Операция "Машкера". Киноповесть.

Эпизод 1.

Федор Басманов сидел на окне, ел чак-чак и болтал ногами. При виде входящего царя он склонил кудрявую голову и протянул миску.

— Будешь? Зря мы, что ли, Казань брали!

Усмехнувшись, Иван взял щепоть татарского лакомства. Бесенок! Казань — пожалуй, лучшее, что было в его, Ивановой, жизни.

Федька мягким кошачьим движением спрыгнул с окна на приступку, оказавшись на одном уровне с государем и вдруг, приникнув, страстно зашептал:

— У Старицких было очередное сборище. И митрополит, и Пимен тоже были там.

В свое время английская королева прислала в подарок своему русскому "брату" пару бульдогов. Такой пес если вцепится во что-нибудь, уж ни за что не разожмет зубов. Так вот, тетка царская была у Федьки любимой косточкой.

— Откуда знаешь? — спросил царь, обтирая перепачканные медом пальцы.

— Есть на старицком подворье свой человек.

— Холоп?

— Вроде того.

— Холопский донос к делу не пришьешь.

— Ничего, начать-то дело можно, — подошедший Малюта, не спрашиваясь, запустил в миску пятерню. Что ж, он Казань тоже брал. — А там, глядишь, и кто покрупнее изловится.

Иван начал злиться.

— Вот вы этого кого прежде изловите и передо мной поставьте! Доказательства! Доказательства измены добудьте и дайте мне в руки, а пустой болтовни я слушать не желаю.

Опричники переглянулись.

— Есть на примете один человечек, — осторожно начал Малюта. — Не холоп, дворянин Старицких. С очень длинным языком, за то на него и показания имеются, дескать, говорил в кабаке на государя непригожие речи. Сам-то донос пустяковый, но вот кабы на его основании того дворянчика... — Малюта сделал характерный жест, — прижать да хорошенько потрясти, очень много любопытного можно узнать. И про Старицких, и про всю их боярскую шайку, а может, и про кое-кого из попов...

А вот это косточка уже Малютина.

— Ну и действуй. Мне что ли, тебя, рыжий пес, учить?

Не нравилось Ивану все это. Ох, не нравилось. Но, в конце концов, что ему — своих псов вечно на своре держать? Они свое дело знают. Пусть работают.

Малюта поклонился, пряча хитроватую ухмылку. Н-е-ет, государь, его, Малюту, око государево, учить не надо, сам кому хошь урок бдительности преподаст. Что тетка царская заговоры плетет, это и ежику понятно, тоже мне новость. Григорий Лукьяныч ныне точил крючок совсем для другой рыбки. Лично для него гораздо более заманчивой.

Эпизод 2. Двумя днями раньше.

Это кресло, резанное из тяжелого светлого дерева, с высокой треугольной спинкой, в кою вписан был тощий, длинношеий, какой-то даже ехидный двуглавый орел, не особо удобное, ныне сделалось для него убежищем. Если вцепиться в подлокотники, крепко-крепко, так, чтоб острая резьба впилась в ладони, быть может, получится отвлечься на боль, выкинуть из головы скверные мысли... худо, что они все равно возвратятся. И уже не покажутся такими скверными... даже почти правильными...

Опять Малюта. Опять бубнит свое: почто попу над собой власть даешь. Только тебя еще не спросили. Не твое собачье дело!

Переходы в Опричном дворце низкие, даже Малюте приходится сгибаться. Вылез из-под каменной арки, точно и впрямь из песьей конуры: то ли гавкнуть, то ли вильнуть хвостом.

— Ну да — пес. Пес и есть, — боже ты мой, да едва ль не с обидой! — Да предан пес, не выдаст пес. Зря попа псу предпочитаешь!

Пригляделся к государю пытливо — слушает. Повел дальше:

— Знаю, — мол, — дружбы ищешь, без друзей тоскуешь...

Малютины кривляния выглядели и гадко, и неуместно. Но что-то Ивана держало...

— Хорош друг... — "верный пес" гаденько подхихикнул, — чай, не лучше Курбского!

