Ногай лежал навзничь, голова неловко, по-кукольи, свернулась набок. Весь — от шеи до пояса — в кровяной луже. Зрелище было не из приятных. Невольно озираясь на поверженного вражину, Данилка собрал в колчан рассыпанные при падении стрелы, сунул туда же ногайскую саблю. Попробовал вытянуть из мертвой руки нож за клинок, не вышло. Хотел сапоги снять, побоялся. Все казалось — сейчас вскочит, ухватит за горло, с собой утащит... Чур! Чур! Чур!

Сначала бежать было нелегко, ноги мягкие, точно ватные, но уж очень хотелось убраться побыстрее! Минут через десять вошел в ритм, отдышался — будто не бежал, а на полянке лежал, и поляна открылась задолго до полудня.

На поляне горел бледный, почти прозрачный огонь. У огня на куче лапника, застеленного потёртой волчьей шубой, лежал человек. В котелке над костром что-то варилось, распространяя окрест дразнящие запахи мясного бульона. Кони паслись на опушке и, завидев знакомое существо, приветствовали его коротким ржанием.

Данилка подошёл ближе, с намёком положив руку на эфес кинжала. Человек у костра безбоязненно повернул к нему узкое рябое лицо.

— Спаси Бог, — сказал Данилка, присаживаясь по другую сторону костра.

— Аминь, — отозвался незнакомец. Был он стар и худ, под белой кожей обнаженного торса сухо перекатывались верёвочные клубки мышц. Жёлтые глаза смотрели на Данилку с усталым спокойствием.

Данилка провел рукой по лицу, по кафтану, забрызганному кровью ногая...

— Котелок-то наш, — промолвил с намёком.

— А тетерев мой, — сказал старик. — У вас, я видел, соль есть. Без спросу не решился тронуть. Может, ты?

Данилка влез на дерево, снял продовольственный узел, скупо отмерил драгоценного минерала. Подумав, добавил в котелок горсть полбы, порезал луковицу. Старик деликатно посматривал по сторонам.

— Иди, умойся, — сказал Данилке, когда тот завершил свои манипуляции. — Ходишь, как вурдалак.

Клычов перечить не стал, да и самому противно было. Мимоходом потрепал по холкам заметно подобревших к нему лошадей. "Придётся тоже с собой забирать," — подумалось кстати. Умылся, всласть напился вкусной, отдающей земляникой воды.

Старик за время его отсутствия с места и не сдвинулся.

— Уходить будешь, коней забери, — сказал он, снимая варево с перевесины. — А то пропадут, отвечай потом. Ешь, давай.

— А ты?

— Ложку потерял, — буркнул старик. — Всё потерял — и нож, и ложку, и котомку с харчем. Стар стал, видать.

Данилка достал пригоршню сухарей, бросил в котелок. Старичина жадно рвал тетерева крепкими жёлтыми зубами, только косточки похрустывали. А ещё на старость жаловался! Поди ж ты!

— Чего смотришь? — рявкнул, вскинув глаза. — Хлебай живее.

— Как тебя звать, дедусь?

— Андреем. Да тебе-то что?

— Нет, я так. А взялся откуда?

— Не твоё дело, — сказал старик, угрожающе зыркнув поверх растерзанной тушки.— Меньше спрашивай, дольше проживёшь.

Ссориться с дедом Андреем хотелось не очень, точнее — совсем не хотелось. С таким только свяжись — сто раз пожалеешь! Данилка поправил ножны так, чтобы рукоять была под рукой, сосредоточился на похлебке. А спросить хотелось о многом.

Обед закончили быстро. Пока старик чистил котелок, Данилка седлал коней, приторачивал переметные сумы. Сухарь, оставленный спасителю на пеньке, исчез необъяснимым образом, и Данилка старался об этом не думать, потому что от дум этих сияющий полдень делался чернее полуночи. Мало ли что творится в глухом лесу, вдалеке от хрестьянского жилья!

— Провожу, — сказал дед Андрей, возвратясь.

Данилка уж и не знал, радоваться тому или нет. С одной стороны, вроде бы и... А с другой стороны, так...

