Самурай Ярослава Мудрого

— Ты, колдун, Сову имеешь в виду? Говоря о тех, о ком я долго спрашивал?

— Какую именно сову? Сов тут, в лесах, просто гибель, бери любую. Позвать? — совершенно равнодушно спросил колдун.

— Кого позвать? — несколько удивился я.

— Сову ты хотел, или можно и филина. Да хоть медведя, меня все зверье в лесу слушается, — так же равнодушно отвечал старик, делая вид, что вопроса моего не понимает.

— Колдун, не надо ни сов, ни филина, ни медведя, само собой. Пора мне, — я понял, что если стану упорствовать, то старик точно созовет мне целый птичник сов и увенчает медведем. Видимо, обсуждать свое странное пророчество он не желал.

— Пора, пора. Совы ждут долго, а потом и перестают... Опять ты в срок попал, — пробормотал колдун.

— А теперь ты о чем? — рассердился я.

— А ни о чем, наставник Ферзь, ни о чем. Не слушай старого дурака, не слушай, было бы, кого слушать-то! — И старик уставился на меня своими бездонными глазами. Я вызова на сей раз не принял, поклонился колдуну и вышел на двор. Старик последовал за мной, обогнал на дворе и отвязал Харлея, что само по себе было задачей опасной — боевой конь, как я понял, не выносил чужих людей, а уж их прикосновения к шкуре относил к святотатству.

— Прощай, колдун! — сказал я, вскочив в седло. — Может, еще и свидимся когда...

— Прощай, бродяга. Может, и впрямь свидимся. Совы-то ждут-пождут, да и перестанут!

На этом мы и простились, и буквально через час я понял, что заблудился на прямой тропе попросту напрочь. Небо затянуло облаками, потом пошел мелкий дождь. В дымке и каплях лес стал каким-то мрачным и чужим, ему наплевать было на потерявшегося человека. Чем упорнее я двигался туда, где была, по моему мнению, тропа, тем гуще ставил бор свои стволы мне навстречу. Потом я решил остановиться и попробовать найти дорогу еще раз. Я остановил Харлея и тут же передо мной спустилась бесшумно моя сова.

— У колдуна был? Добро. Иди теперь за мной, — опустив приветствие, равно как и какие бы то ни было объяснения, сказала мне птица.

— Был у колдуна, теперь заблудился. Куда за тобой-то?

— А по пятам и иди, не потеряешься, небось. Дальше тебе теряться просто некуда, уже все... — как-то неопределенно отвечала сова. Да что они — сговорились, что ли?! То колдун путал, теперь Сова.

— Никуда не пойду, — ответил я. — Хватит, подурачились — и будет. Или говори, куда ведешь, к кому и зачем, или один ступай, а я в Ростов поеду.

— В Ростов-то? А попробуй, попробуй. В лучшем случае, к колдуну и выйдешь. А к кому, куда, да зачем — вопросы, тебе под стать, глупые. Я даю тебе возможность самому голову не ломать, а ты еще и кочевряжиться? На вас, на людей, не угодишь!

Я задумался. Вопросы были и впрямь не ахти, а ставить сове условия вообще было в сложившихся обстоятельствах неразумно. Можно ведь и так заплутать, что и просто в лесу кануть, особенно если тому помогут. А, судя по всему, уже помогают. Не то колдун, не то Сова. Лес делался все мрачнее и мрачнее на вид, небо было уже откровенно темным, и я понял, что даже примерного понятия не имею, где и что находится — где тропа, где дорога, а где Ростов.

— Ступай за мной, Ферзь, — неожиданно мягко сказал мой странный поводырь и, даже не обернувшись, чтобы посмотреть, последовал ли я, пошел в чащу, деревья которой покорно, казалось, расступались перед ним.

— Скажи хоть, куда ведешь, Сова, — я тронул Харлея.

