Выход: дневник монстра. Часть 2

И тогда ко мне подходит Торий.

— Можно просто попросить, — говорит он.

— Был приказ — раненым оставаться в тылу, — резко бросаю в ответ.

Он мотает головой.

— Можно выйти с белым флагом и попросить помощи, — упрямо продолжает он. — Если сказать, что пришли с миром... что вы не будете никого трогать... если попросить — можно получить лекарства и пищу без кровопролития.

Я смотрю на него, как на умалишенного.

— Я могу пойти первым, — торопливо говорит он. — Как тогда, в Выгжеле. Я человек, они меня послушают. Я возьму еду и лекарства и вернусь...

— Они подстрелят тебя. Едва ты выйдешь из леса, — холодно отвечаю ему. — Может, Рованьский зверь почуял в тебе человека. Но люди не столь проницательны. На тебе мундир васпы. Ты пришел с васпами. И ты выглядишь, как васпа. Тебя убьют.

Краем глаза засекаю, как офицер Рон коротко взмахивает рукой — значит, позиции заняты. Я поднимаю руку и выбрасываю три пальца. Два. Один — атака разрешена.

Сколько себя помню — мне всегда нравилась именно эта вступительная часть. Она похожа на театральное представление, на которое я однажды попал в Дербенде — раздается третий звонок, гаснет свет, раздвигаются кулисы, и наступает тишина — буквально несколько секунд до того, как на сцену выходят актеры. В воздухе витает напряженное ожидание, зрители взволнованы и возбуждены в предвкушении чуда, которое вот-вот развернется перед их глазами. Появляются актеры — и зал рукоплещет.

Ответная канонада — те же аплодисменты. Дробно раскатывается пулеметная очередь. Часовой нагибается и начинает палить в ответ. Может, местным и удавалось отбить атаку васпов ранее — но что значит несколько ополченцев против двух сотен монстров? Мы сминаем их, как буря сминает молодую поросль. Но люди уходят из зоны поражения без стонов и криков. Грамотно, надо сказать, уходят. Пулемет смолкает: патронов не много, чтобы просто по мешкам и бревнам палить. Коротко всхлипывают винтовки снайперов. Наступает волна авангарда: солдаты продвигаются один за другим ближе к частоколу, и редкие выстрелы из деревни не задевают ни одного, зато демонстрируют, что пулемёта, похоже, в деревне нет. Одна за другой за частокол, переворачиваясь, летят ручные гранаты. Хорошие гранаты, противотанковые. Взметаются фонтаны земли, щепок, крови и еще теплых мясных ошметков...

Как хорошие актеры, васпы отыгрывают свою роль с отдачей и любовью — в каком бы состоянии не находились. И всегда прекрасны в своей игре. Их движения выверены. Выстрелы точны. А я — режиссер, наблюдающий из-за кулис, впитывающий запах дыма и гари, наслаждающийся криками боли и гнева, музыкой взрывов. Я жду своего выхода на сцену. И ждать долго не приходится.

В ход идет вторая серия гранат — колбообразных, с рубчатым корпусом. Это — слезоточивые. Не зря планировали атаку по ветру, а не против: теперь газовое облако протащит по всей деревне. А там — пора в лобовую. Я спускаюсь в разгромленную деревню с видом победителя. И это — наша первая маленькая победа после большого поражения.

Но вскоре выстрелы возобновляются — это разворачивается последний акт. Стреляют со стороны складов, и я пригибаюсь, рывками пересекаю расстояние до ржавой, поставленной на попа бочки. Стреляю из-за нее. С нескольких сторон меня прикрывают васпы, и становится понятно, что люди взяты в кольцо.

— Сдавайтесь! — кричу я.

— Будь проклят, падаль! — доносится в ответ.

Прорвать оборону — дело времени. Но оказывается, что его-то у меня и нет. Потому что все мои планы нарушает фигура, бегущая от леса с развевающейся над головой марлей из аптечки Пола.

— Не стреляйте! Прекратите огонь!

Я мысленно чертыхаюсь. Сейчас больше, чем когда-либо, мне хочется пристрелить Тория самому, пока этого не сделали другие.