Шли пехом, старик чуть впереди, Данилка с конями — следом. У болотца, в котором разыгрался первый Данилкин нешуточный бой, Андрей распрощался, предварительно поинтересовавшись, не будет ли победитель ногая в обиде, ежели он попользуется его законной добычей. Вопрос задан был явно для проформы, потому что, не дожидаясь ответа, дикий старик незамедлительно ухватился за ближайший сапог, упершись в мёртвое тело белой босою ступней.

Данилка взмахнул в седло, ткнул Серого пятками в бок и был таков. Ехал медленно, навострив слух, шаря глазами не только по земле, но и по нижним ветвям, готовясь при первом же признаке опасности сигануть в кусты. Назад не оглядывался: позади Чалый, ему под копыто лучше не попадаться.

И все-таки не углядел — Хорт вырос, как из-под земли.

— Весь лес на ноги подняли! — заворчал недовольно. — Топочете, как на гулянке. А лук где?

Данилка вытянул из колчана саблю ногая.

— Это тебе взамен, хозяин!

— А на кой ляд мне твоя паршивая сабля? — зашипел пластун, — Дальше ста аршин я её не брошу при всём желании! Была бы ещё, я понимаю, какая-нибудь гурда или дамаскинка — на худой случай, а то ведь простая железяка! Красная цена ей — полтина, а за лук я, между прочим, семь рублей отдал! Семь!

От обиды слезы сами собой подступили к ресницам Данилки.

— Я её — тоже, между прочим, — с бою взял! — закричал он дрожащим голосом... — Пластун, тоже мне! Крымчака я, что ли, проморгал?

— Да здесь на каждой сосне по татарину, — ухмыльнулся Хорт, — только потряси — посыплются, ровно яблоки. Говорил ведь — не шуми и гляди в три глаза; был бы нынче и при сабле, и с луком. Одни убытки от тебя, Клычоныш!

Он взгромоздился на Чалого, тронул поводья.

— Гад ты, Хорт, — сказал ему в спину Данилка. — Если ты его раньше заметил, почему не сказал? Ну не нравлюсь я тебе — чёрт с тобой. Я не алтын, чтобы каждому нравиться. Но ведь за меня ж пеню платить придётся. Да и кто тебе опосля служить станет?

Хорт откликнулся, даже не оборачиваясь:

— Знаешь что, Клычоныш, я, пожалуй, плату за твою службу на одну меру урежу! Когда Клыч тебя ко мне притащил, я часом решил, что ты простой неумеха. А ты еще и дурак впридачу! В нашем деле, дубина, главное — результат. Я с тобой не век нянчиться назначен. Я тоже смертный и ждать, когда благоприятный случай представится, времени у меня нет. Как говорится, чем богаты... Взгляни на результат, Клычонок: утром был ты вахлак-вахлаком, а сейчас хоть плохонький, да вояка, можно один на один против какого-нибудь пастуха выпустить.

— Ага! Спасибо тебе огромное за науку, благодетель! — вскипел Данилка. — А если бы он мне шею свернул?

— Это чучело? — в голосе пластуна презрение было густо замешано с удивлением . — Ни в жизнь не поверю, чтоб мой ученик, в моей кольчуге, с Разом на поясе такому слабаку поддался. Да и приглядывали за тобой. Или нет?

Данилка счёл нужным уйти от ответа...

— Кто тебе сказал, как мой кинжал зовётся? — заворчал он в свою очередь.

Удивительно до чего красноречивы бывают иные спины! На хортовой, к примеру, ясно читалась ехидная сущность её владельца.

— Я много чего знаю, Клычоныш, — пояснил он, — А уж именные клинки-то наперечёт известны, и не мне одному, — подумал и добавил. — К сожалению. Мы об этом потом поговорим, а сейчас запомни только одно: рано или поздно встретится тебе на пути вот такой клинок, — палец Хорта начертил в воздухе сильно вытянутый ромб с обрезанным концом. — Рукоятка вся самоцветами усажена, а на крестовине — чёрный кристалл. Зовётся он Чернышом, но это прозвище. Слушаешь?

— Да.