— Пока на Кромку, к Синелесью, — отвечал мне мой поводырь, и я прикусил язык. На Кромку! Ничего себе — 'пока'! А дальше куда, если кромка только 'пока'? И что такое Синелесье? Мысли путались, обретали непривычный строй, даже формулировки мои стали иными, более многословными и более образными, без ложной скромности. Словно кто-то подменял меня медленно, но неотвратимо. Страха не было, я просто ехал за Совой, пытаясь понять, что же со мной делается, но с каким-то, я бы сказал, сторонним любопытством. Словно со стороны я смотрел, как наставник Ферзь, по которому все глаза уже выплакали в Ростов, ехал за Совой, чувствуя в себе странные, почти магические перемены. Вступая на новую тропу, я начинал по-новому и видеть. Кромка! Это была моя мечта в моем старом мире. Я всегда верил, что она существует на самом деле, но это было чисто гипотетически. Теперь же Сова явно давала мне понять, что Кромка со всеми ее обитателями вот-вот станет реальностью.

Дождь перестал, лес перешел в окончательный ельник, ничего более не росло вокруг нас. Ели становились все более синими, и надвигающийся вечер был тут вовсе не при чем. Передо мной встала огромная ель, и тут же послышался голос Совы: 'Закрой глаза и трогайся вперед!' Я послушался. И мир снова исчез. Со всех сторон, казалось, дул мощный ветер, слышалось издевательское совиное уханье, гремели лягушачьи хоры, пахло палой листвой и свежестью весеннего утра, я с Харлеем, казалось, словно повис в пространстве, а потом все внезапно кончилось, улегся ветер и настала тишина.

— Открой глаза, наставник Ферзь, — строго прозвучал голос Совы. — Ты перешел!

Я послушался. Вокруг меня царил все тот же ельник, но теперь хвоя елей стала на самом деле темно-синей. Ели же стали настолько огромными, что я никогда и не думал, что такие могут расти. Молодняка под ними не росло, ели-великаны не нуждались, судя по всему, в смене. Величественно, как колонны, стояли они.

— А теперь куда? — спросил я, пораженно осматриваясь.

— А теперь — куда кривая выведет! — издевательски сказал мой поводырь и исчез. И пал туман. И я потерялся в нем куда более основательно, чем заблудился в лесу у дома колдуна. Я пропал. Пропал, казалось, для всего живого. Перемены, которые я чувствовал в себе на пути к Кромке, в тумане становились все сильнее. И снова это не вызвало никакого страха. Я ткнул Харлея пятками в бока.

* * *

...Проклятый туман... Космы, потоки, валы тумана... Царство тумана. Овраги и ущелья тумана, долины и поля тумана. Наставник Ферзь в царстве тумана. Не видно ничего ни перед собой, ни сзади, ни по бокам. Ни неба, не земли. Еще и глухо. Да что там — по сторонам не видно — вытяни руку и увидишь ее только до локтя. Дальше она пропадает в киселе тумана, и нет охоты вытягивать руки за пределы видимого — что-то подспудное, то ли из детства, где страшно высунуть руку из-под одеяла, когда мать уже убрала свет, то ли из тайников памяти моих предков — когда невидимое — всегда опасность.

Что ж, они не так уж неправы. Тут опасен и туман, и то, что в тумане. Потому, что я понятия не имею, что там. Когда встает мой конь, я засыпаю. Сказать, что я заблудился несколько неверно, так как я даже не ищу дорогу. Слепота и глушь. Мне кажется, что я двигаюсь на запад. Что происходит на самом деле — понятия не имею. Делаю вид — чтоб не завыть от безнадежности — что полагаюсь на конское чутье.

Правда, я знаю, день или ночь. Так как ночами этот туман становится просто ужасен — непроглядный мрак — это мягко сказано. "Глаз коли" — иногда мне кажется, что эту поговорку придумал кто-то в таком же положении, озверев от безысходности и выколов себе глаза.

Где-то на подходах к Синелесью я был застигнут ночью, а проснувшись, нашел себя в вареве тумана. Сначала я ждал, что он пропадет, потом боялся, что он заглушит приближающуюся погоню — эта мысль заставила меня тронуть коня, а потом тревожился еще из-за того, что запросто могу ехать в обратном направлении — не к Синелесью, а прямо к своим разлюбезным уным. Потом мне стало просто на все наплевать.

Туман. Озера, болота, ручьи и реки тумана. Родники, бьющие туманом. Море тумана. Океан. Небо тумана. Ему нет ни конца, ни края — как нет в нем ни отчаяния, ни надежды. Я еду к Синелесью, туман ли едет к Синелесью, пропало ли Синелесье в тумане, а я понемногу приближаюсь к Дикому Полю — все может статься.