— Назад! — кричу я. — Куда прешь, болван?

Пули вспарывают землю прямо под его ногами. Он падает, закрывает голову руками. Ветер подхватывает марлю и надувает ее, как белый парус.

— Не стреляйте! — кричит Торий, поднимая голову. — Остановите бойню! Нам нужны только еда и лекарства! Только еда и лекарства — и мы уйдем!

Из своего укрытия мне видно, как лихорадочно сверкают его глаза. Лицо перекошено отчаянием.

— Не стрелять! — кричу и я и машу Торию рукой. — Отползай в сторону! Отползай!

Он будто не слышит. Цепляется за марлю, как за последнюю надежду. Но васпы перестают палить. Затихают и люди. Услышали они его слова? Или их привел в замешательство столь безрассудный поступок? В любом случае, в воздухе повисает тишина. И это играет нам на руку.

Воспользовавшись заминкой, васпы заходят с тыла. Слышится серия коротких выстрелов. Потом — крики, удары, мокрое бульканье и стоны. Я подрываюсь с места, поворачиваю во внутренний дворик между складами, где теперь происходит рукопашная. Краем глаза вижу, как поднимается на трясущиеся ноги Торий. Отчаянье на его лице сменяется растерянностью, марля безжизненно свисает в руках.

Обороняющихся — пятеро. Двое убито. Один — тяжело ранен. Он корчится на земле, булькает кровью и пытается зажать руками рваную рану в горле. Я не смотрю на него. Смотрю на двух других. Они поставлены на колени. Автоматные дула нацелены в головы.

— Вот главарь, — говорит преторианец Рон и хватает за волосы крепкого мужика, запрокидывая его голову и заставляя смотреть на меня. Глаза мужика горят по-волчьи.

— Ты главный? — спрашиваю.

— Я староста, — хрипит мужик и вместе со слюной выплевывает слово:

— Ублюдок!

Бью его по лицу.

— Офицера преторианской гвардии Королевы следует называть "господин преторианец".

Мужик сглатывает, облизывает разбитые губы и отвечает:

— Подохла ваша ублюдочная королева. И вы скоро подохнете.

— Что на складах?

— А ты проверь, — скалится он.

И глаза загораются совсем уж сумасшедшим огнем, от которого мне становится не по себе.

— Рон, проверь, — командую преторианцу.

— Есть, — отзывается тот и вальяжно идет к постройкам. Еще двое васпов следуют за ним, а двое остаются стеречь пленных. Тяжело раненый больше не дергается. Лежит, уставив в небо стеклянный взгляд. Воздух наполняется запахом меди.

— Хитрый ход, сволочи, — говорит староста (второй пленный по-прежнему молчит, низко опустив голову и держа руки на затылке). — Обманули нас, — продолжает мужик. — Обману-ули. Удивили, скажем прямо. Чтобы васпы да с белым флагом? — он ухмыляется и смотрит куда-то мимо меня. — Тоже мне, парламентеры. Не стреляйте, мол. Мы уйдем, мол. Отвлекли, суки. А мы и повелись, как ягнята. Знали ведь, что от нелюдей — какая честность?

Я поворачиваюсь, прослеживая за его взглядом, и вижу Тория.

Он как-то весь осунулся и ослаб — стоит на трясущихся ногах, шатается. "Белый флаг" выпал из рук — лежит на земле грязной бесполезной тряпкой.

— Ян! — кричит мне Рон. — Подойди!

Его голос звучит надломано и глухо, и это совсем не нравится мне. Я поворачиваюсь, иду мимо пленных. Торий тянется за мной, словно собака на поводке, но я ничего не говорю ему. Краем уха улавливаю, как тихо, в бороду хихикает староста. От этих звуков кожу начинает покалывать ледяными иголочками.

В первом же помещении темно и пыльно. Там стоит техника — вездеходы, грузовики, трактора. Не новые, но все еще на ходу. Только радости нет. У порога столбами застыли васпы. Я тоже останавливаюсь и чувствую, как воздух выходит из легких и они съеживаются, и съеживается весь окружающий мир — до одной единственной дальней стены, где на колья насажены человеческие головы. Штук двадцать, не меньше.