— Имя его знать ни к чему, потому что выкован Черныш для врага. Надо тебе сказать — старых мастеров, по обычаю ли, или из уважения к редкому рукоделью, никто в неволю не брал. Самый отчаянный душегуб их уединение остерегался тревожить. Но нашёлся один стервец — угнал в полон армянского мастера Вайтага. Великим искусником и чародеем был Вайтаг, до сих пор гуляют по земле восемь его клинков, а сколько в тайниках да курганах зарыто никто не знает; думаю не меньше сорока. Черныш был последним. Вайтаг сковал его своему владельцу, сидя в подвалах Нина на цепи, вделанной в стену. Когда тамошний царь увидал Черныша, он поклялся, что до самой смерти не расстанется с ним. Так и случилось — через две недели царь был убит своим братом, тот, в свою очередь, погиб в сражении с мидянами, а Черныш достался племяннику Киякши, и пошло.... Черныш притягивает к себе человеческие сердца, чарует изяществом отделки и качеством металла, манит богатым убранством, но не было случая, чтобы он защитил своего хозяина. Его излюбленная повадка — застревать в ножнах в неподходящее время; но числятся за ним и другие коленца. Не суть важно. Главное, что следует помнить — это кинжал-предатель, обольстительный, как приманка в ловушке. Суть именного клинка спрятана глубоко. Он может быть роскошен, как Диамант, либо скромен, как Раз, но, для стороннего взгляда, это обычное оружие. Черныш же — настоящий колдун, ибо скован для мести. Его суть — на поверхности, но коварство так же притягательно, как и честь. Понял, Клычонок?

— Понял, — ответил потрясённый Данилка. — И у кого он сейчас?

— Трудно сказать. Говорят, будто видели на поясе персидского шаха. Если так, то я шаху тому не завидую, — Хорт спрыгнул с Чалого.

Повинуясь указующему жесту хозяина, Данилка спешился тоже, взял коней под уздцы. До засеки двигались в заведённом порядке; кони вели себя послушно, подолгу стояли в полной неподвижности, разве что ушами постригивали. К ночи Хорт отыскал очередной лаз. Ночевали в засечной черте, подкрепившись сухарями и луком, лошади смачно хрупали овёс из подвешенных торб.

— Завтра ты увидишь Великое Поле, Клычонок, — сказал Хорт с протяжным сладким вздохом. — Это такая зараза, что тому, кто её однажды отведал, с той поры спасения нет! Правда ли, нет ли — не знаю, но слыхал я, будто нет вражды между Лесом и Степью. Будто распря эта — будь она неладна — между нынешними степняками и прошлыми.

— Чудно' говоришь, подал голос Данилка. — Мы извеку в лесу живём.

— Так тебе кажется, — уточнил Хорт. — А мне про древние времена сказывали. Был, де, народ наш велик да могуч. До того силён, что кроме себя самого, достойного врага и не ведал. Так и погиб в раздорах и кромолах взаимных. А тех, кто остался, вчерашние союзнички в лес загнали. С той поры, де, и не утихает вражда меж нами.

— Брехня, должно быть! — Данилка зевнул и заворочался на лапнике, располагаясь поудобнее.

Не очень-то верилось во все эти хортовы байки — его слушать, не переслушать, да и на шебутные мысли наводит.

— Может и брехня, — согласился пластун, — только давно уже замечено, что нет для русского человека злее врага, нежели он сам.

Проснулись чуть свет. В одной из петель, расставленных накануне, обнаружили крупного зайца. Хоть скоромная, да еда! Хорт уполз надзирать за степью, оставив Данилку за повара. Маленький костерок дыма совсем не давал, впрочем, и жару от него было чуть больше. Солнечное блюдце осторожно приподнималось откуда-то сбоку, наискось. Жаворонки курлыкали, как сумасшедшие; застоявшиеся в тесном проходе лошади нервно перебирали ногами, возмущённо пофыркивали. Со стороны позасечья ленивыми волнами накатывал дурманящий разноцветый дух. Данилка торопливо глотал горячую кашу, но другая его часть — этакий внутренний Данилка — дубль — с бдительной исправностью впитывала в себя окружающий мир, вылущивала малейшие симптомы возможной опасности. И эта волнующая настороженность, подспудная разделённость сознания, казалось, только добавляла пряного аромата в привычную пищу. Вот сейчас он очень даже понимал хмельное нетерпение Хорта, и вчерашняя сшибка уже не тяготила сердце, а наполняла его ощущением необычайной полноты собственного бытия.

