— Ну, Карриг-Айльбе, — неохотно отвечал Фингалл, полностью теряя нить происходящего.
— А Карриг-Айльбе — это... что? По составу?
— Почти чистый кремень. Немного гранита и вкраплений слюды, — буркнул Фингалл, размышляя о том, что это еще за новое издевательство.
— А... у вас не было в детстве такого, чтобы вы прикладывали руки к камню — и чувствовали его возраст?
Эти околичные вопросы наконец возмутили Фингалла.
— Ну да. А разве это не у всех так?
— О-о-о, далеко не у всех, — певуче сказал Финтан, подтаскивая клюкой одно полено поближе к устью очага. — А... скажите, Фингалл... Не было ли у вас в роду кого-нибудь, кроме вас, кто также... гм... хорошо понимал все эти вещи?
— Бабка была. Она в девяносто лет-то уж из дома не выходила, сидела и беседовала с камнями очага, — сказал Фингалл.
— А скажите мне, Фингалл, — сказал профессор, показывая Зигфриду взглядом, что он задает ключевой вопрос. — Карриг-Айльбе понимала вас?
— Да, — сказал Фингалл.
Тогда доктор Зигфрид сказал:
— Все ясно. Разрешите, профессор?
— Да-да, — сказал Финтан, отворачиваясь к очагу и начиная ковыряться в золе.
— У вас есть некоторый довольно редкий дар, МакКольм, — сказал Зигфрид, поправляя очки в тонкой золотой оправе и вглядываясь шотландцу в лицо. — Но он относится не к драконам. Это врожденное умение разговаривать с камнями. Камень при входе в пещеру Шарлотты послушался вас и отодвинулся по вашей просьбе. То же и дверь. Я принял все меры предосторожности к тому, чтобы ученики не могли открыть ее, — но она из камня, и потому она... как бы это сказать... отнеслась к вам с участием. Случай личной симпатии.
МакКольм слушал все это с широко открытым ртом.
— Э-э-э..., — он покрутил головой. — По-вашему получается, что человек, когда он берет в руку камень... или там... прислоняется к скале... обычно ни в зуб не понимает, о чем они думают?
— Обычно человек намного дальше от этого понимания, чем вы, — деликатно просветил его Зигфрид.
— А как же он тогда живет?.. — обалдело спросил Фингалл.
— Это подлинная загадка, требующая ответа, — задумчиво отвечал ему доктор Зигфрид.
* * *
Просмотр школьных хроник давался не быстро. История школы открывала столько всяких тайн, что Ллевелис, Морвидд и Керидвен в конце концов стали даже удивляться, почему святой Коллен держит все это на виду, а не спрячет куда-нибудь под ключ.
Морвидд, с головой уйдя в какой-то альбом, долго копалась в нем молча и наконец ахнула.
— Смотрите, здесь описано запрещенное эхо!
— Как запрещенное? — среагировал Ллевелис.
— А, вот, то-то и оно. Оно жило в депозитарии, в Левой башне. Но это было совершенно особенное эхо. Оно повторяло не слова, а мысли. То есть когда звучали голоса, оно повторяло не то, что сказано, а то, что собеседники на самом деле думают. А в тишине не молчало, а повторяло мысли людей в комнате. Это очень редкая разновидность эха. Вообще здесь в школе много разного интересного эха, вы просто не замечали. Например, то, что у башни Невенхир, под лестницей, повторяет слова с небольшим опережением, немножко как бы забегает в будущее — повторяет то, что человек собирался, но еще не успел сказать. В Винной башне эхо, когда повторяет фразу, непременно добавит словечко от себя — "такие дела" или еще что-нибудь. Эхо под крышей башни Парадоксов, если вы обратили внимание, никогда не повторяет глупостей. Но чтобы эхо повторяло мысли!..
— Так и что с ним стало?
— Его сочли опасным. На педсовете. И ему запретили говорить. Но оно и сейчас там живет. Просто молчит.
— Ух ты! — сказал наконец Ллевелис, до которого постепенно дошло. — А нельзя его как-нибудь расколдовать? Чтобы оно снова заговорило?
