Боги и влюбленные

Очень скоро явился личный врач Пилата с мрачным лицом, какое обычно бывает у врачей, словно этого достаточно для достижения их цели. Слабый, согнувшийся от старости, он считался лучшим врачом в восточной Империи, но был болезненно медлителен и молчалив, не обращая внимания на мои беспрестанные вопросы, занимаясь своим делом, очищая и изучая ужасную рану на голове трибуна.

Наконец, перевязав ее, он поднялся, держа трибуна за руку и нащупывая пульс. Потом мягко опустил руку на кровать.

— Дела неважные, сынок.

— У вас должно быть зелье, или мазь, или другое лекарство! — воскликнул я.

Обиженный врач проворчал:

— Я не какой-нибудь шарлатан! Будь мы в Риме, будь у меня нужные хирургические инструменты, я бы мог что-то сделать. Если бы твой солдат сломал ногу или ребро, я бы ему помог. Но эта рана — на голове, и рана нехорошая. Тронь ее, и он умрет.

— Нельзя оставить его просто так!

— Это все, что мы можем.

— Нет! Неправда! Надо что-то сделать!

— Смирись с этим, мальчик.

— Никогда! Никогда!

ХХХIV

В сумерках пришел Абенадар. Он остановился у постели, глядя на своего друга. Положив руку мне на плечо, он сказал:

— Если это тебя успокоит, завтра в полдень мы повесим Варавву и тех двух воришек из темницы, Дисмаса и Гестаса. Это поручено мне. Я сам просил об этом.

— Мне нет до них дела.

— В любом случае, их накажут за все преступления, а Варавву — за это.

— Ты солдат, Гай. Он умирает? Марк Либер умирает?

— Боюсь, что да, Ликиск. Удивительно, что он жив так долго.

— Он — вся моя жизнь.

— Тогда он знает, что она была хорошей. Жизнь хороша, если человек находит любовь. Немногим это удается.

— Без него мне нет смысла жить. Ты это знаешь.

— Я понимаю, что ты чувствуешь.

— Здесь был доктор. Он сказал, что в Риме, возможно, он бы смог как-то помочь. Но мы не в Риме. Мы в худшем месте на земле, причем из-за меня. Ты ведь этого не знал. Не знал, что тебя и Марка послали в Палестину из-за меня. Тиберий хотел заполучить меня и должен был убрать с пути Марка Либера. Я никогда не говорил тебе этого. Я никогда не говорил этого Марку. Я столько ему не сказал...

— Ты долго собираешься здесь сидеть?

— Сколько понадобится.

— Я могу прислать солдат. Они позовут тебя, если что.

— Нет, я останусь. — Улыбнувшись, я посмотрел в лицо опечаленного центуриона. — Ирония, верно? Он был со мной, когда я родился, а я буду с ним, когда он умрет.

— Но между этими событиями вы были друг у друга.

— Всего восемнадцать лет, и далеко не все эти годы были для нас. Сложи их, и получится несколько месяцев.

— Хороших месяцев.

— Хороших, но слишком коротких.

— Я поставлю у дверей часового. Если ты чего-то захочешь, скажи ему. А если наш дорогой друг...

— Я пошлю за тобой солдата.

ХХХV

Наступила ночь, но я этого не заметил, пока не вошел солдат, чтобы зажечь лампы. Я знал этого юношу из благородной римской семьи, друга трибуна.

— Как он? — прошептал солдат, словно трибун просто спал, и он боялся его разбудить. Без изменений, ответил я, и солдат оставил нас, тихо прикрыв дверь. Свет ламп обманывал: игра света и тени создавала на лице трибуна подобие движения. Он дышал, но очень медленно, а его пульс был слаб; я чувствовал это, держа его запястье, холодное, словно мрамор статуи.

Клавдия Прокула вошла так же тихо, как ушел солдат, и встала у кровати, гладя мои волосы и смотря в спокойное лицо Марка Либера. Она ничего не сказала, но спустя некоторое время тихо всхлипнула, повернулась и ушла.

Когда чуть позже пришел врач, он обратил внимание на меня, потрогав голову, повернув лицо и заглянув мне в глаза.

