— Знаете, почему старую-то директрису сняли? Потому, как она оказалась ведьмой. Самой, что ни на есть настоящей. Летает!!!
Витёк и Онуфрий с недоверием отстранились от Пахома. Эк, того торкнуло. Тот, видя, что мужики находятся в сомнении, выложил козырь:
— Зинка Полищучка сама видела, — стал быстрее рассказывать дед. — А Зинка врать не будет. Она сейчас по ночам свой ларёк стережёт, а то, понимаешь, у неё уже в который раз сахар тырят, который она для самогонки привозит. Только привезёт — стырят. И сахар тырят и все гири потырили. Говорят они у неё жутко золотые. Теперь у неё всё золото из ларька попятили ироды.
— И что, Зинка, — уточнил Витёк, а Онуфрий внимательно слушал, распустив уши. Даже пирожок не ел.
— Зинка сама видела, как ночью-то Алка Мордеева летает на метле. Прикиньте, совсем голая. Срамота одна. А ей хоть бы хны. А ещё директором школы была, деток учила.
— Так она и теперь деток учит, — ошарашено сказал дед Витёк. — Гришка-дуболом говорил.
Деды с жалостью посмотрели на находящихся в зале деток, с аппетитом поедающих пончики. Бедные дети не знали, что у них творится в школе и как им тяжело живётся. Дедам было жалко детей до слёз. Такие симпатичные маленькие девочки, чистенькие потсанята, а учителя ведьмы и черти. Вот оно что! Даже упырь объявился.
— В наше время такого безобразия не было, — слегка стукнул по столу рукой дед Онуфрий. — Мы коммунизм строили, космические корабли запускали, в Бога не верили, про чертей не знали! А что сейчас? Ведьмы, упыри, Ксюша Собчак да черти, ужас. Если у нас тут такое, то, что в городе делается? Сходить, что ли в церковь свечку Николаю Угоднику поставить?
А чего ж не сходить, если хочется сходить? Два других деда идею поддержали. Церковь — это хорошо, там чертей не водится, там благодать. До церкви надо было идти, проходя мимо открывшихся мастерских по ремонту автомобилей. Деды с уважением смотрели, как в мастерских шустрит работный народ: видно, что заказов много. Откуда только взялось столько машин: наверное, из города наезжает народ, чтобы отремонтировать свои ласточки. Говорят, здесь качественно ремонтируют авто. А вот кто придумал организовать здесь мастерские, то было неведомо. Глупые бабы трещат, что какой-то предприниматель из города. Бабы всё знают, как радио.
— Интересно, — заспорили дед Пахом и дед Витёк. — Когда эти мастерские отрэкетируют лихие люди? Кто ж даст простым работягам спокойно работать.
— Не, не отрэкетируют их, — заявил дед Онуфрий. — Брешут, у них хорошая крыша. Как наедут на них — так и отъедут. Да и у наших торфоразработчиков завелась приличная крыша. Слыхали, на них недавно бандюки наехали, но братков вежливо послали. Те зассали и отвалили.
Многоопытный дед Онуфрий, контактирующий с инопланетянами, здесь несколько ошибался, полагаясь на слухи, которые разносят бабы. Естественно, бандиты никого не испугались, никуда они не собирались отваливать, но с братками получилась совсем грустная для них история.
Сомнения, что бандиты испугаются, высказали и дед Витёк и дед Пахом.
— Дурни вы, деды, — стал горячиться Онуфрий. — Говорю же вам, что у наших коммерсов крыша серьёзная. Какие-то некроманты теперь крышуют поселковый бизнес, ага.
Старики переглянулись:
— Евреи, что ли? — полюбопытствовал Витёк.
— Да, какие такие евреи, — стал громко удивляться непонятливости своих товарищей старик Онуфрий. — Говорю же, некроманты, это люди, которые мяса совсем не жрут. Только овощи и фрукты трескают. Ещё у них бзик есть: собираются они всем кагалом на болотах и поют с голодухи свои некромантские песни. Наверное, про овощи.