— Уверенности нет, — сказала Морвидд. — Вообще-то я знаю аналогичные случаи, когда эху запрещали говорить, и теоретически знаю, как снимать этот запрет, но там и эхо было попроще. Ну, было такое эхо в замке короля Фридриха Вильгельма, которого убили. Оно повторяло его предсмертные слова, все время, снова и снова. Ну, и оно так всем надоело, что пригласили одного известного ученого, чтобы он что-нибудь с этим сделал... а это был как раз мой прапрапрапрапра... прадедушка, — зарделась Морвидд, — и он там сделал кое-что. Словом, я примерно представляю себе, как это снять. А главное, надо бы описать это эхо! У меня в дневниках такого нет.
— Главное — не это, — сурово сказал Ллевелис. — Главное, что с помощью этого эха можно примирить доктора Мак Кехта и Рианнон. Ради этого стоит постараться!..
— Как это? — ошалело спросила Керидвен, отрываясь от одного из ранних портретов Мерлина, где он еще был несколько стилизован, хотя вполне узнаваем, являлся деталью орнамента и был вписан в круг.
— Обыкновенно. Они без ума друг от друга, но никак не могут поговорить по-человечески. Рианнон каждый раз задает Мак Кехту перца, а потом идет к нему извиняться, но попадает под горячую руку, когда у Мак Кехта операция или невесть что, какой-нибудь аврал, а потом Мак Кехт идет извиняться, что был с ней резок, и получает наотмашь кочергой, или еще что-нибудь. А тут представляете, — надо только заманить их в депозитарий под каким-нибудь предлогом, предоставьте это мне... и что бы Рианнон ни говорила, эхо ее выдаст. Ну, она скажет, что ненавидит Мак Кехта, а эхо повторит, что она его любит без памяти... ну, и так далее. Отпираться будет бесполезно. Мак Кехт все поймет, обрадуется... Понимаете?
— Понимаю, — сосредоточенно сказала Морвидд. — Но нужны кое-какие травы, свечи, монеты... А проход в депозитарий — он вообще где?
— Как где? — воскликнул Ллевелис. Он провел их к дальней стене и сказал с тяжелым вздохом: — Конечно, здесь! Где раньше была моя паутина!..
...Когда троица заговорщиков выбралась из библиотеки, они наткнулись во дворе на играющих в светоч знаний.
— Загадаем на то, как завтра все пройдет? — предложила Керидвен.
Они пролезли без очереди, порылись в карманах, нашли римскую монету, сунули жрицам, и Морвидд сказала: "Хотелось бы узнать мненье богов о нашем завтрашнем предприятии". Дилан-оракул, который, как положено, не слышал, в чем дело, но которому дали пинка жрицы, возгласил: "Дело задумали вы, благословенное свыше. Много оно принесет пользы для ваших умов". Ллевелис, Керидвен и Морвидд радостно переглянулись. Обычно изречения оракула не лезли ни в какие ворота. Здесь ничего не стоило получить напутствие вроде: "Больше соленых маслин нужно иметь в рационе, и простоквашей грибы не запивает мудрец" или "Нечего спрашивать вздор, словно вы Дафнис и Хлоя; девушки в ваших летах знают, куда и чего", — а тут ответ показался им вполне разумным!
* * *
И вот, рискуя головой, они тайком отправились в депозитарий, занимавший Двойную башню, которая состояла из двух — Левой и Правой. Было это задолго до рассвета, когда все в школе еще как бы спали, хотя из кабинета Мерлина доносилось какое-то поскрипывание. Морвидд прижимала к себе охапку трав, Ллевелис и Керидвен несли свечи, подсвечники, мешочек монет и зуб археоптерикса. Клаустрофобическая винтовая лесенка с полустертыми каменными ступенями вывела их наверх, в основное помещение депозитария, где хранились редко заказываемые издания. Под потолком на цепях висела скатанная в рулон пожелтевшая карта неизвестной страны, — длиной примерно в восемь ярдов. У двери располагалось несколько томов высотой в человеческий рост. Напротив стоял объемистый сундук с наклейкой: "Дворцовая документация царя Ашурбанипала. Месопотамия. Глина. Осторожно, не кантовать!" Из этого помещения наверх уходили две лестницы — в правую и левую башню. Они поднялись по левой лестнице и попали в круглую комнату с лабиринтом из книжных шкафов в середине.
— Вот место, где живет эхо, — сказала Морвидд.
Было тихо. На всякий случай Ллевелис крикнул: "Эге-гей!"
— Брось, — сказала Морвидд. — Здесь звучат все равно мысли, а не слова. Звучали, точнее. Вот сейчас попробуем его разбудить.
