| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Значит, ты всё вспомнил.
— Вспомнил, — не стал отпираться Киллиан. И спросил на выдохе: — Так зачем ты...
— Зачем — что? — насмешливо скрестил фейри руки на груди. — Зачем спас тебя? Захотелось.
Слова падали, словно камни на грудь ложились.
— Зачем отдал своё сердце, дурак. Я ведь не королевич или герой, какой с меня толк?
Глаза у Айвора, чёрные, словно полированный оникс, стали печальными. Он подошёл ближе, коснулся щеки компаньона ласково, как делал в детстве.
— Сердце отдают не потому, что хотят что-то получить взамен, — произнёс он негромко. — Тем более — детям... Давным-давно мои владения расстилались от моря до моря. Далеко простирали ветви тисовые леса, и кто ступал под их сень, оказывался в моей власти. Меня почитали, как божество; моей невестой была сама Боадвин, владычица морских глубин, а сестрою — Зима. Копья и луки, сделанные из тиса, несли смерть врагам, служили во славу воинской доблести, колдуны писали заклятия на тисовых ветвях... Но моё время минуло. Всё, что ныне мне осталось — это старое, прогнившее дерево, — обернулся он к помертвелому тису. — И ты, человеческий мальчишка с сердцем фейри. Не бойся, подарков я обратно не забираю. Ты проживёшь очень долгую жизнь.
Киллиан похолодел. Пальцы фейри всё ещё касались его щеки, холодные, как лёд. Ясный полдень точно померк.
— А... ты?
Айвор отступил на шаг, в редкую тень тисовых ветвей.
— Моей сестре... — начал он тихо и осёкся. — Когда сестра узнала о том, что случилось, моей сестре вздумалось погадать. Грядёт большая война; железо долго зрело, копило злобу, и скоро оно обрушится с неба. Тридцать лет людям убивать друг друга. Если мой народ вмешается и утишит гнев железа, то время бедствий сократится вдесятеро. Но фейри тогда исчезнут — останутся шёпотом ветра, мерцанием звёзд, цветением вереска, не более того. Как моя Боадвин, что растворилась в море... Так нам надлежит поступить, если моё сердце останется у тебя в груди, а я истаю. Если же мой народ отгородится от рода человеческого, то Война Железа обрушится на вас во всей мощи и выкосит две трети твоих собратьев, а мы вернёмся и станем править вами, как в прежние времена. Так надлежит поступить, если я одумаюсь и верну своё сердце... Но не бойся, мой прелестный друг! — рассмеялся Айвор внезапно и посмотрел через плечо. Потом повторил: — Я не отнимаю собственных подарков. Что отдано, то отдано. Наше время прошло — грядёт время людей.
Киллиан почувствовал, как глубоко-глубоко внутри у него, под пологом печали и ужаса, закипает гнев.
"Что за жизнь, если в ней нет места чуду?"
— Есть третий путь! — выкрикнул он яростно. Сгрёб компаньона за грудки, встряхнул. — Всегда есть третий путь, ты меня этому научил!
— Есть, — ответил Айвор. В глазах у него отражались звёзды, хотя день был ещё в разгаре. — Но ты проскочил мимо него, счастье моё; у тебя верное сердце, и отдано оно людям. А что до моей судьбы... Сколько бы ни осталось от меня, всем своим существом я желаю тебе радости, долгой и благой жизни. Ты любишь Фэй, а она любит тебя; осенью вы обвенчаетесь, а к лету у вас появится первенец. Придёт война, но не заденет вас даже крылом — таково моё желание. А я уйду, и следом мой народ... — он отступил, ускользая от прикосновения, словно дым. — Времени мне осталось до Белтайна. Как только вскарабкается на небо полная луна, засохнет последняя тисовая ветвь, и меня не станет. Так правильно.
Грудь стиснуло; дышать было нечем. Глаза резало, точно кинули в лицо горсть соли.
— Не хочу, — выговорил Киллиан с трудом. — Расскажи мне про третий путь.
Айвор только качнул головой; черты лица его были неразличимы — то ли это солнце пробивается сквозь полуоголённые ветви, то ли тени пляшут.
