тверь.
На этот раз Илья взял в Ивановку всех троих. Надя уже работала в полную силу, сыновья-подростки тоже помогали толково, и тащить разом два надела становилось несколько легче.
Свалив покос, Илья решил ненадолго — поджимали иные сельские дела — мотнуться в Тверь, вызнать, не сотворилось ли без него в дружине какой неисправы. Детей он оставил в Ивановке, наказав Наде присматривать за братьями.
Весть о том, что дядя Вася пустошит Холмскую волость и всяко не минует Ивановки, пристигла Илью в пути, и первое, что подумалось: опять?! Не дам! Вдругорядь — не дам! Но, оценив величину войска, что тяжко облегло дорогу, он отчетливо понял, что им с мужиками, без иньшей помощи, деревни не отстоять.
Он стоял в кустах, зажимая храп коня, чтобы тот случайным ржанием не выдал их, и думал, кого ему спасать: своего князя или свою семью. А войско текло и текло мимо, подымая пыль сапогами. Решило то соображение, что Всеволодовичи оставались в Твери, и Василий, если задумал над ними какую-либо пакость, скорее всего ее уже сотворил. Когда кашинцы наконец прошли, и Илья, всякую минуту ожидавший гибели, уверился, что остался цел, он помчался назад.
Двигаясь лесными тропами, он добрался до Ивановки вовремя и там распорядился, не медля ни часу, зарывать хлеб, бабам забирать детишек и отгонять скотину в Гнилой бор, где еще со Щелкановой рати было слажено убежище, правда, невесть, пригодное ли теперь для жилья, а мужиков, оборуженных охотничьими луками, рогатинами и пересаженными на долгие рукояти топорами, повел к Новому Городку. Удержать город, он понимал это разумом воина, ныне было самым главным.
Сыновей, несмотря на их просьбы, он с собой не взял, заявив:
— Кто ж тогда обережет женщин?
Тринадцатилетний Семен, уразумев, кивнул молча и твердо, и Степа, став плечом к плечу с братом, выговорил звенящим от напряжения голосом:
— Убережем!
Наде, обнимая на прощанье, он все же шепнул:
— Братьев береги!
Она без слов склонила голову. Перекрестила отца, уже сидевшего в седле, таким Лушиным, таким знакомым жестом, что у Ильи защемило сердце.
Распрощались, и Илья во главе своего невеликого отряда выступил в путь. Напоследях обернулся на обоз, медленной змеей уползающий в лес, и подумал: доведется ли еще увидеть своих детей?
В Новом Городке ткнулись в сутолоку и бестолочь. Город был забит ратными и беженцами, которых малая крепостица попросту не могла вместить. Илья сунулся было туда, сюда, взъерошенный и охрипший от крика воевода рявкнул на него матерно. Илья отмолвил, нехорошо узя глаза:
— А ты меня, боярин, не лай! В бою рядом станем.
Воевода, только тут уразумевший, что перед ним не очередные беженцы, а ратная помочь, повинился и распорядился размещать и кормить уставших мужиков.
Илье не пришлось передохнуть и на мал час, едва успел сжевать сухомятью хлеба. К его огромному облегчению оказалось, что князь Иван тоже здесь, в Городке. Княгиня Евдокия, видимо, женским чутьем уловившая, что что-то затевается, вовремя уехала из стольного града вместе с детьми. Иван отправился с теткой, а Юрий остался в Твери, и теперь от него не было ни вести, ни навести.
Преодолев первую, от неожиданности, сумятицу, Михайловы бояре успели забить город в осаду до подхода кашинских ратей. Передовые отряды появились уже ввечеру. Стоя на забороле, Иван наблюдал, как движутся внизу светящиеся точки. В низко надвинутом, не своем, шеломе с опущенной стрелкой он выглядел очень сосредоточенным и до ужаса юным. Таким юным — Всеволод, как казалось Илье, таким и не был никогда. У Ильи самого не было ни брони, ни копья, и вообще изо всей ратной справы только сабля, без которой он, из дурацкого гордения, обык не выходить из дому.
Княжич вдруг оборотился к Илье:
— Удержим город?
— Удержим! — Илья не колебался ни мгновенья. — Княгиня в городе, так и удержим.
Иван помолчал, что-то додумывая про себя, спросил:
— У тебя ведь дети?
— В лесу! — отмолвил Илья. — Бог даст, отсидятся. — О детях он не позволял себе думать. — А Городок мы должны удержать. Во что бы то ни стало. Потеряем город — потеряем все.