Она зажгла свечи, зажгла травы, разложила предметы и попросила не вмешиваться, что бы ни происходило. Затем она воззвала к различным сущностям — к кому-то по-латыни, к кому-то по-древнееврейски.
В дверном проеме возник Кервин Квирт. Он оперся о косяк и некоторое время смотрел на все это молча.
— Вы собираетесь снять запрет с эха? — спросил он затем с участием.
Ллевелис сразу инстинктивно решил на всякий случай защитить девочек, что было глупо, так как Кервин Квирт был последним человеком, который мог бы их обидеть.
— Это моя идея, — сказал Ллевелис. — Они не виноваты.
— Я не о том. Вы пытаетесь снять запрет? — повторил Кервин Квирт, тоже начиная слегка раскачиваться в такт движениям Морвидд. — Вы действительно думаете, что здешнему эху запретили говорить? Вы припоминаете хоть один случай, чтобы вам в школе что-нибудь запретили? Профессор Мерлин всегда действует только убеждением.
— А театр? — сразу спросил Ллевелис.
— Он не запрещал, он просто вывернулся от нас и улизнул, — сказала Керидвен.
— И эхо молчит не потому, что ему запретили говорить, а потому, что его логически убедили замолчать, — продолжал Кервин Квирт. — Оно не заколдовано, если мне будет позволено так выразиться, а убеждено. Так что делать пассы руками и жечь благовония, бить в бубен и плясать в данном случае неуместно. Пойдемте отсюда.
— Но так бы хотелось его хоть разок послушать! — воскликнула Морвидд. — Ведь мне же для науки!..
— Совет преподавателей в свое время счел это эхо опасным, а в совет входят... как бы это сказать... не случайные люди, — мягко заметил голос Кервина Квирта, отдавшийся во всех уголках зала, в то время как губы самого куратора были плотно сжаты.
— Что это? Что это было? — закричал голос Ллевелиса, в то время как Ллевелис молчал.
— Эхо! — сказала Керидвен одновременно с эхом. — Это и есть эхо!
— Ну и ну! — прозвучала мысль Морвидд, и наступила тишина.
— Ну вот, эхо смилостивилось над вами, Морвидд, — с улыбкой сказал Кервин Квирт. — Слова "для науки" оказали на него магическое воздействие. А теперь марш в постель.
— Интересно, — сказал Ллевелис, когда они, вздыхая, спускались за ушедшим вперед Кервином Квиртом по узкой винтовой лестнице. — Кервин Квирт так и будет появляться сам собой каждый раз, когда мы будем заблуждаться?..
* * *
Поскольку Ллевелис и девочки довольно плохо представляли себе, с какого времени Змейк работает в школе, а также — как тома хроник располагаются по хронологии, они по случайности начали просматривать хроники с двенадцатого-тринадцатого века. Это приоткрыло некоторые завесы, но Змейк, разумеется, не упоминался там вплоть до первой четверти семнадцатого.
— Я нашла запись речи Мерлина с балкона к студентам в день святой Двинвен 1132 года, — воскликнула Керидвен. — Да, хлестко он тут... "Если вы думаете, что долг студента — напиваться и дебоширить, так я вас разочарую. Куда я ни гляну, все и повсюду все время пьяны... Напьются — а потом спят на лекции, хоть из пушек по ним пали!.. Эта вот скверная мода, что идет из Европы, — пить вино пребольшими бочками и бренчать на лютне какие-то стишки! Это у меня-то над ухом! " Слушайте, а эпоха вагантов-то, видно, мимо нашей школы не прошла, — фыркнула Керидвен. — Тоже, наверное, кто-то пропустил по стаканчику и сочинил какую-нибудь ахинею. Но что все всё время валялись пьяными, что-то не верится. По-моему, он сгущает краски. "Нет, я, конечно, не против разврата... покуда это касается меня самого! А не зеленой молодежи!.. Не далее как две, нет, три недели назад я встретил двух... нет, одного студента, который распевал Всепьянейшую литургию, эту похабщину! И если вот этот вот гимн пороку я услышу еще хоть один раз... Если все это будет продолжаться, то я уйду. Посыплю голову пеплом и уйду. Ну, после этого школа, естественно, закроется... Это уж само собой разумеется. Кхм" .