— В тебе говорит печаль, — откликнулся он. — Но если нет памяти, нет и печали. Да будет так.
Зашелестели травы, дохнул в лицо ветер...
И Киллиан очутился в Дублине, у дверей агентства. Фэй встречала его на ступенях, смеялась, обнимала, пеняла на то, что он подзадержался в деревне. Киллиан силился промолвить хоть слово в ответ, но не мог; губы у него были солоны и сухи. Он чувствовал себя так, словно потерял что-то важное...
А вот что — вспомнить никак не мог.
Дела в "Тимьяне и клевере" шли своим чередом.
По-прежнему в дверь нет-нет, да и стучались те, кто не мог сам справиться со своими бедами и трудностями, но готов был щедро приплатить за помощь. Фермер ли, который рассорился с обитающим в доме брауни из-за собственной жадности, модистка ли, что отказалась бесплатно отдать строптивой колдунье пару своих лучших перчаток — кому только не приходилось спешить на выручку!
Под родным кровом, впрочем, ничего не менялось. Киллиан, собравшись с духом, купил для Фэй обручальное кольцо из розового золота с тремя алыми камешками-искрами, но вручить его не отваживался, всё тянул отчего-то, а в конце концов поставил себе крайним сроком Белтайн. Хотя, кажется, сама судьба торопила его с решением. Матушка уже дважды отправляла письма, расспрашивая, сделал ли он предложение и когда уже венчание, и от этого тянуло под ложечкой. Написала и тётка, Мэган Фоули, справляясь о здоровье своей воспитанницы и намекнула, что не прочь погулять на свадьбе...
А однажды появились на пороге крупные отпечатки кошачьих лап, а на дверном косяке — длинные, глубокие царапины. Фэй шутила, что это, верно, сам Король Кошек заглядывал, ревнуя подружку по детству, и эти слова холодом отозвались в груди. Быстрей пошли стрелки невидимых часов, отсчитывая по минуте за секунду: опоздаешь, опоздаешь.
— Что за друг, если он заглянул, напакостничал, а поздороваться поленился? — пошутил Киллиан, мыском ботинка пытаясь оттереть кошачьи следы, но они въелись в порог, точно лапы были раскалёнными добела. — Мы бы ему молока налили — пусть он и король, но всё-таки кот. Правда, Нив?
Келпи-полукровка засопела, как целый табун лошадей, и начала вдвое усердней орудовать тряпкой, хотя и ясно уже стало, что это бесполезно.
— А кто егойные думы знает, — сказала наконец. — Может, он вообще не к Фэй приходил.
— И к кому же тогда? — нахмурился Киллиан непонимающе.
Нив себя ответом не утрудила.
В последние недели она вообще вела себя странно. Застывала подолгу, глядя в пустой угол, потом принималась яростно тереть глаза, в лошадином облике скакала на заднем дворе, вытаптывая тимьян до голой земли... А иногда вдруг хватала Киллиана за рукав, тянула, словно что-то сказать хотела, но потом сверкала глазами зло и убегала на кухню. Вот и сейчас — швырнула тряпку об пол и унеслась за дом.
— Что-то дурное с ней творится, — вздохнула Фэй, появляясь на пороге. И скосила взгляд: — Да и с тобой. Ходишь бледнее тени, сам с собою по ночам разговариваешь.
— Устал, наверное, — отмахнулся Киллиан, поднимаясь наконец. — Ладно, лисы с ними, с этими следами — пусть остаются. Со мной всё в порядке, просто устаю — видишь же, что дела как из решета сыплются. Погоди-ка, а откуда ты знаешь, что я по ночам говорю?
Фэй не ответила, вспыхнула, закрывая лицо руками и улыбаясь, и так хороша стала, что он не удержался — привлёк её к себе, погладил по спине, по плечам и поцеловал. И мало-помалу чувство неправильности растворилось, и стало спокойно.
"Наверное, я и вправду зря тяну с предложением", — подумал Киллиан.
В тот вечер он достал обручальное кольцо и долго смотрел на него, но затем вернул обратно в шкатулку. До Белтайна оставалось недолго, и почему-то казалось, что после него многое необратимо изменится.