— Удержим! — повторил Иван. Почти также, как давеча Степа.
С утра кашинцы полезли на приступ. Приступ отбили, отбили и следующий. На третий день осажденные сами сделали вылазку. Иван вел воинов, и они рубились, и потом откатывались назад, и иные, увлеченные боем, промедлили отступить, и кашинцы на их плечах едва не ворвались в крепость, но все же обошлось... Потом хохотали, вспоминая, как расшугали курей, приготовленных к обеду, а одна пеструшка вцепилась когтями кашинцу в лицо, что твой сокол! А Иван сам разоставлял кметей по стенам, сам проверял сторожу, и распоряжался на удивление толково. Это признал и воевода, по-первости не принявший пятнадцатилетнего княжича в расчет. Иван на глазах из мальчишки становился воином и мужем.
Больше сражений не было. Василий Кашинский, навыкший грабить беззащитные села, городов брать не умел. И после недолгой осады, разорив и испустошив окрестности, он отступил от Нового Городка.
Они сидели в обширной зале Виленского замка. Вдвоем. Крепкий молодой раб — именем, кажется, Войдыло — недвижно замер у дверей, оберегая беседу господина с русским князем. Сквозняки гуляли под гулкими сводами, гоняя черные мохнатые тени, заставляя метаться огонь в очаге, где корчились, погибая, целые пни. Ольгерд, высокий (они с Михаилом были примерно одного роста), кряжистый, заметно обнесенный сединой, сам схожий с могучим деревом, молчал.
— Зри! Москва все гребет к себе! Как бы, осильнев, не похотела прибрать к рукам и твои города.
Покамест как раз Ольгерд прибирал к рукам русские города, и Михаил, высказав в горячности, испугался собственных слов. Не прозвучало ли так, будто он заведомо отдает литвину... да хоть Смоленск?
Ольгерд, однако, не стал искать второго смысла. Медленно покачал головой, высказал единственное:
— Немцы!
— Поможешь Твери — и Тверь в иное время выстанет против немцев! — возразил Михаил.
Ольгерд не ответил. Хрустнула в руках сломанная ветка. Ольгерд кинул обломки в огонь, повторив про себя: "Тверь. Вот как!". Перевел взгляд на шурина.
— Я дам тебе полк! Маленький.
Михаил Микулинский двигался по Тверской земле, и войско его росло, как снежный ком. Все, обиженные Василием, собирались под его стягом, а обижена ныне была вся Тверская земля. Быть может, ограничься дядя Вася одним Семеновым уделом, как-никак, присужденным ему (точнее, Еремею) духовным главою Руси, у него и оставалась бы какая-нибудь надежда. Но он не смог удержаться от искушения посчитаться с ненавистными Александровичами. Тверской князь разорял тверскую землю, и земля поднялась. Литовский отряд, действительно, был невелик, предназначенный не столько для боя, сколько для устрашения, но он был. К Михаилу присоединился Иван, присоединился и Юрий Холмский, как оказалось, счастливо сумевший избегнуть нятья. И вскоре войско подошло к Твери.
Накануне Михаилу привиделась во сне осада города. Сон был настолько правдоподобен, что он даже чуял запах гари и крови. Пороки били по городу, и он видел, как каменные глыбы перелетают через стены и падают на Спасо-Преображенский собор. В действительности, конечно, они не могли лететь так далеко, но во сне он отчетливо видел, как серые валуны сшибают крест, сшибают, почему-то беззвучно, белокаменное узорочье, как собор целиком начинает проседать, все так же без единого звука.
Михаил проснулся и не сразу сообразил, что бой еще не начался. Рушащийся собор так и стоял перед глазами. Он спросил себя: Михаиле, ты действительно готов брать приступом стольный город своей земли? Вспомнил расхристанные избы и вытоптанные поля, где клонились долу и осыпались чудом уцелевшие колосья, вспомнил почему-то оскаленную пасть мертвого пса, лежащего поперек порога, и черных мух, вьющихся над запекшейся раной. И, ужаснувшись сам себе, сцепив зубы, все же ответил себе: да!
Этого делать не пришлось. Тверичи сами открыли Михаилу ворота. Василий сумел улизнуть в последний миг, бросив жену и все свое добро. Теперь Михаил мог идти на Кашин. Мог. Но это значило бы подвергнуть разорению последний уцелевший клочок Тверской земли. Тут как раз прибыло посольство из Кашина. Василий умолял о мире.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
