Орбилий сидел обыкновенно у себя наверху, расположившись уютно в окружении подставок со свитками и оттирал пемзой очередной лист папируса. В свободное время он писал по чьей-то просьбе примечания к "Энеиде". При этом он все время поносил Вергилия, говоря, что эти новомодные молодые поэты, конечно, совсем уже не то; а вот то ли дело Невий!..
Внизу при входе в башню, под надписью Turris Anserum, толпились гуси, и они же прогуливались по лестничным площадкам, а некоторые сидели в больших корзинах вдоль стен и вытягивали шеи. Мимо гусей все проходили очень аккуратно, подобрав полы, подолы и не размахивая руками. Один только Фингалл МакКольм имел обыкновение дразнить гусей, но он появился в школе позже, и о нем пока не будет речи.
— Salvete, discipuli mei! — говорил Орбилий, завидев на пороге слегка пощипанных учеников, и безошибочным движением вытягивал из деревянной подставки нужный свиток.
— Salveto, magister, — отвечали все наперебой, потирая разнообразные места, за которые стражи башни сумели их ущипнуть.
...Гораций вызывал у Орбилия какую-то непонятную гримасу. Причина ее оставалась скрытой до тех самых пор, пока на прямо заданный вопрос: что именно не нравится Орбилию в Горации, — ученикам не удалось получить прямой ответ: Гораций Флакк, сколько помнил Орбилий, всегда плевался на уроках жеваным папирусом, стрелял из рогатки и однажды подсадил кошку в ларец, где хранились свитки.
* * *
Доктор Диан Мак Кехт, давая уроки первой помощи, широко пользовался тем, что он называл "подарок судьбы". Если, к примеру, намечался урок по укусам змей, но кто-нибудь приходил на него с вывихом, урок сразу же превращался в занятие по вывихам. В таких случаях Мак Кехт очень действенно утешал пострадавшего, говоря: "Это образцово-показательный вывих. Вы молодец, Телери. Просто молодец" или: "Это классическое попадание ноги в спицы велосипедного колеса. Просто классическое. Уж не знаю, как мне вас и благодарить, Шонед". После такой похвалы Шонед, счастливая и гордая, сидела на лабораторном столе весь урок с закатанной до колена штаниной и с удовольствием позволяла хлопотать над гематомой у себя на ноге.
Особенностью уроков первой помощи, в отличие от настоящей медицины, которая начиналась со второго курса, было то, что на них не разрешалось пользоваться никакими приборами и инструментами. К примеру, отсасывать змеиный яд лучше через трубочку, но Мак Кехт с улыбкой говорил: "Случай произошел в дремучих лесах Броселианда. Почему вы думаете, что у вас есть при себе стеклянная трубочка?" В проклятых лесах Броселианда, разраставшихся с каждым уроком все гуще, у них каждый раз не оказывалось при себе ровным счетом ничего, и Мак Кехт учил их выкручиваться из положения, обходясь парой рук и простейшими подручными средствами.
...Третье подряд занятие было посвящено шестнадцати способам исцеления от несчастной любви, предложенным Авиценной.
— Кто у нас жертва? — сосредоточенно спросил Мак Кехт, отводя с лица свои удивительные волосы. После недолгого шушуканья вперед выступила маленькая Крейри, — ее почему-то приняли в школу в четырнадцать лет, и она была младшая в классе, — и сказала с тяжелым вздохом: "Сегодня, наверное, я".
Мак Кехт поднял ее, посадил на лабораторный стол, посмотрел ее зрачки, оттянул веко, попросил высунуть язык и сказал:
— Да, все признаки безнадежной страсти налицо. Сколько уже времени? — наклонился он к пациентке.
— Почти две недели, — доверчиво сказала Крейри.
— Очень долго, — серьезно сказал доктор Мак Кехт, пряча улыбку. — Предлагаю испробовать сегодня последний из способов Авиценны: "Если ничто не помогает..."...Лливарх-ап-Кинфелин!