... Если это водит леший, или кто-то пустил мне вдогонку уводна, то одеждой мне меняться не с кем. Коню мои вещи будут не впору, а меланхолично рысящий по лесам голый мужик, взнузданный и при седле с чепраком на спине, может вызвать нездоровое внимание тех, кому он попадется.

Если это уводна, посланная кем-то, то кем-то неимоверно сильным. Я не помнил даже случая, чтобы ман играл с человеком сам несколько суток кряду. Меня явно куда-то гонят, в таком случае. Я жую кожаный ворот курьки, мокро скрипящей, чтобы мой вой не разносился по лесу. Я в лесу — вдруг понимаю я. Синелесье? Или все-таки?..

— Ферзь!

Вот тебе и раз. Кто-то тоже заплутал, а теперь созывает остальных, найдя дорогу? Рука сама ложится на рукоять субурито. Здесь нет надежды. Здесь нет веры в добро.

— Ферзь! — низкий, хриплый, горловой голос. Женский.

Ферзь?

-Наставник Ферзь! — и полог тумана вдруг резко соскакивает с поднебесных колец, к которым он был, без сомнения, пристегнут все это время — так как неба я не видел эти дни тоже — прямо передо мной и падает к ногам коня мягкой, бесшумной грудой полотнища, а потом испуганно, со скоростью сдуваемого ураганом дыма, откатывается сразу во все стороны под лапы стоящих стеной темно-фиолетовых елей. Я на поляне. Большая, широкая, светлая закатным светом, поляна, могучие, невероятные ели вокруг — такие я видел лишь один раз в жизни. Ствол каждой ели потребовал бы усилий пяти-семи взрослых мужчин, если бы кто-то решился осчастливить ствол объятиями. Лапы елей, чудовищные, огромные лапы, почти лежат на земле. Тропинки между ними нет. Как я прошел меж них, не задевши ни иголочки — не знаю.

Частокол — высокая городьба, распахнутые ворота. Сделано добротно, жестко — навеки. На поколения. На рода. На городьбу пошли бревна толщиной в тело взрослого человека. На сруб (а за частоколом на земле, на четырех каменных конях-булыжниках под углами, стоит сруб с узким окном, глядящим на меня) тоже. Бревна его увязаны в лапу. Новгородская кривая надежная лапа. Сруб черен от прожитых лет, от прилипшей за тысячи ночей темноты, от дождей и снегов, ночевавших на его стенах и скатах крыши. Мох вольно растет по бревнам сруба, и непонятно, где им заткнуты щели в исполинских бревнах, а где он давно полноправный хозяин. Усадьба. Заимка. Печище малое. Ни медвежьего черепа на городьбе — для охального лешего, ни лошадиного — для утихомиривания домового, нет и в помине. Тут не боятся ни того, ни другого. Окно, о котором я упомянул, наводит на невеселые размышления — это не совсем окно, скорее, бойница. Но одна. Как ее ухитрились прорезать в этом бревне — не представляю. Изба топиться по-черному, трубы нет. Скаты крыши почти касаются кустов бузины, растущих возле стен избы. Во дворе, возле избы, тут нет крытого двора, хозяева не держат скотины, стоит колодец.

Лошадиного и медвежьего черепов нет. А вот человеческие — есть. Дюжина белых крепких с виду шаров приветили гостя улыбкой с высоты кольев тына.

А вот и та, чей голос легко прорезал туман, окликая меня, теперь в этом нет сомнения. Дороги тут нет. Тропы тоже. От ворот стеной стоит непримятая трава. Она звала меня. Это ее голос прорезал маету тумана и это ее голос заставил меня похолодеть и почему-то подумать, что так гортанно рычат, играют звериным горлом, только очень горячие бабы.

