Операция "Машкера". Киноповесть.

Эти подвески были на Анастасии в день их свадьбы. Иван взвесил их в ладони... Странно, но ему совсем не было больно. С прошлым надо расставаться — рано или поздно. Да и кому же еще... ведь Анастасия не оставила ему дочери.

Царь повернулся и вложил драгоценность в руку слегка растерявшемуся Федору.

— Держи... это тебе для невесты.

Ибо с некоторых пор у Феди имелась невеста....

Эпизод 10

В боярских хоромах — тяжелые потолки, низкие каменные своды, ныряешь под них, как будто в барсучью нору, идешь, раз за разом пригибаясь, под арками, между столпами, которые делят палату на некое подобие клетушек, и оттого огромное помещение вовсе не кажется просторным. Дверные проемы обрамлены белыми полуколоннами, украшены прихотливым резным узорочьем, стены по обе стороны расписаны причудливо вьющимися цветами и травами. Красиво... и все равно — свободы нету!

Да и какая тут свобода. В последние дни во всех боярских теремах поселилось гнетущее ожидание беды.

В палате натоплено до одуряющей духоты, богатые меха греют исправно, и все равно — знобко. Осанистые, дородные мужи, все — чести ради — в бобровых, собольих, лисьих шубах, крытых парчой и рытым бархатом, все — отпрыски древнейших на Руси фамилий, Рюриковой, Гедиминовой, Чингизовой крови, сидят за трапезой в молчании, лишь изредка перекидываясь отрывистыми, тревожными фразами. Редко-редко кто-нибудь тянется пригубить стоялого меду...

Ефросинья влетела в палату. Кто бы мог подумать, что старая княгиня способна так бегать... Задыхаясь, выпалила:

— Филиппа взяли!

Бояре повскакивали с мест, позабыв степенность и чин, все устремились к ней, подбирая полы шуб и нелепо тряся долгими рукавами. Обступили плотным кругом.

— В монастырь не отпустил, — продолжала Ефросинья с едва сдерживаемой яростью. — Лютым судом судить будет.

У княгини поверх богатого шитого золотом повойника — черный платок, словно бы она заранее облачилась в траур. Черное, говорят, старит... княгиня Старицкая казалась сейчас не просто старой — древней. Морщины, как разломы иссохшей от зноя земля, лежали вокруг глаз, у сухих бесцветных губ, на подбородке.

Ефросинья умолкла. Опустилась прямо на каменные ступеньки. И вдруг как-то совсем просто, по-бабьи, выдохнула:

— Засудит!..

Бояре, пригорбясь, понуро сидели по лавкам, отмалчивались.

— Кабы по старине, боярским судом судили, не дали бы Филиппа в обиду, — вздохнул кто-то.

Ефросинью словно ужалили:

— Не старое поминать — выхода искать надо!

Так сказала, что ее сын, любопытно заглянувший в палату, вздрогнул и прижался к стене.

— Выхода нет...

— Выход есть! — аж эхом отдалось под сводами, закачались, затрепетали огоньки лампад пред святым распятием. — Один выход... последний. Царя — убить.

Выговорила. И сама ужаснулась. Заметалась глазами... Вскочила — и уже во весь голос, отметая любые сомнения:

— Либо — царя убить, либо — самим на плаху!

Повисло молчание. Никто не смел произнести слова — ни поддержать, ни возразить. Скажи — и чаемое станет реальность.

Ефросинья обвела соратников пытливым взором. Молчат... В первый раз обратила внимание на молодого монашка с огромными истовыми очами. Вроде бы Пименов человек. Этот бы не смолчал, кабы дали ему слово! Да послушание, кротость, всякое такое... Пимен, ты-то какого черта губы поджимаешь, епископ ты или кто?

Ставшую уже невыносимой тишину прервал Владимир Старицкий. И по своей глупости задал самый здравый вопрос:

— А кто убьет?

Свершилось. И уже Пимен, радуясь, что, все-таки не он, торопясь, чтоб теперь-то не опередили, не перехватили инициативы, заговорил учительно и властно:

— Только чистый сердцем подвига подобного достоин.

