Заблудшие

— Что! — огрызнулась она в его сторону, когда терпению не осталось места. — Что надо?!

— Извините, — робко ответил тот, решившись даже приветливо поднять руку, — мы с вами раньше не встречались? Мне очень знакомо ваше лицо. Может быть...

— Нет, — нервно оборвала Алина.

Ей снова стало не по себе. Не успела прийти в себя после одной смерти, как уже назревает другая, стоит возле и, остановив руку над головой фельдшера, другой грозит Алине. Когда и как это случится, Алина не знала, но одно понимала точно — это неизбежно. Уже скоро это молодое лицо станет бледным, глаза утратят блеск, потускнеют, закатятся, а люди, совсем недавно весело болтавшие с фельдшером обо всем на свете, пугливо будут сторониться хладного трупа.

Алина пошатнулась, но устояла. Стало душно — она, задыхаясь, ухватилась за ворот водолазки, переводя дух. В глазах поплыло и размазалось — слишком четко увидела она картину возможной смерти фельдшера. Приступ длился недолго, но достаточно, чтобы молодой человек забеспокоился о состоянии девушки.

— Что с вами? Вам плохо? — справился он. — Давайте я вам помогу.

— Прочь, — жестоко оттолкнула Алина предложенную помощь и измотано прохрипела, — себе помоги.

— Что, извините?

— Я тебя не знаю, — был ее ответ, Алина подняла голову, и молодой фельдшер в ужасе отшатнулся.

Из-под длинных, свисающих с высокого лба, черных волос на него смотрели пустые от бесконечной боли, потухшие глаза призрака.

— Узнать меня — значит, — Алина запнулась, — значит быть обреченным.

Она повернулась к мужчинам спиной и, насколько смогла быстро, зашагала прочь от проклятого места, оставив их разгадывать, но не понимать странную девушку в черном, не то грозившую, не то предупреждавшую, не то просто безумную.

IV

К вечеру над городом встала духота. Плотным непроницаемым куполом раскинулась она над печальными улицами, над изнывающими от недостатка влаги, парками и бульварами, над автотрассами, насквозь пропитанными газами и бензином, и над людьми, проверяя их на выносливость. Несчастные, страдая от недостатка кислорода и избытка выхлопов газов, особенно в центре города, они все больше и больше походили на аквариумных рыб: так же неспешно, лениво передвигались, теряли бдительность и внимание, приобретая взамен рассеянность, тяжело дыша, жадно глотали воздух, глубоко и долго зевали, не в силах подавить навалившийся приступ сонливости. Обливаясь потом, пачками расходуя влажные салфетки, осушая бутылки холодной воды, люди проклинали все: солнце, что светит, облака, что разбежались, воздух — что стоит, ветер, что не дует. И лишь немногие, помня старую примету, сводившуюся к: "За духотой всегда следует дождь", держали себя в руках, ожидая помощи с неба. Ждать им оставалось недолго — с юга на Москву надвигалась гроза.

Еще за несколько часов она заявила о своем приближении — протянула по линии горизонта длинную, лилово-серую ленту, отчетливо выделявшуюся на фоне ярко-рыжего неба, окрашенного закатом. Она выжидала, остановилась, любуясь окнами многоэтажек, в стекла которых врезались лучи засыпающего солнца, от чего те вспыхивали и создавали иллюзию грандиозного пожара, охватившего верхние этажи, пыльными стенами, изменившими до неузнаваемости свой облик, деревьями, людьми, улицами — всем, потому как ничто не остается прежним, когда до него, хотя бы легонько касается кисть безоблачного летнего вечера.

Но стоило только краскам спасть и осесть, а солнцу скрыться, как гроза двинула свои силы на город — полоса росла, ширилась, как изголодавшийся зверь проглатывала участки чистого светлого неба, и вскоре это и полосой уже было не назвать. Одно гигантское, мрачное полотно, плотно накрывшее Москву.

