Ленка-пенка

Я сказала Сашке, что сейчас пойду помогать маме. Нужно копать окопы. А он заявил, что пойдёт со мной. И Вовка тоже из-за двери буркнул, что пойдёт.

Сашка с Вовкой поругался. Мы когда вернулись с Сашкой домой, так Вовка по привычке опять запел своё "Ленка-пенка-колбаса". И здесь Сашка удивил меня. Он так рявкнул на своего брата, что того будто ветром сдуло из коридора.

И мы пошли помогать маме. Только вот у меня не было подходящей одежды. У меня только платья и юбки есть. А копать в платье ну совсем неудобно. Одежда моих братьев мне очень сильно велика. Куда мама дела все штаны, в которых Мишка и Лёнька ходили, когда были моих лет, я не знаю. Может, отдала кому. У меня лишь лыжный костюм есть. Но он зимний, я сварюсь в нём сейчас на улице. Немного подумав, я постучалась в дверь Сашкиной комнаты и попросила помочь. А Сашка Круглов вовсе не стал смеяться или дразниться, как я опасалась. Он молча повернулся к шкафу и начал в нём копаться. Вскоре Сашка выудил оттуда мятые, но чистые штаны. По-моему, в прошлом году Сашка в них в школу ходил. Наверное, сейчас Сашке они стали малы. Вовке же явно велики, это сразу видно. И Сашка дал эти штаны мне. А вот на меня они были в самый раз! Я их надела, и мы пошли помогать маме.

Только покопать нам не дали. Мы пришли к месту, где наши рыли окопы и какую-то длинную глубокую канаву метров пяти шириной. Там нашли руководившего процессом командира с кобурой на боку. Сашка шёпотом сказал мне, что это старший лейтенант. Как будто я сама не знаю, петлицы красноармейцев я разбираю очень хорошо. У меня, всё-таки, два старших брата. А когда у девочки есть сразу два старших брата, но нет ни одной сестры, то это определённый отпечаток на воспитание накладывает. Я вообще лет до четырёх тоже считала себя мальчиком. Пока мама не объяснила мне, что я, всё-таки, девочка.

Мальчишки ведь всё время были рядом со мной. Они забирали меня из садика, кормили меня, гуляли со мной. И буквам меня учил Мишка. А ещё браться играли со мной. У меня до сих пор солдатиков и машинок больше, чем кукол. Особенно же много корабликов. Мишка просто бредил морем в детстве. Обязательно хотел стать моряком. А его кумир — это адмирал Ушаков. Он прочитал про него всё, что только смог найти в библиотеке. С морем же связано и моё самое первое детское воспоминание.

Помню, лежу я в постели, только что проснулась. Не знаю, сколько мне было лет. Совсем кроха. Года два, наверное. Открыла глаза и вижу странное сооружение в центре нашей комнаты. Не сразу поняла я, что это братья затащили на наш стол стулья, обвешали их одеялами и играют в море:

— Поднять паруса!

— Есть поднять паруса!

— Полный вперёд!

— Есть полный вперёд!

— Открыть пушечные порты!

— Есть открыть пушечные порты!

— По местам стоять, к бою иметь полную готовность!..

Вот, очень хорошо это помню, хоть и была тогда совсем мелкой. А потом, когда я начала подрастать, братья и меня в свои игры стали включать. "Кордебаталия", "поворот оверштаг", "авангард", "ретирада", "абордаж", "пробоина ниже ватерлинии". Это всё слова из моего раннего детства. Я выросла с ними. Так что не удивительно, что звание красного командира смогла опознать и без помощи Сашки. Мы обратились к нему. Что мы хотим помочь. Дайте нам лопаты и покажите, где нужно копать.

А он нас прогнал. Сказал, что мы ещё мелкие. А меня вообще отправил играть в куклы. Вовка засопел и, кажется, собирался зареветь. И тогда я сказала этому страшному лейтенанту, что когда в город придут фашисты, то мне точно будет не до кукол. Я пришла сюда для того, чтобы сюда не пришли фашисты. И дома мне нужно не играть, а делать уроки. Но я пришла сюда. Пусть я мелкая и слабая. Но копать-то я могу! Я ведь не прошу дать мне винтовку и отправить в штыковую атаку. Я просто хочу помочь хоть как-нибудь. Где моё место?!