— Я должен дать тебе что-то, чтобы ты поспал.

— Я не хочу спать.

— Могут пройти дни, прежде чем он...

— Если вы не можете ему помочь, не приходите!

— Рано или поздно день смерти наступает для всех.

— Мой день придет вместе с его. Когда он умрет, я тоже не буду жить.

— Это бессмысленно.

— Если вы ничего не можете сделать, уходите.

— Я врач, а не один из богов.

— От них столько же толку, сколько от вас.

Когда врач ушел, я вспомнил Марсово поле и молодого, загорелого Марка Либера с копьем, терпеливо показывающего мне, как держать оружие, как сгибать руку, как пустить копье прямо в цель, и его похвалы, когда я все делал правильно.

Я думал о нем, вымытом, натертом, пахнущем чистотой, когда он стоял на коленях, принося жертву к ногам статуи Марса. Сколько раз, думал я, этот отважный солдат поклонялся богу войны? И почему Марс отвернулся от него сейчас? Ревнивый бог Марс гораздо более велик, чем Эрос, и мне казалось, что увидев любовь между солдатом и бывшим рабом, Марс пришел к Эросу и заявил о намерении оставить солдата себе. Марс никогда меня не любил. Его статуя в саду Прокула всегда была холодной и презрительной. Реши я помолиться Марсу, он встретил бы мою молитву жестоким смехом, думал я.

А Приап? Уродец, больше никто! Совратитель мальчиков, соблазнитель юношей. Однажды отвернувшись от этого бога, я не мог обратиться к нему вновь.

Ни Эрос, ни Приап не могли состязаться с Марсом — и Плутоном, богом смерти, — не могли отобрать у них человека, которого любил Ликиск, если те сговорились унести Марка Либера к теням нижнего мира. Там его будет ждать Поликарп. И сенатор Прокул, и Саския. Друзья и рабы Прокула — Ликас, Паллас, Друзилла, девушки с кухни, — возможно, все они мертвы из-за предательства Тиберия. Витурий и Луций, погибшие на Капри. Все хорошие, добрые люди, которых Ликиск любил, исчезли по мановению руки ужасного Плутона в удивительном шлеме, делающим его невидимым. Я ощущал Плутона в тенях — ждущего, радующегося боли мальчика, всю жизнь служившего неправильному богу. Таясь, он ожидал, когда наступит время утащить Марка Либера туда, откуда еще никто не возвращался.

Кроме Лазаря, сказал бы Иоанн.

Кроме Лазаря!

ХХХVI

Я мчался по пустынным улицам Иерусалима. Все евреи сидели по домам, празднуя священную Пасху, а их город под полной луной был молчалив, ожидая дня, когда люди снова выйдут наружу. Мои сандалии шлепали по каменной мостовой, их эхо разносилось по длинным извилистым улицам; звуки бежали впереди меня, а я несся вниз к улице сыроваров и через ворота, удивив сонных римских часовых, радовавшихся спокойной ночи.

Тихие лагеря евреев, отдыхавших после паломничества в Священный город, располагались на холмах за пределами городских стен, вдоль иерихонской дороги, вьющейся, словно лента, к Вифании. Подобно быстроногому Меркурию, я стремительно преодолел расстояние до маленького городка, никого по пути не встретив и слыша только смеявшийся надо мной ветер.

Дом Лазаря и его сестер был озарен лампами внутри и луной снаружи. Вечерний ветерок донес до меня запах жареного ягненка и цветов из маленького сада, где мы разговаривали с Иисусом.

Когда я постучал, дверь приоткрыла Мария.

— Кто там?

— Ликиск. Друг вашего брата. Друг Иоанна, — выдохнул я.

— Иоанна здесь нет, — сказала она, все еще не открывая. Она казалась испуганной.

— Я ищу Иисуса. Пожалуйста, пустите меня!

Она шепотом ответила:

— Учителя здесь нет.

Я услышал твердый, но приглушенный голос Лазаря. Тоже испуганный, подумал я.

— Мария, кто там?

— Римский мальчик, Ликиск.