— "Если ничто не помогает, пациент отказывается есть и чахнет на глазах, следует призвать старых злоязычных бабок и заплатить им за то, чтобы они хорошенько очернили предмет страсти в глазах пациента", — процитировал наизусть Лливарх.
— Прекрасно. В роли старых злоязычных бабок себя попробуют... Керидвен, дочь Пеблига, Ллевелис, сын Кинварха, Энид, дочь Элинед и-и... я думаю, Горонви, сын Элери.
Названные лица вышли вперед, посмеиваясь.
— Назовите теперь мне на ухо этот источник страданий, — сказал Мак Кехт, наклоняясь к Крейри, — закройте глаза и больше ни о чем не беспокойтесь.
Крейри подлезла под волосы Мак Кехта и шепнула что-то ему на ухо.
Мак Кехт подошел к старым бабкам и тоже шепотом сообщил: "Дильвин, сын Олвен, с третьего курса. Вы знаете такого?"
— Знаем, — сказали все четыре бабки.
— Отличный парень, — буркнул Ллевелис.
— Молчи, идиот, — сказала ему Керидвен, показывая глазами на страдалицу Крейри.
— Случай произошел в лесах Броселианда? — спросил сквозь зубы Горонви у Мак Кехта.
— Гм... Ну, будем считать, что да, — ответил удивленный Мак Кехт. — А что?
— А то, что я надел бы мусорный бачок ему на голову, этому Дильвину, — сказал Горонви, которому самому нравилась Крейри.
— Последнее указание: поносить вы его должны на чем свет стоит, совершенно не сообразуясь с истиной, — тихо велел Мак Кехт. — Только так вы сможете ей помочь, — и он дал знак начинать.
— Да утопленник, пролежавший неделю в воде, в тысячу раз краше него! — начала злоязычная бабка Энид. — Одежда на нем наизнанку, а вывернул бы, люди бы диву дались, какая грязная, а отстирали бы, увидели бы, что краденая...
— От него и черти отступились — видят: тут хуже не испортишь.
— У него в родне водяная крыса была, и та от него отказалась, как поближе присмотрелась...
— Он на рынке отбивными торговал, за подметки выдавал; встретился с улиткой — семь миль бежал без оглядки!
— Он в храмовый праздник в церковь ехал на метле, да еще погонял...
— Собрался в город на танцы, дверь найти не сумел, пришлось дыру в стене прогрызть, — быстро вставила Керидвен, пока Энид остановилась набрать воздуха. — От большого ума за луной в пруд нырнул, сетями вытаскивали...
Крейри хохотала и радостно била ногами, но было видно, что Дильвин от всех этих поклепов становится ей только еще милее.
— Стоп, стоп, стоп, — вскинул руку Мак Кехт. — Так не пойдет. Всякая клевета должна быть продумана и хотя бы отдаленно похожа на правду.
— Да он до сих пор темноты боится, ей-богу, — начал второй заход Ллевелис. — По плющу на Винную башню залезть ему слабо — подтянуться на хилых ручонках никак не может...
— Местный акцент у него такой, как будто он из деревни Большие Козлы графства Крокодилшир...
— Я как-то заглянул через плечо, что он читает, — оказалось, букварь по складам...
— Неправда! — взвизгнула Крейри.
— Вы никого не можете очернить даже на три динара, — определил Мак Кехт. — Садитесь. Послушайте, как это делается.
Он сел подле Крейри и сварливо-замогильным голосом начал:
— На лице его написаны все пороки. Никого еще не доводила до добра чрезмерная склонность к сомнительным удовольствиям. При его увлечении вином долго он не протянет. Врожденная жестокость с годами будет проявляться все больше и больше. Женщине, которая согласится быть рядом с ним, чтобы подпирать его, когда он возвращается из кабака, я советовал бы обзавестись большой дубиной, чтобы отбиваться от него, когда он протрезвеет, — веско говорил Мак Кехт. — Привередливость и склонность к нытью, угрюмость и самовлюбленность его с годами будут все более и более невыносимы. — Хорошо, что у Крейри были закрыты глаза, потому что Мак Кехт, говоря все это, показывал ей козу-дерезу. — И не так прискорбна нищета сама по себе, как нищета под одной крышей с человеком, который охотно заложит и перезаложит собственных детей за кварту пива. Разве он стоит вас? Достаточно вспомнить, как он выглядит: один глаз косит, волосы с Рождества немыты, в ушах цыганка ночевала...