Ой. Последнюю фразу я как-то неожиданно для себя самой выкрикнула. Сама испугалась этого. Крикнула и язык прикусила себе. Мамочки. Кричать на красного командира?..

Против ожидания, тот не рассердился. Немного задумавшись, внимательнее посмотрел на нас, а затем всё же согласился дать нам работу. Только копать он нас не поставил, иное придумал. Работавших на постройке укреплений людей, видимо, недавно кормили обедом. Невдалеке стояла полевая кухня, а пожилой боец укладывал в прицепленной к ней тележке десятки грязных жестяных мисок. Вот эти-то миски нас троих и отправили мыть.

Мы отцепили тележку от кухни и покатили её в сторону колонки. А ещё колдовавший у кухни боец дал нам две не слишком чистых тряпки и большой кусок хозяйственного мыла. Мы втроём пришли на колонку, Вовка повис у неё на ручке, пуская воду, а я с Сашей стала отмывать миски.

Ну и раздолье то было для Вовки! Малышню взрослые с колонок всегда гоняют. Особенно старушки этим славятся. Но не в этот раз. И пока мы мыли посуду, никто из проходивших мимо или пришедших за водой на колонку не сказал нам ни одного худого слова. Хотя Вовка висел на ручке колонки постоянно и водой мы залили всю улицу, создав около самой колонки просто огромную лужу.

Через четверть часа после начала работы к нам подошли две незнакомые девочки немного постарше меня. Вероятно, они жили где-то неподалёку, так как пришли уже со своими тряпочками. Наверное, увидели в окна, чем мы занимаемся и решили присоединиться. Не знаю, как звали их. Мы не разговаривали. Просто молча мыли миски. Потом ещё ребята приходили, но мы больше не брали никого. Нам и вчетвером было тесно возле одной колонки, всё время толкались.

А когда мы всё перемыли и вернулись с полной чистых мисок тележкой обратно, нас, всех пятерых, тоже накормили. Там уже новая порция еды была готова. Работавшие на строительстве люди с полными мисками садились кто куда. В основном прямо на землю. А некоторые и вовсе ели стоя. Я нашла свою маму. Она кушала, сидя на каком-то мешке. Я села рядом с ней и мы молча ели гороховую кашу с мясом. Вкусно! Только вот уроки я сегодня сделать явно не успею. Что бы такого наврать завтра в школе?..

БУБУХ!! Ай! Страшно. Я крепче прижалась к своему папе, который сидел рядом со мной. Мы в бомбоубежище сидим. Прячемся. Сегодня налёт фашистов какой-то особенно сильный. Тут вместе с нами сидит незнакомый старичок. Говорит, что физик. Так он объяснил нам, что всё это от того, что Ленинград построен на болоте. Под нами вода. И взрывные волны распространяются не так, как если бы город стоял на скале. Вот и шатает нас каждый раз, когда бомба падает невдалеке. Мы как на корабле. И дом над нами тоже весь качается.

Очень страшно. И мама ушла. Сначала она с нами была, так как сегодня не её очередь дежурить. Но когда мама поняла, что налёт сегодня чрезвычайно сильный, то встала и ушла на чердак. Помогать. Сашка тоже рвался на чердак, только тётя Шура его опять не пустила. Вот и сидим мы в бомбоубежище. Я, папа, Сашка, Вова, тётя Шура. И другие соседи. Даже Старая Мымра тут. Тоже сидит в углу, нахохлившись. Не люблю её. Она страшная.

Долго мы так сидели. Часов шесть, наверное. Я уж и бояться перестала. Ну, бухает где-то. Всё равно повлиять на это мы не можем никак. И чего бояться тогда? Сидим и ждём. Вовка скрючился на лавке, положил брату Сашке голову на колени, да так и заснул. Прямо под грохот взрывающихся бомб.