Человеческие? Конечно, нет. Головы васпов.

Разница становится очевидна не сразу. Но чем больше смотрю, тем четче различаю характерные повреждения тканей. Ко лбам пришпилены шевроны, споротые с гимнастерок и мундиров. Видны обрывки тканей — ржаво-горчичные и красные. Значит, не только солдаты...

Рядом всхлипывает и начинает задыхаться один из ребят Рона. Зажимает рот ладонью и выскакивает на воздух. Слышатся характерные звуки рвоты, потом чей-то истеричный смех.

Я вылетаю следом за ним и толкаю плечом Тория, который стоит в дверях, побелев, как полотно и схватившись рукой за стену.

Смеется пленный.

— Нашли подарочек? — спрашивает он, и обнажает зубы в животном оскале. — Так с каждым из вас, уродов, будет! Ничего, всех переловим! Нанижем на колья, как жуков! — он запрокидывает голову и давится хохотом и слюной.

Я вытаскиваю стек и одним взмахом рассекаю его лицо ото лба до подбородка. Истеричный смех превращается в вой, потом в бульканье. Мужик инстинктивно вскидывает руки к лицу, и я вторым ударом отсекаю его кисти. Кровь бьет из рассеченных артерий тугими струями. Второй пленный валится на землю, хнычет:

— Пан, помилуй!

Я поддаю его сапогом. Мужик откатывается, скулит, как дворняга, и меня начинает трясти от омерзения. Марать руки об него не хочется, поэтому вытаскиваю маузер.

— Это неправильно!

Поворачиваюсь на голос. Тория трясет, градины пока катятся по лицу, глаза вытаращены и безумны, но он все равно повторяет:

— Это неправильно. Кто-то должен остановиться! Кто-то должен проявить человечность!

Я вспыхиваю. В два шага подхожу к нему, сгребаю за ворот.

— Человечность? — рычу в ответ. — Оглянись вокруг! В ком она может быть? В нас, нелюдях? Или в этих охотниках за головами?

— Это ужасно, — бормочет он. — Но насилие порождает только насилие. Кто-то должен первым разорвать этот порочный круг...

— Так разорви ты! — кричу я в ответ и сую ему в руки маузер. — Пристрели подонка!

Пленный хныкает, валится Торию в ноги.

— Виноваты, пан! — причитает он. — Да что делать нам, грешным? За голову каждого васпы по десять крон пан Морташ дает. И по двадцать — за каждого господина офицера. А у нас семьи, дети малые в эвакуации! Война кругом, пан! Не ты, так тебя! Прости, пан! Вижу, добрый ты. Глаза у тебя человеческие...

Тория трясет. Он отшвыривает маузер на землю, говорит:

— Никогда! Никогда не будет больше насилия. А этих жизнь сама нака...

Он не договаривает. Я бью его в челюсть, потом в живот, и Торий сгибается пополам, кашляет, сплевывая кровь.

— Слюнтяй, — говорю с сожалением, сквозь зубы. — Как был слюнтяем, так и остался. Да куда ты сунулся? В Дар? К васпам? А здесь не васпов — людей бояться надо!

Я бью Тория снова. Выплескиваю на него всю злобу, все отчаянье, всю горечь нашего положения и поражения. И поэтому лишь в последний момент замечаю, как пленный подхватывает с земли маузер и наставляет на меня.

— Правильно говоришь, паскуда! — хрипит он с ненавистью (и куда девалось недавнее пресмыкательство?) — Людей бойся!

Я едва успеваю отклониться, как громыхает выстрел. Но стреляет не пленный. Стреляет Рон.

Пуля входит пленному в затылок, и он, всхлипнув, валится ничком, так и не успевая нажать на спуск. Я смотрю, как конвульсивно дергаются его ноги, и оттираю со лба выступивший пот.

— Людей... — повторяю устало и глухо. — Да где им тут взяться? Не осталось людей в этом мире... Одни монстры...

15 апреля (среда)

— Я тоже — монстр? — спрашивает Торий.