Наутро в агентство постучался проситель — измождённый старик, назвавшийся Лонерганом, одетый побогаче иных английских графов. Ему втемяшилось в голову, что сына, наследника, фейри подменили в колыбели. От дела с первых минут пахло премерзко: слишком уж немолод был отец; капризная линия рта выдавала придирчивый нрав, а глубокая складка на переносице — привычку хмуриться. Киллиан хотел уже отказаться, но тут Фэй наклонилась к нему и прошептала:
— Возьмёшься? Не ради него, так ради ребёнка.
Она как в воду глядела.
В поместье за городом пришлось провести почти что пять дней. Прелестный рыженький ребёнок и впрямь ничем не напоминал отца, чернявого и тщедушного, и родился хоть и раньше срока, но большим и крепким. Киллиан все ноги сбил и язык стесал, бродя по округе и расспрашивая окрестных фейри, но они как один клялись, что-де близко к колыбельке не подходили. Молодая жена, которая старику Лонергану сгодилась бы в дочки, если б не во внучки, плакала ночами и волком смотрела на всякого, кто пытался с ней заговорить. Слуги шептали, что хозяин скор на расправу и обмана не терпит, пусть сам прежде только и делал, что в карты играл, кутил да гулял, вот только теперь заболел и решил во что бы то ни стало оставить по себе наследника. Посватался к девушке красивой, но бедной — и, её не спрашивая, женился.
— А это у него уже вторая жена, — шепнула доверительная ивовая дева, обитающая у пруда. Волосы у неё были серовато-коричневые, словно молодая поросль, а глаза — грязно-зелёные, как застоявшаяся вода. — Первую он плетью на конюшне забил, а потом в мешок с камнями положил и в пруд бросил.
Киллиану стало гадко.
И ещё хуже сделалось, когда приехал молодую мать навестить "кузен" с подарками от семьи — рыжий, с простым широким лицом. С одного взгляда стало понятно, что никакой он не родственник; Лонерган помрачнел больше прежнего и подолгу сидел в кабинете, сворачивая и разворачивая кнут.
Промаявшись, Киллиан явился к заказчику и дал ответ: мол, фейри ребёнка не похищали, но заколдовали за то, что хозяин мало добра делал.
— В общем, тут дело простое, — подытожил он. — Во-первых, гейс нужен — зарекитесь три года гневаться, руку на живое существо поднимать, включая лошадей и собак. Во-вторых, надо противиться проклятию, то есть своих дурных мыслей не слушаться и сына любить. Тогда он вырастет здоровым, сильным и принесёт в дом удачу.
У старика как жёрнов с плеч свалился. Тут же и спина распрямилась, и морщина между бровей разгладилась... Провожая гостя, Лонерган клялся, что теперь-то он не позволит себя одурачить волшебными проделками и семью станет беречь, а "другу детективу" сулил богатую награду.
Киллиан отказался — совесть не позволила взять плату за обман.
— Не брани себя, — посоветовала ивовая дева, появляясь за плечом у Лонергана. Тот продолжил заливаться соловьём — не увидел её и не услышал, словно не фейри заговорила, а сухой лист на своём листвяном языке. — Он много зла сделал, так пусть хоть чужого ребёнка воспитает.
— Знать бы наверняка, к добру ли это, — пробормотал Киллиан. Старик поперхнулся на полслове. — Нет-нет, это я про погоду. Дождит.
— Дождит, — согласился Лонерган. — Да, насчёт награды — ты подумай, парень...
Ивовая дева рассмеялась в кулак, закружилась вокруг Киллиана. А потом посерьёзнела:
— Спасибо тебе, добрый человек. Ступай с моим благословением. А за молодую жену и дитя не волнуйся — я за ними присмотрю. Что со мною случилось, тому второй раз не бывать, — добавила она загадочно.
На том распрощались.
Киллиан как сглазил — дождь полил как из ведра. Кэб завяз; пришлось часть пути проделать пешком. Плащ быстро намок и перестал греть; цветущий вереск поблекнул под струями воды, и чудилось, что вот-вот заросли раздадутся, и откроется волшебная тропа прямиком к дому.