Черной молнией рассекли воздух четки. Метнулся и опал рукав — сломанное крыло. Выкрикнулось само:

— Имени того называть не смей!

— А!!! — торжествующе, яростно, ревниво. — Любишь Курбского! Знаю!

Все знаешь, собака! Но этого ты не смеешь, слышишь — не смеешь! Мне! Говорить! О господи... почему же так больно...

— Не изменой его сокрушаешься — о потере дружбы скорбишь! Ночей не спишь...

Иван не выдержал. Развернулся. Все силы, всю ярость вложил в это движение!

Малюта отлетел на несколько шагов. Нелепо взбрыкнув короткими ногами, бухнулся на пол. А пол-то каменный... И с полу, с колен, отчаянно — убивай, но выслушай! — упрямой скороговоркой:

— Преданных людей не ценишь, ласки царской жалеешь, — подполз на карачках, ухватился за подлокотник и тут же отдернул руку, — тем, кто за тебя живот свой кладут, тем, кто плечами могучими власть тебе поддерживает!

Иван откинулся на спинку, проговорил, убеждая скорей самого себя:

— Плечами народа поддержан стою... волей народа крепок! Божий глас в той воле... слышу... — орлы за спиной глядели саркастически. — Волей Божией дела вершу!

Однако от Малюты так просто было не отделаться. Ведь от государя научился — представления устраивать. Вскочив на ноги, потрясая царским посохом (для пущего эффекта, а также для того, чтоб этим самым посохом не огрести), он завопил на весь Опричный дворец:

— Царь, молю, не давай попу воли! Никому не верь! Власть имеешь — силу применяй!

Да когда ж он угомонится. Иван устало сполз по спинке, распластался, утонул в заветном кресле, огладил острую резьбу подлокотников... не помогало.

А пес заметил перемену. Подсунулся к самому уху, и вкрадчиво так...

— Понима-а-ю... слово дал попу. Обеща-а-ание. Понимаю — слова не вернешь, — еще приблизился, уже без колебаний оперся на подлокотник. — Понимаю, так поступить надобно — чтоб и слово царское в силе сохранить, и чтоб изменников извести... Чай, о том сокрушаешься?

Иван вздохнул. Нахмурился. А пес весь такой заботливый, прямо родная мамочка поправляет сонному дитяти одеялко: подтянул край шубы, укрыл, погладил ласково — мех, куда ж ему, псу недостойному, царского плеча коснуться.

— Выход есть...

Иван против воли заинтересовался.

— Смерд один... — короткопалая, с обкусанными ногтями рука замельтешила у Ивана перед глазами, — да не смерд, а так, пес... — и сжалась в кулак! — рыжий пес Малюта! Один весь грех на себя возьмет.

Малюта поднялся. Истово осенил себя крестным знамением.

— Душу за царя положу, душу свою погублю, но святость царского слова сохраню!

И это совсем не выглядело пустым сотрясением воздуха.

Малюта поклонился и застыл в ожидании.

Отчего-то государя это растрогало. Он протянул руку... взял верного слугу за подбородок... пристально всмотрелся в хитрущее, уродливо перекошенное лицо. А ведь вправду — любит. Вправду — предан. Эх, псина...

Малюта прищурился. Понял — можно, и завел голосом доброго дяди-сказочника:

— Гончий пес чего творит, коли зверь хитрит, стрелой в нору летит?

Иван задумался. Он был не охотник, и что делает в таких случаях гончий пес, представлял слабо. Предположил:

— Обгоняет? — сообразив, что на верном пути, продолжил уже увереннее. — Вскакивает?.. Зверя обходит?.. — и понял, понял все! — Попа обскакать?

— Да! — зашипел в ответ Малюта. Как можно прошипеть слово, где и шипящих-то нет? Ан вот можно. Доверительность, азарт, ехидство — все вместилось в одном коротком словечке!

— Обойти предлагаешь?

— Да!

— Так начать, чтоб заступиться не успел?

— Ага!

Ивану сделалось вдруг смешно. И так легко...

— У, пес! — приговаривал он, красивой своей, унизанной перстнями рукой наглаживая хитреца по макушке. — По ласке царской сокрушаешься...