Повернулся — сухой профиль хищной птицы, ледяные глаза — нашел взглядом молодого инока. Они сидели с Владимиром рядом, чем-то неуловимо похожие.

— Волынец Петр! Тебя на подвиг рукополагаю.

Опираясь на плечо монашка, епископ по-старчески медленно движется к распятию. То ли Петр поддерживает Пимена, то ли Пимен тащит Петра.

Юноша преклоняет колени. Седой епископ простирает над ним руки, начинает читать молитву. Заговорщики молча кутаются в шубы. Даже Ефросинья ощущает ледяное дыхание Ужаса, который сама призвала из небытия. Впрочем, Ефросинья Старицкая не из робких! На столе — забытые остатки трапезы. По надрезанному хлебу ползают жирные мухи... Откуда мухи зимой? Нож сам ложится ей в руку. Нож — для царя.

А у Волынца — непредставимо огромные, широко распахнутые глаза, и в глазах тех — восторг, ужас, гордость, жертвенность... пальцы стискивают рукоять ножа... льются привычные слова молитвы... и вымываются мало-помалу все чувства, очи тускнеют, становятся фанатичными и пустыми. Лишь две слезинки медленно сползают по безбородому мальчишескому лицу. Пимен читает над ним молитву, как над покойником. Ибо Петр Волынец не принадлежит больше к миру живых.

Если и удастся ему уцелеть, это будет счастливая случайность, на которую ни в коем случае нельзя рассчитывать. Только об этом епископ Новгородский Пимен думал меньше всего, благословляя ученика своего на кровавый подвиг. Его душила злоба, и, едва лишь завершив обряд, он дал ей волю:

— На земли церковные посягнул... изничтожу зверя!

Старицкая княгиня напомнила:

— Надо бы спасти Филиппа.

Пимен оставался как-то странно безразличен. Ефросинья прибавила со значением:

— Ведь из-за нас он гнев Ивана на себя принял.

Старец сурово изрек:

— От того сие зависит, кто в суде судить будет.

И отвернулся, показывая, что разговор окончен. Но Ефросинья была настойчива:

— Кто в суде за старшего? Кому золота, меха, посуду золотую?

Пимен резким движением запахнул мантию. И объявил:

— Я!

Некрасивое, словно бы из мятого пергамента, княгинино лицо расцвело улыбкой:

— Стало быть — спасен?!

Пимен властно вскинул десницу.

— Стало быть.... — чего не знала Ефросинья Старицкая, так это того, что новгородский владыка до сих пор не может забыть, как Филипп (он полагал) увел митрополию у него из-под носа. Зато это знал царь Иван. — ... погиб! — сухая ладонь рубанула воздух. — Мученик Филипп, — добавил Пимен поучительно, тряся белой бородой, — нашему делу нужнее. Мученик, святой, — говорил он, наступая на княгиню — и та невольно попятилась, — для борьбы важнее! Бога царю не одолеть! — заключил церковник, многозначительно воздев указующий перст. И, не прибавив ни слова, не обернувшись, медленно двинулся прочь, привычно опираясь на плечо Волынца. Мантия ползла за ним, словно свитый в кольца хвост мудрого змея.

Видавшей виды, прожженной интриганке Ефросинье Старицкой сделалось не по себе. Она нервно сдернула свой черный плат — под ним оказался другой, белее свежего снега. Выговорила вслух:

— Бел клобук... но черна душа!

Эпизод 11. Несколькими днями раньше.

На чрезвычайное совещание допущены были лишь двое: Малюта и Федор Басманов. Государь, ссутулясь, ходил по палате, отрывисто бросал:

— ... изобличить измену!.. заставить действовать — и обличить!

— Стало быть, на живца ловить станем, — понимающе кивнул Малюта. — На пескаришку — да красную рыбицу.

Федор, который с ногами устроился на лавке, подтянув колени к груди, и из-под ресниц наблюдал за происходящим, поднял голову:

— Тетка царская на мелочь не поведется. Не стоит ее недооценивать.