Она. Прямые, не подворачивающиеся даже на самых кончиках волосы; густая смоляная лава волос доходит до середины узких, но резко очерченных бедер. На ней легкой, но плотной ткани летник, обута она или нет я не вижу — трава мешает. Но зато летник ничуть не мешает разглядеть небольшую, но крепкую, остроносую даже сквозь мягкую темно-зеленую ткань, грудь, узкую талию и довольно полные, почти ощутимо сильные ноги. Она очень белокожа, почти молочно-бела, узколица, острые, высокие скулы, красные, как накусанные со зла, полные, твердого рисунка губы, длинная, стройная, гибкая шея, на лбу поток волос сдерживает повязка, сплетенная из темно-зеленых кожаных ремешков, звериного изгиба брови — над переносицей сросшиеся, кажется, вот-вот сломаются скорбным домиком, а потом плавная дуга, и четко, черными густыми стрелами уходят к вискам. Тонкий прямой нос с удивительно хищно, по-птичьему, вырезанными ноздрями. Длинные, очень длинные ресницы. Синеватые тени притулились невидимо под глазами. И глаза. Четкий миндаль разреза, чуть вверх в уголках. Тьма, ночь и молоко белка. Зрачок утонул в радужке. Глаза убийцы, глянувшие на тебя из-под капюшона.

— Доброго дня, наставник, — голос не приветлив. Ровен. Хрипотца никуда не делась, так она говорит, а не сорвала горло, кричавши непутевого наставника Ферзя.

— Доброго и тебе. Я вижу, что нет нужды тебе говорить, кто я, красавица и то, что меня будут искать, — я говорю ей красавица, потому, что так принято. А еще потому, что это правда.

— Х-ха! — горловой, торжествующий смешок. — Я бы хотела видеть хоть человека, хоть оборотня, хоть любого другого нежитя, который найдет тебя здесь. А еще сильнее хотела бы видеть, как кто-то потревожит тебя здесь, даже если совладает с поиском, наставник Ферзь. Сейчас — сейчас — я разрешаю тебе не верить мне и думать, что я сама — из их числа и просто заманивала тебя. Пусть пока ты будешь думать так. Раннее доверие способно убить все так же быстро, как и полное неверие.

Я молчу. Что можно сказать хозяйке такого дома? О хозяине речь не идет. Его просто нет. Хозяйка тут она. Я знаю.

— Сойди с коня, Ферзь, — голос ее проходит словно сквозь тебя: кажется, слова те же самые, но они что-то задевают внутри, оседают, держат душу в напряжении. В ожидании? Да, это не боль, не страх, не ярость — три кита души человека, которые плавают ближе всего к поверхности и охотнее всего всплывают...

Тяжело спрыгиваю с коня. Беру за повод.

— Я отведу коня, Ферзь, — низкий рокот ее голоса встряхивает, усыпляя. Врачуя? А там еще есть, что врачевать?

— Коня? Моего? Стоит ли? — говорю просто так. Потому, что мне, кажется, все-таки не хочется, чтобы у нее прибавилось забот.

Вид коня говорит, что не стоит дело того: боевой конь недоверчив к чужим, а сейчас он просто-таки ощутимо напрягся, пробегают волны мышц по его крутой шее, он присаживает на задние, губа вздернута — Харлей вполне способен повалить незнакомого человека на землю и растоптать, раздавить подкованными копытами, да и кусается он охотно.

Она просто и молча сильно, шлепком бьет коня по морде, еще раз и еще раз — прямо по губам. Харлей всхрапнул и стих — незнакомка взяла его повод и что-то словно приговорила коню на ухо — и как договор заключили! Конь ушел за нею безропотно, не оглядываясь, не фыркая, не боча голову, как он всегда делал, ведомый в знакомое стойло. Покорившись.

А я стою в воротах. Как раз прямо под верхней балкой. Ни туда, ни сюда. Чего я жду? Что черноволосая, вернувшись, надает и мне по губам и отведет, под уздцы, куда ей надо? Что-то просто-таки скулит внутри: "Не входи!". Что-то скулит. Так скулят, умирая. Осторожность, оставшаяся еще от того, покинутого мира. Я чую что-то неладное. Что-то неясное пока, но явное, но почти осязаемое... И дело тут не в черепах на тыну — вернее, не только в них.

Я могу уйти. У меня еще хватит сил перебороть усталость и идти все дальше и дальше. Тем более, что тумана больше нет. Он так и не совладал с собой и больше не поднялся из-под еловый лап.