Некому было посмотреть на них со стороны, а ведь и впрямь один в один походил в этот миг Малюта на пса-эрделя: мордочка кудрявая, глазки умильные...

Царь задержал в пальцах рыжий вихор... и от души чмокнул верного пса прямо в лоб. Хлопнул по спине: за дело!

Надо было сказать что-нибудь весомое. Самому себе сказать.

— Что положено вершить — верши. Волею Вышнего суд и казнь твори.

Как-нибудь так.

А Малюта, довольнехонек, вытащил из-за пазухи список, принялся водить толстым пальцем:

— А чтобы поп вступиться не успел, вот мы с его дальних родичей, Колычевых, и начнем. Колычевых-Умных да Колычевых... — прищурился, прикидываясь, что с трудом разбирает написанное. А может, и не прикинулся, кто его знает. Грамоте-то учился уж на четвертом десятке. — ... а, Колычевых-Немятых, — скомкал лист, хохотнул. — Вот мы их и примнем!

И осекся, поняв, что брякнул лишнего. Торопливо, пригибаясь, выскочил из палаты, на ходу пару раз опасливо оглянувшись — не летит ли ему вслед что-нибудь тяжелое.

Царь этого не видел... не видел вообще ничего. В мозгу рвануло ослепительной вспышкой, ударило взрывной волной: да он же сводит личные счеты! А... а ты? Слепо, точно сомнамбула, он поднялся, сделал несколько шагов. Ты сам — не таков ли? Голова раскалывалась, он схватился за голову, сжал ладонями, но боль пульсировала, текла сквозь пальцы... Каким правом судишь, царь Иван? Судорожно вскинутая рука, взгляд — в небеса... Как, должно быть, впечатляюще это выглядит. Да только некому тебя сейчас видеть, царь Иван. Некому, кроме Господа. Да совести твоей... Господи, слышишь ли вопль мой? Царь Иван, самодержец... по какому праву меч карающий заносишь?

И точно в ответ плеснул вдали чей-то крик. И оборвался.

Иван кинулся к окну. Не добежал. Не смог заставиться себя посмотреть. Заметался по палате, цепляясь за стены, но и стены, белые, каменные, не дали опоры. Оборванный предсмертный крик все еще стоял в ушах. Подгоняемый им, царь стремглав пробежал низкими переходами, вверх по лестнице, в опочивальню, уже теряя силы, пал на постель, зарылся лицом в белый мех. И здесь не найти убежища! Прошептал с мольбою:

— Да минует меня чаша сия...

И услышал за спиною ледяной, вовсе не человеческий голос:

— Не минует.

Федор Басманов стоял чуть в стороне, под аркой. Государь промчался мимо, не заметив, и Федор, смекнув, что нужно что-то предпринимать, побежал следом. Постоял, посмотрел, оценил обстановку — и заговорил о смерти Анастасии. Словом, распалил так, что, когда чуть позже они спустились во двор, над телами только что казненных бояр Иван хотел было, по обычаю перекреститься — и, не довершив крестного знамения, выдохнул:

— Мало...

Эпизод 3.

У мертвецов — босые желтые ноги, будто отлитые из скверного воска. А лиц не видно. Лица скрыты черной тканью, и ткань западает там, где у живых людей шея. И на целый долгий миг можно поверить, что произошла ужасная ошибка, и там, под черной тканью, кто-то другой, что близкие, любимые — живы...

У Господа нет мертвых. Да, он знает. Он, Филипп, христианин, инок, митрополит — знает, что жизнь человеческая — свеча на ветру, что каждому отмерян Господом свой срок, и волоса не упадет с головы прежде этого срока, и никому не дано удержаться на краю, когда срок истечет. Что все мы — лишь странники в сей земной юдоли, и истинный дом наш — в царстве незримом. Знает... только и он — все еще здесь, на земле. И близкие его — убиты. Они мертвы, а он — ранен в сердце. А это очень больно...

Большеголовая Смерть скалится со стены. Горят черные свечи. Много, много свечей, как прутья огненной решетки, и меж прутьев с мольбою тянутся к нему руки. Много, много рук... к нему, владыке, духовному главе Руси. С упованием, с надеждой, с мольбой. О защите. О спасении. Об отмщеньи.