Малюта с сомнением покачал головой:

— Крупновато берешь, Федька, — краем глаза он покосился на государя. — Ведь если что...

Царь резко распрямился, ударил в пол посохом:

— Никаких "если что"! Только наверняка.

Замысел, брезживший у него в уме, постепенно начал обретать конкретную форму.

— Нужно вывести их из равновесия, заставить спешить, вынудить нанести удар — там и тогда, когда это решим мы.

— У агличан есть хорошее слово: "to provoke", — вставил Басманов.

— Хм... — Малюта прищурился. — А тогда... ежели, к примеру, вот так...

Федор соскочил с лавки.

— А начать с того, что...

План созрел быстро. Долго пришлось обсуждать детали. Всех троих охватил азарт: не просто переиграть врага, не только переиграть наверняка — переиграть красиво! Наконец государь заключил:

— Ну, решено. Начнем дело.

— Operation, — снова влез Федька.

— Что?

— "Дело" по-аглцки.

Басманов нынче взялся учить английский язык.

— Ох, Федька, гляди, за аглицкими словечками родные перезабудешь, — не удержался Малюта. Покуда шел серьезный разговор, было не до подколов.

— Ничего-ничего, Григорий Лукьяныч, ты мне напоминать будешь — тебе-то отвлекаться не на что, — живо отбрил Федька.

Иван с улыбкой пожурил верного пса:

— Полно ворчать, от знания иностранных языков державе изрядный прибыток. У тебя, Федька, это который?

— Третий будет.

Но прежде чем отослать соратников, Иван задумался еще об одной вещи, и...

— У всякого дела должно быть имя, всякой битве в летописях дано название. Эту...э-э-э... операцию назовем "Машкера".

— Наденем личины, чтобы сорвать личину с врага, — поддержал государя Федя.

Малюта только хмыкнул. Иван, без спору, великий правитель... но он всегда был чуточку позером.

Эпизод 12. Ретроспективный.

Сказать по совести, серьезных людей, вроде Малюты или старшего Басманова, в опричнину пришло не так и много. В основном — молодые обалдуи, которым ничего в этой жизни не светило, и вдруг засветило, и они радостно за это ухватились, не особо вникая в суть. Отчасти так оно и задумывалось...

Идею эту они лелеяли давно. И наглые враки, что из честолюбия. Разве же не было самой насущной государственной необходимостью сломить власть самодовольного, обнаглевшего, вечно интригующего старого боярства, оттеснить его от управления и заменить новыми — энергичными, талантливыми и преданными государя — людьми? А что такими людьми оказались Скуратов да Басманов — так ведь других и нету!

Болезнь царицы сначала не казалась опасной, но Малюта песьим нюхом почуял, что что-то грядет, и поспешил вызвать Басманова из Рязани. Тут уж лучше перебдеть, чем проосторожничать и упустить шанс.

Сама судьба оказалась на их стороне. В день смерти царицы государь как раз получил от Басманова грамоту с жалобами на местное боярство, мешающее защищать город. Малюта уж было подумал, что все: Алексей Данилыч ни за что не бросил бы в опасности вверенной ему крепости. А и бросил бы, так царь живо открутил бы ему голову. Причем в буквальном смысле.

Но оказалось, что письмо задержалось в пути. Татар благополучно отбили, Малютин гонец беспрепятственно добрался до Рязани, Басманов подхватил сыночка и, не медля ни минуты, не сменив платья, не сбросив кольчуги, помчался в Москву.

Вот у гроба царицы они все и собрались.

Чисто по-человечески Малюте было очень жаль Ивана, и совсем не хотелось травить ему душу. Но вот отдельные нехорошие люди, как то Шереметьев, Турунтай-Пронский, Тугой Лук Суздальский и иже с ними, благих Малютиных устремлений не разделяли. Что ж — таить весть об измене, пока государь не нагорюется? Так сам же опосля с Малюты и спросит!

Но вообще-то царь его даже не слушал. Думал о чем-то своем. Вздохнул:

— Прав ли я... не божья ли кара...