"А ведь неплохо бился!" — подумалось с гордостью. — "Этот пёс, пожалуй, и Хорта бы попотеть заставил..."

Конечно это вряд ли, тут же подсказала вторая сущность, но для первого боя и вправду неплохо.

Хорт лежал на брюхе, удобно пристроив под бороду толстый обломок сухой сосновой ветви. Прямо перед его глазами располагалась узкая щель в, казалось бы, сплошной стене внешней черты. Данилка занял его место, заглянул в оконце. Земля тянулась до самого горизонта, то бугрясь, то выстилаясь лощинами; от разноцветья рябило в глазах. Трава, ещё не вошедшая в полный рост, достигала коленей, но лаз располагался на взгорке и видно было далеко. Слева — чуть ниже — дымчато-зелёные кусты боярышника.

— Не нравится мне этот куст, — вздохнул Хорт, сноровисто работая ложкой. — Как нарочно, бугор слева, холм справа. Лощинкой до куста и дурак доберётся, себя не выказав. Полтора часа за ним наблюдаю... вроде тихо, да кто его знает!

— Что делать станем?

— Ждать и смотреть, ночью я с ним разберусь доподлинно! А к осени надо будет срубить — напомни.

Куст вёл себя вполне естественно: шевелил веточками под напором ветра и безмолствовал.

— Может топором в него кинуть? — предположил Данилка.

— За полтораста саженей? — ухмыльнулся Хорт. — Лихо придумал! Тут как-то приятель мой Крест побасенку баял: идёт мужик, смотрит — куст шевелится; он туда топор и брось...а из куста — такой же точно — мало не в голову. Ну, мужик и встал столб-столбом. А из куста ему и говорят: "Чо смотришь? Обратного куста не видал что ли?!" Гляди, Клычонок, как бы и этот обратным не оказался.

Они похихикали, благо, что ветер был в их сторону.

— Ты вот что усвой себе, парень, — продолжал Хорт, облизав ложку, — у ногая глаз так устроен, что в зоркости с ним тягаться трудно. Этим, да навыком верховой езды они нас сильнее.

— А мы их чем? — полюбопытствовал Данилка.

Хорт подумал, почесал за одним ухом, почесал за другим...

— А ничем, пожалуй, — вымолвил с некоторым недоумением даже. И замолк надолго.

— Погоди, — сказал Данилка, — это что же такое выходит? Они, значит, сильнее, а мы у них три царства оттяпали?

— Тайна сия велика есть!— крякнув, ответил Хорт. — Но выходит так.

— Может числом взяли?

— Да вроде нет...

— Значит оружием, — решил Данилка. — Или упрямством.

— Второе вернее,— поразмыслив, ответил Хорт. — Этого у нас всегда хватало. Что я хотел тебе сказать-то? Вечно ты со своими вопросами меня с панталыку сбиваешь! Ага! Так вот: зоркость их хвалёная в дозоре частенько подкладывает им свинью изрядную. Степи у них сухие, а здесь — у нас — парящие. Не встревай! В солнечные дни над полем морок колышется, взор искажает, блазнит — одним словом. Бывало, что опытные добытчики от дальнего леска, как от несметного войска бежали, а то наоборот — подпускали к себе на расстояние пешего броска, полагая, что далеко ещё.... В каждом достоинстве, парень, свои недостатки, Здесь — в наших степях — с нашим зрением мы не в пример сильнее. Но не ближе версты. Усвоил?

Данилка кивнул. В кусте определённо проглядывалось что-то неподвижное. Жаль -далековато...

Стемнело. По всей засечной черте растеклось мягкое ненавязчивое тепло, густой аромат степи струился и плавал слоями. Ветер угас. Угас и вечер.

Под покровом сгустившейся мглы, ушёл Хорт, строго-настрого заповедав смотреть и слушать, как следует. А что тут углядишь? Превратившись в одно большое ухо, Данилка прилип к оконцу, внимая каждому шороху. Всё было глухо, как в погребе; лишь соловьиные рулады очередями щекотали по нервам, да изредка подавали свой стрекот кузнечики, очнувшиеся от зимней спячки. Нечастый переступ конских копыт отдавался в сердце режущей болью.