Шепот, шепот... горький шелест.

— Сказывают, Малюта-то всех троих собственными руками порешил.

— Ради такого дела не поленился лучшее платье надеть, пес поганый...

Трое бояр Колычевых. Даже не так. Двое. Один совсем еще мальчишка, не выслужил боярского чина. Не важно... Трое бояр казнено за измену. Что положили еще добрый десяток челядинцев — то не в счет. А остальные, кто не кинулся защищать господина, благоразумно схоронился, переждал — ведь и им помирать, не от сабли, так с голоду, никто не возьмет на службу дворню казненного боярина, побоятся опалы, да и милостыни на подадут, если узнают, кто просит Христа ради. Но это не в счет, этого он в синодик не впишет.

Приступает новгородский епископ Пимен, весь белый и сухой, как ободранная высохшая лесина:

— Властью, данной от Бога, царя смири!

Старицкая княгиня мечется обезумевшей птицей:

— Управы на царя, защиты прошу, не прошу — требую! Не защиты от царя — на царя узды!

А большеголовая, плечистая Смерть беззвучно хохочет. Она огромна, она растет, она заполняет собою все пространство... Смерть — везде.

Филипп встает во весь рост. Рука твердо смыкается на резном навершии посоха — как на древке копья. У него — иссиня-черная, без единого седого волоса, вьющаяся длинными локонами борода библейского патриарха и жесткое лицо воина. Того, у кого за плечами — десятки поколений отчаянных рубак, поколения тех, кто в лютой сече раз за разом смыкал щиты над телами павших товарищей, кто умирал, в последнем неистовым усилии зубами впиваясь в горло врагу и захлебываясь горячей вражеской кровью.

— Видит Бог, не за себя, не за родичей своих умученных — за дело боярское меч подымаю! Хоть и в рясе я — все же Колычев. Хоть Колычев — но и церкви князь. Против Церкви царю не устоять! — звучный удар посоха. Острие вонзается в пол. — Раздавлю!

Эпизод 4, ретроспективный

Филиппа Колычева Малюта не любил самой искренней и чистой нелюбовью. И вовсе даже не за то, что тот едва не сломал ему руку. Ну, не только за это...

Случилось это, когда еще даже не Малюта Скуратов, а просто буйный ремесленник Гришка ворвался в царский дворец в толпе взбунтовавшейся черни... Князь Курбский кинулся впереймы, перехватил занесенный мраморный подсвечник, а Федор Колычев моментально скрутил злоумышленника. Потом подсунулся Курбский, и Колычев великодушно уступил ему половинку пленника.

Тут появился сам царь... Вместо копий да стрел встретили мятежники самый дружелюбный прием, внимательного слушателя, душевный разговор. Да еще, очень вовремя, приперлись высокомерные казанцы, и вылился бунт в единодушный патриотический порыв: "На Казань!". А Малюта сделался самым истовым приверженцем молодого государя.

Так что, по идее, Малюте следовало бы быть благодарным Колычеву: не удержи боярин его от рокового шага, не случилось бы всей его, Малютиной, теперешней жизни, которою был он вполне доволен. А скорее всего, и вообще никакой жизни. Ан нет — невзлюбил он Колычева, точно пес — шкодливого соседского кота. И не за телесную боль — эка важность, мало ли доставалось Гришке синяков да шишек. Но как ловко заломил ему Колычев руки... а ведь Малюта-то в плечах, почитай, вдвое шире будет! То обстоятельство, что вместо того, чтобы эту силу, эту ловкость честно прилагать на государевой службе, тот хоронится в монастыре, казалось Малюте гнусным и противоестественным. Ну не может так быть, чтоб не оказался поп-боярин Колычев замешан в какой-нибудь крамоле! Не может статься, чтоб не начал он при первой же возможности перечить государю, в дела его мешаться, изменников рясой прикрывать. Ну — так оно и вышло.

Эпизод 5

Царь хохотал. Давно уже он не смеялся так — искренне и от души.