Долго сидели. У нас тут недалеко зенитная батарея стоит. Как раз по дороге в школу, мы мимо неё каждое утро ходим. Так она грохотала, не умолкая. Не знаю, кого они там сбили, но взрывы фашистских бомб мы все ощущали. То есть, сбили явно не всех.

Наконец, всё умолкло. По радио дали отбой тревоги. Можно выходить. Сашка растолкал Вовку, и мы поднялись на улицу. Что это? Какой-то гадкий горько-кислый запах в воздухе висит. А над городом я вижу огромное облако багрового дыма. С немым вопросом я повернулась в сторону своего папы, но тот лишь пожал плечами.

Зато на незаданный вопрос мне ответил тот самый физик, что про состав почв под Ленинградом рассказывал. Он сразу сказал:

— Бадаевские склады горят...

Глава 8

— Твою мать!

— Не ругайся.

— Ленка, аккуратнее нельзя?

— Я не специально.

— Не специально? А у меня теперь штаны все этой дрянью вонять будут.

— Саш, ну извини. Я правда не специально. Так получилось.

— Не извиняю.

— Ну, хочешь, я сама тебе эти штаны постираю. Раз уж я виновата. Придём домой, дай их мне и я постираю. Даже поглажу потом. Извини, а?

— Хочу. Уговорила. Постираешь.

— Больше не сердишься?

— Нет. Только штаны мне постирай. И чтобы не пахло!

— Конечно, Саш. Я всё сделаю!

Ну да, я виновата. Мы с Сашей керосин тащим домой. Целую канистру. Семь с половиной литров керосина налили нам. Не знаю, зачем столько. По два с половиной литра на человека дают. Нам керосин вовсе не нужен. У нас освещение электрическое. Хотя керосиновая лампа и есть. Иногда, когда электричество пропадает, мы зажигаем её. Это лучше, чем со свечкой сидеть. Только у нас дома керосина полная бутылка. Почти литр! Куда нам ещё семь литров — ума не приложу.

Это всё дедушка Кондрат. Опять приехал к нам и погнал меня теперь уже за керосином. Говорит, лишним не будет. А сам он взял все наши карточки на крупу и, не слушая меня, пошёл их отоваривать. У нас же в гастрономе из крупы лишь перловка, да и за той вечно очереди. А я эту перловку терпеть не могу, потому и не покупали. Всё ждали, пока пшено или макароны завезут. Или хотя бы горох. У нас ведь ещё есть запас, зачем нам эта противная перловка? Но дедушка Кондрат меня не слушал. Взял карточки и ушёл. Мне же настрого велел сходить за керосином.

Папы и мамы дома не было, возразить дедушке было некому. Это он из-за хлеба. Со вчерашнего дня немного хлебную норму снизили. Детей это не коснулось, я как по детской карточке триста грамм получала, так и получаю. А вот всем остальным норму снизили. Мама с папой по карточке служащих со вчерашнего дня, как и я по триста грамм получать стали. Дедушка Кондрат углядел в том тревожный признак, примчался к нам, и пришлось нам с Сашкой за керосином идти. Я одна бы семь литров не дотащила, тяжело.

Мы с Сашкой как-то неожиданно помирились. Удивительно! Всегда, всю жизнь, гадили друг другу, а тут вдруг внезапно помирились. Я вот, даже Сашке штаны предложила постирать. Удивительно! И постираю! Потому что запнулась ногой и керосином ему штаны облила. Сама виновата, под ноги нужно смотреть.

Мы с Сашей идём домой, и тащим полупустую канистру с керосином. Вдвоём держим её за одну ручку. Одному очень тяжело нести. Нам далеко, ещё два квартала. Устали и остановились отдохнуть. Жарко. Середина сентября, а так жарко. Стоим возле стены дома и тяжело дышим. Отчего-то движение на улице перекрыто. Сама видела, как девушки в красных повязках на перекрёстке грузовики заворачивали. Нас с Сашкой, как и других пешеходов, пропустили, а автомобили сюда не пускают. Странно.