Пластом лежал на ступенях. Кажется, плакал...

А тощий поп все зудел и зудел над ухом, как муха, не нашедшая места для зимней спячки. Тут подтянулись и Басмановы, причем с такой весточкой... нет, ну о таких вещах Малюта, "око государево", обязан докладывать сам!

Иван пошатнулся. Вскрикнул раненым зверем:

— Андрей! Друг!

И Малюте, несмотря на то, что бегство Курбского пришлось ему весьма кстати, ужасно захотелось этого самого Курбского изловить и придушить собственными руками — ведь нельзя же так издеваться над человеком!

— Чего ему недоставало?

Малюта знал, чего, и даже невольно кинул взгляд на восковое лицо покойной царицы — но этого государю объяснять, пожалуй, не стоило.

— Или... шапки моей царской захотел?

Не без этого, государь, не без этого.

Малюта еще немножко подбавил про коварных бояр. Клобучник многозначительно бурчал что-то про поражение и сокрушение. Тут-то Иван и заорал, расшвыривая подсвечники:

— Врешь! Не сокрушен еще московский царь!

Вот это, государь, правильно. Вот это по-нашему.

Пимен с царской теткой оценили обстановку и быстренько смылись. И это правильно, не пришлось выставлять.

Иван обвел глазами церковь. Остановил взгляд на Басманове. Промолвил:

— Мало вас...

Вот тут и следовало бить! Но Алексей отчего-то промедлил... выразительную паузу, что ли, выдерживал? И государевы мысли унесло совсем в другом направлении:

— Звать ко мне друга верного, последнего, единственного — Федора Колычева!

Вот только этого "друга" нам еще не хватало. Малюта поспешил вмешаться:

— Государь, не доверяй боярину Колычеву!

Нарочно назвал не иноком, боярином.

И Басманов — с тем самым, выстраданным, взлелеянным:

— Окружи себя людьми новыми, из низов пришлыми, служилыми, всем тебя обязанными! — внушительно так получилось, самое оно. — Сотвори из них вокруг себя кольцо железное, с шипами острыми — против врагов! Из людей таких, чтобы отреклись от роду-племени, от отца-матери, только царя бы знали, только бы волю царскую творили!

Ох, хорош был старый Басманов! Ведь не играл, ведь искренне говорил, и сына по-настоящему пожертвовал, оторвал от сердца! Да и он сам, Малюта — разве не так же?

А государь — какое у него было лицо! Отрешенное... он словно всматривался в грядущее... или в небылое.

И вдруг обернулся, сгреб обоих в охапку, и — вдохновенно:

— Верно говоришь, Алешка! Железным кольцом себя опояшу, братию железную вокруг себя соберем! Опричь тех опричных никому верить не буду... — метнулся к гробу, распластался по темному дереву, — железным игумном стану! — мысль жила уже сама по себе, творила себя, кидала тело из стороны в сторону, как тряпичную куклу. — Москву брошу! В Александрову Слободу уйду!

Тоже неплохо. Малюта с Басмановым в два голоса поспешили развить мысль:

— На Москву походом двинешься...

— ...завоевателем вернешься!

Но государь в очередной раз их удивил.

— Не походом... не походом — на призыв всенародный возвращусь!

Это уж вовсе ни в какие ворота! Они попытались вернуть царя на землю:

— Невозможно призыва всенародного дожидаться, — это Басманов.

— Невозможно горлопанов слушать, — и Малюта. Давно ли сам был таким вот горлопаном. А впрочем, давно. Семнадцать годов минуло.

Но как будто кто-то когда-то мог образумить Ивана Грозного! Глянул так, что аж у самого Малюты мурашки побежали. Рыкнул:

— Куда, рыжий пес, заносишься!

Малюта благоразумно стушевался. Басманов только глянул поверх кольчужного ворота: мол, эвон как перевернул наш замысел!

А Иван весь уже был во власти вдохновенной мечты.

— В том призыве всенародном волю Вседержителя прочту! Новое помазание обрету! Дело великое совершу!