— Смотрите! — закричал тут Ллевелис. — Мерлин ужасно возмущался, когда мы захотели устроить театр, так? — он потряс томом хроник. — А здесь сказано, что в школе раньше был студенческий театр! Только им не удалось поставить ни одной пьесы!
— Мерлин их застукал?
— Да нет же! Они были официально. Их никто не преследовал. Они спокойно репетировали. Но незадолго до постановки... что-то случилось. Вы гляньте, чего тут только нет: эскизы костюмов, декораций, тексты пьес... Матерь Божья! Я преклоняюсь перед тем, кто это написал!..
— Так и что случилось?
— Не совсем понятно. Вот, они оставили записку... Полные тексты пьес, готовые, замечания по постановке!.. С ума сойти можно... Записку... "К сожалению, наши смутные времена не позволяют нам осуществить этот замысел. Двое из участников вынуждены вернуться домой, и шаткая политическая обстановка делает невозможным сам спектакль. Мы оставляем задуманное до лучших времен. Линвел, сын Шэфре, Майрвен, дочь Лливелина, Эйлир, сын Эдерна, и так далее, подписи, 1653 год".
Тут Ллевелис окончательно вдохновился и сказал:
— Мы обязаны это поставить. Именно потому, что они не смогли... понимаете? Мы прижмем Мерлина к ногтю... то есть к стене. Теперь уж точно.
И когда толпа замарашек с горящими глазами, частично в извлеченных уже из кладовой разноцветных тряпках, опять окружила зазевавшегося Мерлина, тому пришлось сдаться и выслушать их повторно.
— В семнадцатом веке... Им что-то помешало тогда... Они ставили две пьесы... Это гениально, — тихо, но внятно говорил Ллевелис, оставив привычку орать. — Мы сделаем то же самое. По их записям, по тому же тексту... Пожалуйста!
— Пожалуйста! — возмутился Мерлин. — Да сколько времени я уже вам твержу, что пора начинать репетиции. Апрель на носу..., — последние слова Мерлина, впрочем, ни на что не повлияли, на дворе по-прежнему был декабрь, — а вы еще до сих пор в каком-то анабиозе... неглиже. Нужно портных скорее, шить костюмы.
С того дня лицо Ллевелиса осветилось внутренним светом, и он сосредоточился бы на театре, если бы только не страх за Гвидиона. Этот страх гнал его в библиотеку и заставлял искать и искать сведения о том, что же все-таки выходит обыкновенно из изящных рук Змейка.
— Смотрите, какой-то Яго... что за Яго?
— Это валлийская форма английского имени "Джеймс".
— Да? Никогда не слышал. Редкое какое-то имя. Так вот, Яго, сын Йорвета, в 1630-х годах специализировался у Змейка. Трехгодичный спецкурс по токсикологии, в дополнение к основным дисциплинам, Тарквиний Змейк. Вот тебе и на! А Змейк-то его вышвырнул в середине первого года.
— Как вышвырнул?
— Так. Прекратил спецкурс. Что такое? А, вот. Приложена характеристика, рукой Змейка. Не очень лестная, но исчерпывающая. "Проявил крайне умеренный интерес к мгновенно парализующим ядам".
— Да, это все объясняет.
Затем у Змейка обнаружился замечательный ученик по имени Инир из Тангви. Девочки просто чуть не влюбились в него по гравюре "Инир из Тангви беседует с духами огня на выпускном экзамене по органической химии". Но ажиотаж разом прекратился, как только они наткнулись на письмо его из дома к Змейку с описанием одного опыта: "Я разогревал в тиглях оба сплава, но оказалось, что в лабораторных условиях трудно повторить то, что так легко происходит в природе. Кислота же могла существовать только при высоких температурах, но не могла долго находиться в сфероидном состоянии. По стечению обстоятельств, ко мне в лабораторию как раз в это время ворвался Джеральд Трелони, так некстати охваченный жаждой мести, и вызвал меня на поединок. Я заколол его очень чисто — так, чтобы кровь не залила мне огонь под тиглями, но немного не рассчитал, и труп, падая, сдвинул декель, нарушив чистоту эксперимента. Тем не менее, вещество, полученное мной в конечном счете, обладает тем самым оттенком пурпурного, который вы мне описали, дорогой наставник, и действительно прожигает латунную пластину, оставляя по краям отверстия голубоватый налет. При повторном опыте я, разумеется, прослежу за тем, чтобы декели были закрыты герметически".