В это время дверь открылась, и вошел доктор Итарнан, преподаватель пиктского языка, а за ним — один из его студентов с испуганными глазами.
— Простите, коллега, что врываюсь, но у нас неприятности. Мы учимся произносить пиктские гортанные согласные, и один из моих воспитанников, кажется, повредил себе горло...
— Пиктская фонетика косит всех, как мор. В этом семестре уже третий случай, — спокойно сказал Мак Кехт. — Пойдемте, — он кивнул студенту и увел его в подсобную комнату. Оттуда донесся какой-то хрип, легкое позвякиванье инструментов и смех Мак Кехта. Наконец они вышли, Мак Кехт вручил студенту бутылочку темного стекла, объяснил, как пить лекарство, и запретил ему три дня разговаривать, в том числе и по-валлийски.
Когда дверь за будущим пиктологом закрылась, доктор Мак Кехт вновь повернулся к сидящей на столе Крейри.
— Ну как? — спросил он.
Крейри сглотнула, приложила руку к сердцу и не веря себе сказала:
— Не может быть... кажется, прошло.
Горонви, шансы которого сразу повысились, радостно подбежал к ней, чтобы снять со стола.
— Да, — сказал Мак Кехт, — шестнадцатый способ Авиценны осечек не дает.
— Доктор Мак Кехт, — подошел Гвидион, терзаемый изнутри очередным медицинским вопросом. — А что вы дали пить Дильвину?
— Какому Дильвину?
— Дильвину, сыну Олвен? Который сейчас приходил? Который повредил связки?
— А, это и был Дильвин, сын Олвен? Не знал его раньше. Очаровательный молодой человек. Пить я ему дал настойку эвкалипта с календулой, двадцать капель на полчашки воды три раза в день.
* * *
...Гвидион пристал к доктору Диану Мак Кехту, как моллюск-блюдечко к скале, он целыми днями ходил за ним с вопросами, поджидал под дверью, и наконец Мак Кехт понял, что если этого Гвидиона как-то не приблизить к себе, то скоро его будет просто не отодрать.
— Пойдемте ко мне в лабораторию, — сказал он однажды, и Гвидион замер. — Я собираюсь кое-что сказать вам.
Гвидион поднялся вслед за Мак Кехтом по внутренней лестнице. В лаборатории Мак Кехт на минуту исчез за ширмой, явился оттуда одетый во все белое, пурпурное и оранжевое, с распущенными волосами, и очень торжественно сказал:
— Гвидион, сын Кледдифа, если таково твое желание, с этой минуты ты становишься моим учеником и будешь терпеть все тяготы, ужасы и невзгоды, которые влечет за собою это положение.
— Я, правду сказать, хотел бы всего-навсего лечить овец..., — пробормотал Гвидион, остолбенев.
— Ничего. Мне тоже случалось иногда лечить овец, — усмехнулся Мак Кехт.
Так для Гвидиона начался период ученичества у Диана Мак Кехта.
* * *
Архивариус Нахтфогель никогда не приглашал студентов на свой предмет раньше одиннадцати вечера. Поэтому на палеографию первый курс всегда шел гуськом в чернильных сумерках, светя себе фонариками и свечками. Когда они добирались до места, архивариус Хлодвиг выходил их встречать в теплых тапочках и в халате и, усадив всех за длинным столом, методично начитывал лекцию о материалах и орудиях письма, о разлиновке, переплете, водяных знаках, об истории почерков и тайнописи. Заканчивал он далеко за полночь. Он учил их по одному росчерку отличать руку Годрика Ушлого от руки Годфрика Дошлого, классифицировать сотни заставок, виньеток и буквиц в манускриптах, отличать подлинники от подделок, стилизованных единорогов от львов, львов от ехидн, ехидн — от гарпий, а гарпий — от фурий.