Как говорится, тьма сгущается перед рассветом, вот и дедов, наевшихся пирожков, и испивших самогонки стало торкать: мысли их загустели.
Тема овощей не очень впечатлила дедов, поэтому дед Пахом выложил ещё одну убойную новость:
— Батюшка Панфирий сказывал, что в конце времён произойдёт, — начал рассказывать друзьям дед. — Будто бы изойдёт из бездны змий окаянный, и пойдёт он в погибель нам. А змий тот с семью головами и десятью рогами! Прикиньте, братцы, какой рогатый. А на спине у него усядется баба, фигуристая такая, одетая в пурпур и багрянец, и чашка золотая будет у неё в руке, а на лбу той бабы будет выписан знак всякого распутства и непотребства! Сдаётся мне деды, что эта баба и есть наша Алка Мордеева. Жопой чую.
В этом деда Пахома поддержал дед Витёк:
— Получается, что этот змий у нас уже завёлся, типа для комплекта с распутной бабой. Видать на болотах окопался гад ползучий. А Алка его там навещает. Подкармливает.
— Не, инопланетяне, что на болотах живут, не дадут ему размножиться, — встрял дед Онуфрий. — Они его быстро ухандокают.
Витёк и Пахом осуждающе посмотрели на Онуфрия:
— С чего же это твои инопланетяне нашего змия ухандокают? — наморщив брови, произнёс Витёк. — Да эти твои инопланетяне нашему змию на один клык. Нет таких крепостей, которые не взяли бы наши змии!
Деды уже забыли, что змий, это олицетворение погибели. Но раз змий был свой в доску, то обижать его всяким инопланетянам не позволительно. Своих змиев мы в обиду не дадим. Да кто их, этих зелёных человечков, кроме Онуфрия и видел? Может они предрассудки? Убеждения — это наши собственные мнения, предрассудки — убеждения других.
Вот за такими разговорами и дошли деды до церкви. Свечку перед образами завсегда надо поставить — на всякий случай. Вдруг, на том свете зачтётся. Хотя туда торопиться не надо: вон какие интересные дела разворачиваются в посёлке. Вот же дают: некроманты, едрить тя! И змий ещё рогатый! Что только народ не придумает.
Из-за змиев и инопланетян деды не поссорились: было бы из-за чего. Никто не выиграл в споре. Каждый остался при своём мнении, поэтому заключили мир: прочный и твердый, из бетона.
То, что в посёлке жить стало веселее, это точно. То, что лучше, это пока враки. Слишком много препятствий было у работящего люда. И, прежде всего, тормозили лаптем свои же поселковые людишки, которые ничего делать не хотели, а только бухать хотели, как, например, семейка покойного Грини Весёлого. И таких семей и отдельных личностей было предостаточно. Одних наркозависимых было человек восемнадцать. А сколько просто алкашей, дураков и сиделых. Плюс братки из города, которые норовили подмять под себя любой бизнес. Конечно, с негативными явлениями боролись, да ещё как. Главный борцун был местный участковый Чекмарёв. Больше борцунов не случилось. Народ как-то не рвался воспитывать своих сограждан, зная, что в глазах властей останешься крайним. Но нескольким молодым гражданам осточертела такая жизнь, что они стали задумываться. Они уже буквально осатанели от засилья дураков, соплежуйской власти, наркоманов и граждан, живущих по зоновским понятиям. У этих ребят не было ни денег, ни страха. И терять им было нечего.
Вот как так получилось, что наш народ-воин не стремится сейчас обеспечить свою безопасность самостоятельно, зато, он умудрился посадить себе на шею странных сограждан: мелких политиканов, журналюг, неграмотных спортсменов, полуграмотных артистов и аферистов. Эти странные сограждане, собрались в кубло и торжественно пообещали народу, что обеспечат его безопасность от происков внешних врагов. Люди это дело съели и с радостным повизгиванием, тут же выдали непонятно кому все нужные и ненужные полномочия и привилегии. В какой-то момент умелые руководители-воины также превратились в нихрена не умеющую знать. Знать прокормить ещё можно, но она набрала себе в помощники огромную ораву бездельников. Эту знать с оравой помощников прокормить становится всё труднее, так как аппетиты у них космические. И где выход?