Через секунду дверь распахнулась, и мне навстречу вышел Лазарь.

— Слышал новости? — задыхаясь, спросил он, приложив к груди дрожащую руку.

— Какие новости?

— Заходи, Ликиск. Быстрее.

Здесь была и другая сестра, Марта; она плакала. В доме находились еще люди, в которых я узнал последователей Иисуса — мрачные, они сидели в углу с опущенными головами, подозрительно глядя на меня исподлобья. Рядом стоял юноша по имени Марк; на его голове был капюшон, лицо покраснело, дыхание было тяжелым, словно он бежал, как и я.

— Что за новости? — спросил я, оказавшись внутри.

Лазарь взял меня за плечо так, как это делают люди, готовящиеся сообщить что-то неприятное.

— Учителя арестовали! Мы узнали об этом только сейчас. Марк был там и все видел. Мы подумали, что теперь пришли и за нами. Зачем ты здесь, Ликиск?

— Я хотел попросить Иисуса помочь моему другу.

Один из сидевших в углу пробормотал:

— Он сейчас даже себе помочь не может.

— Тихо, Фома, — бросил Лазарь, в гневе поглядев через плечо. Обернувшись, он сказал:

— Сейчас помощь нужна учителю, Ликиск.

— Кто его арестовал?

— Священники Храма, разумеется, — мрачно сказал Лазарь.

— Его предали, — добавил Марк, шагнув вперед. — И это сделал один из его друзей! Я был там! Я видел, как все произошло! Мне удалось сбежать, чтобы предупредить остальных.

Гнев озарил его лицо, сбив голос.

— Он был на пасхальной трапезе в доме прокаженного Симона, а затем отправился в Гефсиманский сад прогуляться. Он любит это место. Примерно в полночь, когда мы ждали возвращения Иисуса, Иоанна, Петра и Иакова, к нам вломились люди из Храма, чтобы арестовать учителя. Увидев, что его нет, они отправились его искать. Я поспешил в сад, чтобы предупредить учителя, и оказался там как раз в тот момент, когда его арестовывали. Петр, старина Петр, пытался оказать сопротивление, но бесполезно. Они окружали всех, кого заметили, и почти поймали меня, но я сбежал, оставив их с одним плащом. Я сразу прибежал сюда — рассказать, предупредить. Когда ты постучал, мы решили, что...

— А куда они забрали Иисуса? — спросил я.

— Мы не знаем.

— К Пилату?

— Может быть.

— Он хороший человек и знает, что Иисуса нечего бояться. Если они отведут его к Пилату, с ним все будет хорошо.

— Каиафа и Анна сделают из этого прецедент, — заявил из темного угла человек по имени Фома.

Больше ничего не говоря, я устремился в город. Сердце гневно колотилось, голова шла кругом от страха, что единственный человек, способный помочь трибуну, за пределами моей досягаемости и, возможно, уже мертв. Я не знал, где его искать и как помочь. Свернув с дороги, я перешел Масличную гору, миновал спокойный, тихий сад, где арестовали Иисуса, сбежал по западному склону и вверх по холмам, к городу. Когда я вошел в крепость Антония — темную, мрачную, тихую, — на востоке показалась узкая полоска дневного света. Пилат поднимался рано, и мне не придется долго ждать, чтобы его увидеть.

Завернув за угол, в нескольких ярдах от широких ступеней к Литостротону, я замер, онемев от ужаса и удивления.

ХХХVII

Мрачная, молчаливая толпа всходила на широкую площадку под высокими стенами крепости, где было еще темно. Я узнал одного человека — Каиафу, надменно шедшего в своих церемониальных одеждах под темным, плотно запахнутым плащом, словно пытаясь скрыть свой сан. Рядом были священники, поддержавшие его в тот день, когда он пытался победить Иисуса, задавая вопросы о женщине, пойманной на прелюбодеянии.

На лицах крепких храмовых охранников, стоявших в первых рядах толпы во время проповедей Иисуса, теперь был написан триумф. Они образовали вокруг него плотное кольцо. На секунду я увидел лицо Иисуса, усталое, мокрое от пота. Делегация быстро поднялась по ступеням, прошла по площадке и остановилась, а пораженные этим зрелищем часовые поспешили в крепость. Я быстро последовал за ними.