Ну, отдохнули. Надо спешить, пока опять не налетели фашистские самолёты или не начался обстрел и не объявили тревогу. Снова взялись за свою канистру и потащились дальше. Вдруг слышу какой-то странный шум. И что-то большое и тёмное приближается по мостовой нам навстречу. Ближе. Ещё ближе. Батюшки, да это же люди. Идут прямо по проезжей части колонной по восемь человек в ряд. Сколько же их тут!

Они идут с оружием. Почти у всех винтовки. Но иногда встречаются и пары, несущие пулемёты. Только это не красноармейцы. За исключением нескольких командиров в форме, все остальные идут в обычной гражданской одежде.

Мы с Сашкой снова остановились. Стоим на тротуаре и провожаем глазами идущие мимо нас шеренги ополченцев. Тут где-то в голове колонны послышался нарастающий гул. Я сначала не поняла, что это такое, но потом гул волной докатился и до нас. Они начали петь. Один за другим люди подхватывали слова песни и начинали петь. Все эти тысячи людей начали петь.

Я слышала эту песню. Её несколько раз передавали по радио. Конечно, когда поют настоящие певцы, да ещё и под такую торжественную музыку, это очень впечатляет. А здесь пели обычные люди. Совсем не певцы. И никакой музыки не было. Но зато их было много. Очень много. Тысячи человек шли мимо нас с оружием и пели:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой тёмною,

С проклятою ордой.

Шли простые люди, в своей обычной одежде. Судя по их виду, в основном это рабочие. У многих за плечами висели рюкзаки или небольшие мешки.

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна, —

Идёт война народная,

Священная война!

А вот прямо рядом со мной прошёл удивительный человек. Он был очень странно одет. Он не надел крепкую и практичную одежду, как сделали все остальные. Этот человек был одет в отглаженный чёрный костюм. Белоснежная рубашка, галстук. На ногах — начищенные до блеска лаковые башмаки. Рукой с тонкими нежными пальцами, которые скорее подошли бы пианисту, чем бойцу, он сжимал ремень висящей на его плече и столь неуместно смотрящейся с таким нарядом винтовки и пел:

Как два различных полюса,

Во всём враждебны мы.

За свет и мир мы боремся,

Они — за царство тьмы.

Люди были разбиты на отряды. Я не считала специально, но мне показалось, что каждый отряд по численности был примерно равен батальону. Впрочем, я могу и ошибаться. И во главе каждого такого отряда обязательно шёл командир. Обычно, лейтенант. Только эти командиры и были одеты в военную форму. Все остальные — в гражданской одежде.

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна, —

Идёт война народная,

Священная война!

Ой, нет. Вон, вижу человека в форме прямо в центре строя. Какой-то старичок с совершенно седой бородой. И какая-то форма у него странная, неправильная. Видно, что далеко не новая форма, хотя и чистая. Он тоже поёт:

Дадим отпор душителям

Всех пламенных идей,

Насильникам, грабителям,

Мучителям людей!

Старичок в форме уже прошёл мимо, когда я поняла, что у него с формой не так. Он был одет в старую, царскую форму, с которой только спороли погоны. А ещё, пока он проходил мимо, я успела заметить георгиевский крест у него на груди. Кажется, носить царские награды было запрещено. Но шедший во главе батальона молоденький лейтенант делал вид, будто креста не заметил.

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна, —

Идёт война народная,

Священная война!

Сколько же их много! У меня появилось такое чувство, будто я сейчас неожиданно прикоснулась к чему-то невероятно древнему и могучему. Какой-то мелкий, рыжий, как и я, мальчишка выбегает из двора, внимательно приглядывается пару минут, а затем с радостным визгом бросается куда-то вглубь строя. Один из ополченце поднимает его, целует и ставит обратно на землю. Сам же, не оглядываясь, уходит. Уходит на войну.

Не смеют крылья чёрные

Над Родиной летать,

Поля её просторные