Трое закадычных поселковых друзей над этой темой думали и частенько, собравшись компанией, обсуждали её. Но, опыта не было осознать всю систему, зато была храбрость. Трое друзей это, прежде всего, Гришка Мельников, 30 лет, служил в морской пехоте. Юрка Вешкин, 28 лет, служил в армии связистом. И Норик Айвазян — тому было 29 лет, в армии он не служил: как-то откосил, но к ребятам примкнул. Сейчас эта троица работала в новых ремонтных мастерских и им такая жизнь, когда стали появляться хорошие деньги, нравилась. Но, как всегда, на горизонте появились тучи: могло получиться так, что их мастерские перейдут в руки братков, или закроются, не выдержав поборов. Это значит, что хорошие деньги пройдут мимо, а друзья очень надеялись на стабильную работу и стабильный доход. Выход ребятам подсказал учитель трудового обучения школы Семён Митрофанович Безпалько. Он бы не влез в такие дела, будучи осторожным и опытным отставником, но события в его семье сложились так, что пришлось ему раскорячиться. Выхода для Безпалько просто не было.
Судьба сурово поступила с семьёй Безпалько: этой зимой, ни с того, ни с сего, тяжело заболела его восьмилетняя внучка Ирка. Семья кинулась по врачам, но те говорили что-то невразумительное и прятали глаза. Дорогостоящее лечение не приносило облегчения ребёнку, Ирка таяла на глазах взрослых, как свечка. И что делать? По-сути делать было нечего, как только ждать гибели ребёнка. А смерть её была не за горами.
Семён Митрофанович с отчаяния даже в церковь пошёл, где поставил кучу свечек перед образами. Образа отстранённо молчали, но не смолчал батюшка Панфирий, который знал этого человека, как работника местной школы. Состоялся у Безпалько с иереем короткий разговор на предмет выбора в этой жизни. Естественно, иерей посоветовал больше молиться Всевышнему и надеяться на чудо. Для верующего человека смерть не такая жуткая трагедия: Бог дал, Бог и взял. Значит, такая судьба. Всё в руках Бога. Надо смириться с этим, ибо смерть — это абсолют. Но Безпалько до слёз было обидно, что его Ирка умрёт, а какие-то наркоманы и бандюки будут продолжать жить. Скажите, где справедливость? Категорию справедливости батюшка осветить не мог, так как действительно, где здесь справедливость. Сложно всё это. Жизнь у человека начинается тогда, когда он впервые осознаёт, как близок её конец. Как хороший психолог, иерей мог только сочувствовать чужому горю и успокаивать людей. Но в данном случае у иерея появилась мысль, весьма для его сана крамольная.
Помявшись, батюшка высказал эту мысль Безпалько:
— Сын мой! — начал батюшка, удивляясь своему решению высказать такое. — А не пытался ты поговорить о своём горе с Никодимом Викторовичем?
— Поможет? — с удивлением спросил Безпалько.
— Кто знает? — вздохнул священник. — Но обращаясь к сакральным силам надо быть готовым, что они потребуют чудовищного.
— За Ирку готов жизнь отдать! — решительно сказал Семён Митрофанович. — Всё отдам!
Отпустив удручённого горем Семёна Митрофановича, священник пробормотал:
— Великий грех я взял на себя. Вовек не отмолю, что втравил человека в такое дело. Что жизнь? Этот человек может и душу потерять...
Удручённый священник упал на колени перед образом Спасителя и начал горячо молиться. Лик Спасителя был отстранён, мрачен и холоден.
Беспалько решительно направился ловить Никодима, с целью поговорить с ним об Ирке: ведь если ты будешь сопли жевать, то ничего не добьёшься. А Никодим он мужик умный, может, что толкового посоветует.
Люди на этой планете, образовав примитивную цивилизацию, связаны друг с другом очень сложной системой отношений. Они создали кучу законов, у которых есть своя логика и некий смысл, но, кроме законов, существуют ещё и сложные неформальные правила.