Но ничего подобного, разумеется, не случилось.
В городе удалось поймать другой кэб, но до Рыночной площади Киллиан всё равно добрался затемно. Дома переоделся и попросил согреть воды для ванны, чтоб согреться, и едва не задремал в тепле — так разморило. И не иначе как от усталости и неги обсчитался за ужином.
— А почему только три тарелки?.. — сонно спросил он, обводя взглядом стол. Нив так и застыла с супницей. — Одной не хватает...
— Сейчас поставим, — улыбнулась Фэй, поднимаясь. Вдруг лицо у неё стало растерянным. — Погоди-ка. Одна для меня, другая для тебя, третья для Нив. Ещё-то одна зачем?
С Киллиана от удивления вся сонливость слетела.
— Действительно, — сощурился он. В груди резко закололо, сердце забилось заполошно, как загнанное. — Но я отчего-то был уверен, что нас четверо.
— Да и я, — беспомощно улыбнулась Фэй. Потёрла висок, пожаловалась: — Что-то дурно...
— Завтра Белтайн, — невпопад ответил Киллиан.
А Нив дрожащими руками поставила супницу на стол, отступила на полшага, сама себя обнимая — и разрыдалась, как никогда прежде не делала. В голос, в надрыв, до икоты, пока ноги не ослабели и не перестали держать. И как её ни утешали, как ни гладили по волосам — не могла успокоиться.
— Забыли, — повторяла она свозь всхлипы. — Забыли, ну как могли забыть... Ох, язык мой заклятый, завязанный... Ох, батяня, ох, маманя... И зачем я из омута своего вылезла, глупая, на одно страдание...
Одно слово зацепилось за растревоженную память — "омут", и в голове помутилось. В комнате потемнело, словно плеснула во все стороны чёрная вода; закружились перед взором.
...катится яблоко по склону — золотое, наливное, горькое...
...клонится к омуту тис — рассохшийся, мёртвый...
...тускнеет венец в чёрных волосах, точно патиной покрывается...
Чудилось и другое — тисовая веточка на суровой нитке, серебряный медальон с гравировкой, зелёные шелка. Обрывками, калейдоскопом, сухими листьями на осеннем ветру — не ухватить, не поймать, не рассмотреть.
Сердце болело нестерпимо и рвалось из груди, как из клетки.
— Завтра Белтайн, — прошептал Киллиан. И незнакомое имя скользнуло на язык: — Айвор...
Нив перестала рыдать — как отрезало. Глазищи у неё сделались чёрные, диковатые:
— Глянь-ка на себя, — выдохнула она. — У тебя седина в голове.
Во рту разом пересохло. Говорить было невозможно тяжело, но имя, поначалу незнакомое, с каждым произнесением точно открывало в памяти новую дверь.
— Айвор, — шептал Киллиан. — Айвор, Айвор, Айвор, Тис-Заступник, Эо Росса! Вспомнил! Нив, я вспомнил!
Всё пронеслось перед глазами — и последний разговор, и лицо Айвора, когда он прощался. И — роковой срок, Белтайн.
— Завтра уже, — побледнел Киллиан, поднимаясь. — Если не сделать ничего, то он исчезнет. Фэй, прости! — наклонился он, поцеловал её в мокрые щёки. — Прости! Я вернусь, правда, только спасу этого дурня!
Она дрожащими пальцами отвела ему прядь с лица, прикоснулась губами к губам:
— Ступай. Не знаю, что происходит, но на сердце у меня тяжело. Пусть у тебя всё получится, что бы ты ни замыслил, и знай, что я тебя люблю.
— И я тебя, — ответил Киллиан тихо.
И как ни сложно было разнять руки, но тяжелее — сидеть на месте, вспомнив самое страшное. Он выскочил на улицу в одной рубашке, сам не зная, куда идти, но вскоре понял, что ноги его несут на Полынную улицу. Затем послышался громовой перестук копыт — ближе, ближе, и выскочила из-за поворота огромная чёрная лошадь с пылающими, точно уголья, глазами, с бычьими рогами.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