Часовые отправились прямо к Пилату. Прокуратор уже проснулся и завтракал. Поскольку охранники оставили дверь открытой, я вбежал внутрь.

— Пришли священники Храма, — отсалютовав, сказал часовой. — Они кого-то поймали и требуют суда.

Пилат простонал:

— Так рано?

— Они поймали Иисуса из Назарета! — воскликнул я, выступая вперед и позабыв о приличиях.

Пилат осел, тяжело выдохнув, словно его ударили в живот, и неуклюже сполз в кресле.

— Пусть подождут, — сказал он часовому и махнул рукой, чтобы тот уходил. Затем, прикрыв глаза и покачав головой, пробормотал:

— Они ведь никогда не остановятся, верно?

Когда он взглянул на меня, его опухшие глаза были красными, брови сдвинуты в гневе.

— Что ты об этом знаешь?

— Его арестовали ночью, хотя не знаю, по какому обвинению, — я пожал плечами.

— Должно быть, дело серьезное, иначе они бы его сюда не притащили.

— Господин, — быстро сказал я, беспокоясь лишь об умирающем воине в комнате наверху. — Иисус — единственный, кто может мне помочь.

Пилат проворчал.

— Мне кажется, он и себе-то помочь не может.

— Марк Либер умирает! Иисус может ему помочь! Исцелить! Он многих вылечил! Он воскресил Лазаря!

— Ликиск, и ты туда же?

— Если с этим человеком что-то случится, у меня не будет никого, к кому бы я мог обратиться.

— Смирись с этим, мальчик.

— Все, что я хочу, это лишь минуту с Иисусом. Вы ведь можете это устроить?

— Я не могу легкомысленно относиться к этим священникам.

— Вы честный человек. Выслушайте их. Им ведь нужно сфабриковать дело. Выслушайте их и отпустите Иисуса. Пожалуйста, господин!

— Я не могу позволить личным соображениям вмешиваться в свои обязанности и долг перед законом.

— Пожалуйста!

— Мои руки связаны, Ликиск. Теперь пропусти меня взглянуть, в чем там дело. Может, все не так плохо, как кажется.

— Они собираются убить его, господин.

— У них нет таких возможностей.

— У них достаточно возможностей, чтобы оторвать вас от завтрака. У них есть власть тех, кто использует запугивание для достижения своих целей.

— Хватит, мальчик. Ты забываешься. Убирайся отсюда!

Он вышел — властный, маленький Цезарь в маленьком городе маленькой страны, идущий по своим маленьким делам, — и оставил меня в комнате с нетронутым завтраком и холодными каменными лицами Аполлона, Августа и Тиберия, притворно ухмылявшимися в сером утреннем свете.

Подавленный, я поплелся в комнату, где трибун Марк Либер, воин и слуга Рима, лежал без сознания, приближаясь к смерти. Его кожа была холодной, но я видел, что он дышит. Улегшись рядом, прижавшись к его лицу и положив руку ему на грудь, я ощутил, каким тяжелым, медленным и холодным было его дыхание.

В окно заглядывало тусклое желтое солнце; снизу до меня доносились шумные голоса толпы.

Я слушал с закрытыми глазами, как будто дремал в театре. Голоса были знакомыми, словно принадлежали знаменитым римским актерам.

Пилат: Вы в чем-то обвиняете этого человека?

Каиафа: Не будь он преступником, мы бы к вам его не привели.

Пилат: Тогда займитесь им сами. Судите его по своим законам.

Каиафа: У нас нет власти приговаривать к смерти.

Пилат: К смерти?

Каиафа: Этот человек подстрекал людей к мятежу. Он выступает против уплаты налогов Цезарю и выдает себя за Мессию — царя!

Пилат: Ты — царь евреев?

Иисус: Это твой вопрос? Или тебе кто-то обо мне рассказал?

Голос казался ужасно усталым.

Я открыл глаза.

В поле моего зрения возникло серое, спокойное лицо Марка Либера, освещенное желтыми лучами солнца.