— Вы что, не видите, что это грубейшая подделка? Рукопись претендует по почерку писца на девятый век, а в заставке у нее при этом использована берлинская лазурь! — кричал архивариус. — Дилан, сын Гвейра, когда была изобретена берлинская лазурь?..
— В XVIII веке, — отлетало у Дилана от зубов. — Но ведь здесь упоминается Спиноза, так что девятым веком это все равно никто не датирует...
— А кто просит вас углубляться в содержание! Вы на палеографии! Вы должны уметь датировать рукопись, не читая текста!..
* * *
Профессор Курои, сын Дайре, высился над учениками, как гора, поросшая лесом. У него была мощная грива седых волос, сквозь которые пробивались новые черные пряди — Курои всегда молодел к середине февраля и затем вновь старился, подчиняясь некоему неведомому годовому циклу, — нос с горбинкой, тяжелые веки, тяжелый взгляд и в особенности тяжелая рука. Вел он практические приложения истории Британских островов, которые с самого начала вызывали у Гвидиона живейшее беспокойство. Этот курс шел параллельно теоретическому курсу "История Британских островов", который, приглушенно хихикая и потирая руки, читал по вторникам профессор Мерлин.
Раз в неделю, в дождь и в ведро, Курои здоровенным пинком вышибал обыкновенно своих учеников в древние эпохи для лучшего усвоения деталей быта. Но и Курои, человек отнюдь не сентиментальный, на первых порах пожалел и без того перепуганных первокурсников и при самой первой встрече не стал отправлять их поодиночке ни на базарную площадь Эборакума, впоследствии Йорка, ни ко двору короля Конхобара в Эмайн-Махе, ни на пустое место, где впоследствии возник Лондон, как было у него принято. Он вообще для первого раза не стал их никуда отправлять.
— Сейчас мы с вами посмотрим некоторые сны, — сказал он, — а в конце урока обсудим увиденное.
Под его сумрачным взглядом все тут же уронили головы на руки и слаженно заснули. Через час класс протирал глаза в некотором ужасе.
— Итак: что мы с вами только что видели? — не дав им опомниться, спросил Курои.
— Резню между какими-то ужасными первобытными людьми, — робко сказала Телери, дочь Тангвен.
— Стыдитесь! — воскликнул Курои и принялся порывисто расхаживать по классу. — Неужели вам ничего не говорит их одежда? Подумайте!
Все подумали.
— А... это была одежда? — спросил Горонви.
— Позор! — пророкотал Курои. — Вы видели сражение между доблестным кланом МакДональдов и блистательным кланом МакГлашенов Лисмора за спорные пастбища Гленши.
Все напряженно припомнили странные тряпки, намотанные на участников события, и поняли, что да, они действительно были клановых цветов.
— Кем был человек, который начал бой?
— Начал? Да разве в этой каше разберешь, кто там что начал?
— Который рассек противника пополам?
Девочки побледнели при воспоминании — как о рассеченном противнике, так и об этом заросшем щетиной человеке с совершенно безумным взглядом.
— Это был Энгус, сын Дугласа, знаменитый вождь клана МакГлашенов, — стыдил их Курои. — Чему только вас до сих пор учили? Безобразие! Теперь вспомните человека, отрубившего головы троим, в следующих один за другим поединках, в середине сражения. Кто это был?
— Какой-то выродок, — сказал Дилан, сын Гвейра, и никто не предполагал, что тут может быть иной ответ.
— Это был Мередах О'Дали, великий лирический поэт, которого клан МакДональдов приютил в изгнании. Тончайшая лирика разлуки, пронзительный гимн берегам Ирландии... Я не знаю, чем там с вами занимается коллега Оуэн на уроках поэзии, но мне стыдно за вас! Теперь: человек, который, как вы помните, спрыгнул со скалы, зайдя МакДональдам в тыл, раскроил голову их дозорному и затем сразился один против восьмерых. Кто это был?
Все живо вспомнили это перекошенное лицо, залитое грязью и кровью, но, наученные предыдущим опытом, помалкивали.