Тучи, переполненные влагой, разбухали, как хлебный мякиш в молоке, тяжело сталкивались и недовольно, злобно ревели друг на друга. Их гигантские, словно у беременных, бока и животы пестрели всеми оттенками серых и синих цветов, от ярких и светлых до глубоко-темных. Изрезанные прожилками и трещинами, покрытые наростами, не имеющих постоянной формы, путаясь, как в паутине, в сетке более легких, дымчатых облачков, эти небесные мутанты, чудовища, порожденные капризами погоды, громоздились друг на друга и, сливаясь в единую, многослойную массу, шли в наступление. Угрожая, они метали молнии, устрашая, грохотали так, что окна в домах вздрагивали и боязливо позвякивали. От их дыхания трещали и ломались сухие ветки деревьев, более молодые гнулись к земле, а буйная листва уподоблялась встревоженной водной глади — по ней так же, наскакивая одна на другую, то сникая, то возрождаясь, катились волны. В такие минуты она шипела змеей, и было почти невозможно отличить этот сильный, громкий звук от шелеста проливного дождя.

Гроза наступала, духота бежала прочь, оставив город на растерзание могучему, природному зверю.

Под надежной защитой пластиковых окон Алина не слышала ни еще пока робких, осторожных громовых призывов, ни древесных волнений, ни ударов первых крупных капель дождя, но, даже будь они открыты настежь, едва ли что-то могло привлечь ее внимание. Трагические события и переживания, связанные с ними, настигшие Алину днем, обессилили девушку, сжали в тисках, выдавив все жизненные соки, и, высушенную, как древнюю мумию, оставили одну. Под вечер ей только и оставалось, что дома, в тепле и уюте, забраться с ногами на диван, откинуть на спинку тяжелую от усталости голову и, полуприкрыв глаза, постараться расслабиться.

Но стоило только забыться, как из памяти вылетало и представлялось, как наяву, дневное происшествие, являлись лица людей, особенно четко — мальчика, молодого фельдшера и даже этого надоедливого незнакомца — болтуна. Все было слишком реально, словно Алина возвращалась в прошлое. Она вздрагивала, глаза открывались, и снова вокруг громоздилась мебель, над головой в пять ламп горела люстра, громко вещал о чем-то телевизор. Алина снова была дома, только вот сознание ее, задержавшись далеко позади, этого никак не признавало.

Телевизор немного отвлекал девушку. Время от времени она поднимала голову, поворачивалась в сторону экрана, несколько минут будто бы вникала, ловила смысл слов, вылетавший из динамика, разглядывала сюжеты, сменяющие друг друга, но, не заинтересовавшись ничем, снова принимала прежнее удобное положение.

У ее ног, как котенок, копошилась, играя, Катя. Ей не было дела ни до хмурого настроения сестры, ни до телевизионной болтовни, ни до надвигающейся непогоды. Все ее внимание было сосредоточенно на двух куклах, а невинные, чистые детские мысли в легком хороводе кружились вокруг только одной темы — как дальше повести сюжет игры, чтобы такого придумать во взаимоотношениях Барби и Кена, что не попадалось еще ни в одной игре и ни у одной из подруг.

Любой другой человек, не перегруженный проблемами, искренне порадовался бы, глядя на беззвучную игру девочки, на милое, нежное ее лицо, менявшее выражение в зависимости от созревшей идеи, то хмурившееся, то смеющееся, то мечтательно застывшее. Алина же даже не смотрела на сестру, пробегала всякий раз раздраженным взглядом мимо поляны ее игры, словно боялась задержаться, поддаться светлым чувствам, способным перевернуть и уничтожить все ее устоявшиеся мрачные представления.

Легкий Катин смешок, как дуновение ветерка коснулись вдруг уха Алины, и все же заставил ее очнуться и взглянуть на сестру. Катя сидела на коленях, не выпуская из рук кукол и, смотря в телевизор, чему-то улыбалась.

— Ты чего? — сухо спросила Алина, не торопясь оборачиваться.

— Машинка. Так смешно помялась, как гармошка, смотри, — наивно ответила девочка, указав пальцем на предмет свой необдуманной детской забавы.