Воспользовавшись тем, что я валяюсь под капельницей, он берет со стола дневник и листает последние страницы. А я уже говорил, как болезненно васпы воспринимают посягательство на их личные вещи. Я не замечаю в его голосе холодной нотки и подскакиваю на подушках. Рычу:

— Положи!

— Спокойно! — он поднимает ладони и аккуратно кладет дневник на край стола. — Все хорошо. Я не читал. Только последнее...

Падаю обратно. Пульс все еще зашкаливает, но волнение постепенно сходит на нет, и я самостоятельно поправляю едва не выскочившую из вены иглу.

— Это... не предназначено... для других.

— Прости, — виновато говорит Торий. — Не знал, что ты ведешь мемуары. У тебя неплохо получается.

Комплимент звучит неуклюже, и он понимает это и пробует улыбнуться.

— Обещаю больше не совать свой любопытный нос, куда не следует. Пока ты сам не захочешь мне показать. Но, наверное, тебе действительно нужно разобраться в себе. И это неплохо.

— Я покажу, — соглашаюсь. — Позже.

Конечно, про себя надеюсь, что это "позже" не наступит никогда. Торий кивает. Спрашивает снова:

— Так, по-твоему, я тоже — монстр?

Щурюсь. Тщедушный профессор с подбитым глазом вовсе не тянет на монстра.

— Нет, — говорю я. — Ты — нет.

Он вздыхает (как мне кажется — с облегчением).

— Это хорошо. И тогда тоже? — указывает на дневник. — В то время, о котором ты пишешь?

Эта мысль кажется еще более абсурдной, и я улыбаюсь во весь рот.

— О! Тогда тем более нет!

Он смеется вместе со мной. А я внутренне напрягаюсь, потому что боюсь новых вопросов. Например, считаю ли монстром себя. И знаю, что не смогу солгать. Тогда он наверняка рассердится или расстроится. Но он не спрашивает.

Торий прав в том, что мне нужно разобраться в себе, в своем прошлом. А теперь у меня появляется достаточно времени для этого. Узники подсчитывают дни своего заточения, делая зарубки на стенах. Я делаю "зарубки" в тетради. В затворничестве время всегда течет медленно, как болотная жижа. И я вязну в ней, обрастаю скорлупой и оказываюсь как будто законсервированным в себе. Мне это не ново. Мое отрочество тоже прошло в замкнутом мире каземата, и единственным существом, навещавшим меня, был наставник Харт.

За эти три дня, что я нахожусь под домашним арестом, меня навещает только Торий.

На работе я, разумеется, не появляюсь — взял официальный больничный. И это кажется мне забавным, потому что понятие "болеющий васпа" само по себе абсурдно. Чтобы доставить васпе дискомфорт, нужно что-то посерьезнее простуды, и эта стойкость всегда казалась мне благом, доказательством превосходства над людьми. Пока я не узнал истинную причину, и она была проста и страшна в своей простоте: мертвые не болеют.

— Если это и была смерть, то клиническая, — возражает Торий. — Считай, ты слишком долго провел в коме, а теперь возвращаешься к жизни. Тебе только кажется, что лекарства не помогают, что ты не можешь ничего чувствовать. Ты как человек, который долгое время провел в инвалидной коляске и разучился ходить, а теперь учится этому заново. Требуется время, чтобы вернуть атрофированным мышцам тонус, а атрофированной душе — чувствительность.

— Ты говоришь, как мой лечащий врач, — усмехаюсь в ответ и наблюдаю за каплями, медленно переливающимися в прозрачную трубочку из подвешенной на штативе емкости.

— Кстати, с чем связано твое категорическое нежелание видеть доктора Поплавского? — спрашивает Торий. — Он звонил мне утром. Интересовался твоим состоянием.

Я раздумываю, что сказать. Тот последний разговор с доктором произошел без участия Тория. Заметил ли Виктор то, что заметил я? Вспомнил ли охоту на васпов и парализующие пули — излюбленное оружие отморозков Морташа? И вместо ответа спрашиваю его:

— Помнишь Шестой отдел?

Торий кривится, словно я наступил на больную мозоль.

— Если ты имеешь в виду, помню ли я его деятельность, — сухо отвечает Торий — то да. Помню. Как ты знаешь, я в этом не замешан.