Никодим выслушал Безпалько, пристально глядя в его глаза:
— Я понимаю вас. Вы хватаетесь за соломинку, руководствуясь стереотипами, типа в минуту горести и душевных терзаний обязательно найдётся мудрый человек, который посоветует, что надо делать. Выход, доложу я вам, есть, но вот цена вопроса....
— Я готов совершить что угодно, хоть жизнь отдам, — заверил Безпалько.
— Жизнь — это хорошо, — задумался собеседник. — Но этого будет мало, ведь она только одна.
— Что же ещё отдать? Душу заложить, — скорбно сказал Семён Митрофанович.
— Душа ваша, батенька, кроме вас никому не нужна, — отмахнулся Никодим. — Да и одна жизнь роли не сыграет. А вот, как насчёт того, чтобы прервать много жизней: решить, кому жить, а кому нет? Вот такой сознательный жизненный выбор вам подойдёт?
— Стать на старости лет душегубом? — с сомнением произнёс трудовик. — А как это Ирке поможет? Если надо, то я готов ради неё и на такое преступление пойти, потом отсижу, я старый, мне уже всё равно.
— Кто говорит, что надо будет убивать, а потом в тюрьме сидеть? — нехорошо улыбнулся Никодим. — От вас будет требоваться ещё худшее.
— Маньяком что ли стать? — не понял, куда клонит Никодим.
— Увы, мой друг. Ещё хуже, — хмуро сообщил Никодим. — Вам не надо будет никого убивать или мучить. Всё гораздо печальнее для вас. Вам самому надо будет мучиться, принимая решения. От вас требуется стать Судьёй, которому надо будет решать: кому смерть, кого в рассознание, кому жить. Вроде всё просто. Кто-то же должен такое решать? Вот такой будет ваш крест. Я лекарство для Ирки добуду, но это хитрое лекарство: одна чья-то смерть, тогда Ирка живёт месяц. Следующий месяц — опять кто-то должен умереть. Вполне справедливая цена.
— И кто же должен будет умереть? — опешил Безпалько.
— А вот это вам решать, — ответил Никодим. — Любой человек умрёт, кого вы занесёте в проскрипционные списки. Как будет умирать человек тоже вам лично решать. Кроме того вы, как Судья, должны будете присутствовать при казни. Вы живёте на этой планете, вот и решайте. Никто за вас решать не будет. Впрочем, можете свою жизнь отдать — тогда Ирка месяц наверняка проживёт.
На то, чтобы сделать выбор Никодим дал коллеге трое суток. Он не пояснял, как будет происходить процесс конвертации чьей-то жизни в жизнь Ирки: сказал, что потом расскажет, как только коллега сделает выбор. Пришлось Безпалько много думать, и думы были совсем безрадостные. Но, с другой стороны он же сам сказал, что готов отдать жизнь за Ирку. Оказалось, что цена его жизни, только один месяц жизни ребёнка. А что потом?
Уже вечерело, и Семён Митрофанович в кои-то веки был у себя во дворе, а не в школе, хоть в школе и легче: там не видно подавленных лиц домочадцев, там нет такой гнетущей атмосферы ожидания смерти ребёнка. Ирка почти не ходила, но сегодня вечером, ребёнок почувствовал себя лучше, кое-как выбрался во двор и направился к лавочке, где расположился её дед. Безпалько чуть ли не со слезами смотрел на тонкое тельце девчонки, на её худенькие подкашивающиеся ножки. От Ирки остались только огромные глаза в обрамлении тёмных теней да нос. Глаза ребёнка блестели болезненным блеском, а черты лица заострились. Ребёнок подошёл к лавочке и взгромоздился рядом с дедом.
— Деда, — прижавшись к его тёплому боку, сказала Ирка. — А ты будешь приходить на мою могилку? Приходи, деда. И куклу Наташку приноси, а то мне там будет скучно.
Ребёнок вздохнул. Для восьмилетней Ирки смерть была как игра. Она ещё не очень понимала, что это насовсем, что её, как личности существовать не будет. Долго гулять во дворе Ирка не могла: её одолевала слабость и кружилась голова.