С голубого экрана телевизора на нее смотрела страшная картина автомобильной катастрофы — две изуродованные столкновением, перекореженные машины, выпустившие на показ все свои внутренности, грозно вращавшиеся ярко-синие огни реанимации, оглушительно ревущая сирена, разгоняющая зевак, красно-полосатые ленты, рыжие чемоданы, кристаллы битого стекла на сером асфальте, носилки, безжизненные тала на них, обернутые в черный пакет. Что-то говорили, объясняли, рассказывали, но Алина уже ничего не слышала. Страшное зрелище сменилось фотографией одной из жертв происшествия и это все объясняло. Алина узнала молодого фельдшера, утром предлагавшего ей помощь.

На несколько секунд ее телом овладело оцепенение, Алина не могла не шевелиться, ни думать. Мысли провалились в бездонную пропасть, стремительно летели, летели вниз, не натыкаясь ни на что, и вдруг со всей силой врезались в дно. Как кремнем высекло искру, и искра эта звалась яростью.

Алину подбросило, как атакующая змея, что, свернувшись, ждала момента, а, дождавшись, резко, неожиданно распрямилась, вытянулась, выстрелила, она сорвалась с дивана, одной рукой схватила Катю за распущенные волосы и, не дав девочке даже опомниться, другой, не рассчитав силы, отвесила ей пощечину. Ошеломленная Катя даже не пискнула, но едва пальцы Алины разжались, выпуская золотистые локоны сестры, она, дрожа, отползла в угол и, не отрывая взгляда от преследовавшей ее сестры, разразилась громким плачем, но не от боли, красным пятном расползавшейся по щеке, а от обиды за необъясненную, незаслуженную оплеуху и ужаса внушенного гневом сестры. Алина нависла над Катей черным чудовищем, безжалостным монстром, голодным вампиром, готовым вот-вот вонзить когти и зубы в детскую плоть, Горгоной, вырвавшейся из мифа, зловещим демоном, обернувшимся женщиной. Зеленые от природы глаза Алины блестели бледными изумрудами, жгли яростью и ледяным бездушием, волосы, упавшие со лба, рассекали на части бледное, почти белое лицо, на котором яркой, прямой линией выделялись сжатые губы. Ничто в этом облике не дышало жизнью. От Алины веяло холодом и болью. Злоба в плоти.

Угрожающе она склонилась над Катей и, едва разжав стиснутые зубы, громко крикнула ей в лицо.

— Это не смешно! Никогда, ты поняла меня, НИКОГДА не смей смеяться над смертью! Ясно?!

Катя ответила новым взрывом плача, и тут, с грохотом отлетела дверь в соседнюю комнату. В проеме стоял Петр.

Все время, пока разыгрывалась драма между сестрами, он сидел у себя, стараясь разобраться с корявым почерком своего однокурсника, одолжившего ему лекции. Понять что-либо среди черточек, палочек, загогулинок, складывающихся в бесконечные сокращения, было почти невозможно. Петя устал и хотел уже послать все к черту, когда из гостиной раздался громкий Катин крик.

Картина немыслимая, никаким языком не объяснимая, предстала перед ним. Катя рыдала переливами, то стихая, то разрываясь, тряслась, будто кто-то сидевший внутри девочки хотел этого и прикладывал все возможные силы для достижения цели, сжалась, втиснулась в угол комнаты, закрывала в ужасе ладошками, покрасневшие веки и щеки, пряча глаза, от слез превратившиеся в поросячьи. Алина, как всегда в черном, стояла над сестрой, и, казалось, излучала ненависть. Вот — вот, еще мгновение и она диким зверем ринется на Катю и разорвет, растерзает.

Часть этой ненависти зерном попала в сердце Петра, мгновенно пустила корни и, с треском порвав чешуйчатые оковы, вырвалась на волю. Негодование перевернуло Петю, он бросился на Алину, сжигаемый желанием немедленно уничтожить Катину обидчицу. Если бы в последнюю секунду Алина, отступив назад, обернувшись к брату лицом, не приготовилась к обороне, удар, скопившийся в тяжелом, сжатом до побелевших ногтей, кулаке, обрушился бы на девушку и отбросил ее назад. Гнев поглотил Петин рассудок и только твердый, жестокий, решительный взгляд Алины, смело устремленный на брата, заставил его остановиться, но ярости не убавил.

— Ты — дура ненормальная! — заорал он. — Ты что творишь?

— Если ты так любишь ее, — сухо ответила Алина, оскалившись обиженной собакой, — то научи, чему смеяться, а чему нет.

— Я тебя уничтожу, — возмущенно выдохнул Петр и снова двинулся на сестру.

Она же бесстрашно шагнула ему навстречу, приблизилась настолько, что они едва ли не соприкоснулись носами, глаза встали напротив глаз и, ядовито прищурившись, обжигающе выдавила:

— Только попробуй.

И, гордо вскинув голову перед ошеломленным братом, плавно и неспешно, полная достоинства и не сомневаясь в собственной правоте, направилась к себе в комнату. Но за дверью все изменилось.

Сжав голову руками, шатаясь, как пьяная, Алина подошла к окну, стараясь выстоять, схватилась за оконную ручку, другой рукой оперлась о подоконник, раскаленным лбом припала к стеклу и, дыша, как скаковая лошадь, обратила глаза в кромешный мрак, вставший за окном.

Там разыгралась гроза. Деревья гнулись под ветряными порывами, клонили гибкие ветви почти до земли, словно приветствовали неведомого господина, оторванные листья стаей разлетались в разные стороны, их бросало и швыряло, несло прочь и роняло наземь, снова поднимало и уносило. Ветер играл ими, как беснующийся водная стихия играет с лодкой потерпевшего крушения корабля.

Неистово грохотал гром, иной раз так сильно, что уши закладывало, кривые, разветвленные молнии слепили глаз, каждую минуту то исчезали, то возрождались, пугая видевших это чудо людей. Хлестал косой дождь, врезаясь в закрытые окна, водопадом сползал по скользкому стеклу, спотыкаясь о прилипшие соринки, поток разделялся, скручивался в ручьи, собирающиеся в лужицы на карнизе. Природа буйствовала.

Алине казалось страшное. Каждая капля, ударяясь в стекло, для нее пробивала его насквозь, пронзала ее лоб и с треском застревала внутри черепной коробки, в затылочной кости. Их было миллионы, неизвестный стрелок неустанно выпускал водяные пули, все они били точно в цель и каждый удар все сильнее туманили рассудок Алины. Этот звук, нескончаемый стук сводил девушку с ума, в панике она заткнула уши, застонала, упала на колени и попыталась доползти до кровати. На движение раненной гусеницы был похож этот рывок — она не опиралась на руки, боясь оторвать их от ушей, ноги не слушались, из-за спешки путались и заплетались, Алина падала и снова поднималась и, в конце концов, все же добралась до кровати.

Сюда не долетала дождевая очередь, девушка, не поднимаясь с колен, облокотилась на матрас, не рассчитывая сил, схватила покрывало, как что-то вбирающее в себя негатив. Не помогало, стоило оторвать ладони от ушных раковин, как стук возобновлялся. Не такой беспорядочный, как дождевая дробь. Ровный, ритмичный, замедленный и более громкий. Он бил сильнее и точнее.

Алина подняла голову, ища источник стука, и сразу нашла его.

Над ее кроватью трудолюбиво отсчитывали минуты настенные часы — подарок на шестнадцатилетие от старой подруги. Никогда они не беспокоили Алину, не подводили или будили по ночам, благодаря своему бесшумному механизму. Но сейчас, когда в воспаленном мозгу Алины обострились все чувства, часы из верного слуги превратились в жестокого палача. Каждый шажок секундной стрелки кувалдой бил по Алининой голове, все больше и больше погружая ее во мрак сумасшествия.

Она вскочила на кровать и грубо сорвала часы со стены, на ощупь оторвала защитную крышку и, не заботясь о сохранности механизма, как индейский жрец у своей жертвы, вырвала сердце часов — маленькую круглую батарейку. Стрелки остановились, тиканье прервалось, диск часов, пущенный раздраженной рукой, летающей тарелкой упал в угол комнаты и так и остался там лежать.