Видно было, что мостовая очень жирная, но все кабы, прошедшие через мой цилиндр, ехали круговой рысью, а колеса, обутые в резину, жужжали просто, как велосипеды. Сами копыта животных не производили того дикого стука, который я так хорошо знал. На самом деле Нью-Йорк всегда ревет, как десять тысяч дьяволов. У нас есть наивные и простые способы устроить шумиху в Нью-Йорке, из-за которой посторонний человек может прийти к заключению, что каждый гражданин по закону обязан обеспечить себя парой тарелок и барабаном. Если что-то случайно может быть превращено в шум, оно тут же превращается. Мы занимаемся разработкой человеческого существа с очень большими, крепкими и вдвойне укрепленными ушами.
Было еще не слишком поздно, но этот Лондон двигался с благопристойностью и осторожностью гробовщика. Была тишина, и все же не было тишины. Послышался низкий гул, возможно, гудение, неизбежно внесенное близко собравшимися тысячами, и все же, если подумать, для меня это была тишина. Я прислушивался к ноте Лондона, звуку, создаваемому просто существованием пяти миллионов человек в одном месте. Я представлял себе что-то глубокое, чрезвычайно глубокое, бас из мифического органа, но нашел, насколько я мог судить, только тишину.
Нью-Йорк в цифрах — это могучий город, и весь день и всю ночь он издает свой громкий, яростный, стремительный крик, шум людей, бьющих по бочкам, шум людей, бьющих олово, ужасный грохот, который атакует жалкие небеса. Казалось, никто из нас не усомнится в том, что эта ссора является несомненным следствием того, что три или четыре миллиона человек живут вместе и борются за деньги, может быть, с большей ловкостью, но в остальном обычным образом. Однако после этого легкого молчания Лондона, который по численности является более могущественным городом, я начал чувствовать, что в этой мысли о необходимости есть соблазн. Наш шум в Нью-Йорке вовсе не был следствием нашей быстроты. Это было следствием наших плохих тротуаров.
Любая артиллерийская бригада в Европе, которая хотела бы собрать свои батареи, а затем пуститься галопом по земле, гремя и гремя, сразу бы отказалась от мысли о громе, если бы услышала, как Тим Маллиган везет пивной фургон по одному из переулки мощеного Нью-Йорка.
ГЛАВА III
Наконец свершилось великое дело. Извозчик, двигаясь быстрой рысью, вдруг оказался на вершине склона, где сквозь дождь мостовая блестела, как ледяная гладь. Мне показалось, что сейчас будет обвал. При подобном несчастном случае экипаж становится действительно пушкой, в которой человек обнаруживает, что заплатил шиллинги за привилегию служить снарядом. Я быстро рассчитывал дугу, которую мне предстояло описать во время полета, когда лошадь встретила свой кризис мастерским приемом, который я не мог вообразить. Он спокойно уперся своими четырьмя ногами, как связкой кольев, а затем с легкой и веселой манерой поведения быстро и грациозно скатился к подножию холма, как если бы он был на санях. Когда подъем закончился, он снова поймал свою походку с большой ловкостью и побрел по другому туннелю.
Я сразу же увидел, что это зрелище особенно благословило меня. Эта лошадь, очевидно, придумала эту систему катания на коньках как развлечение или, что более вероятно, как предосторожность против скользкой мостовой; и он, конечно же, был изобретателем и единоличным владельцем — два термина, которые не всегда сочетаются. Конечно, нельзя было предположить, что в мире может быть два таких фигуриста. Он заслуживал того, чтобы его знали и публично хвалили за это достижение. Он был достоин многих рекордов и выставок. Но когда извозчик подъехал к месту, где сходились несколько крутых улиц, и пылающий фронт мюзик-холла временно расширил мой цилиндр, увидел, что извозчиков было много, и, когда наступила необходимость, все лошади были конькобежными. Они скользили во всех направлениях. Возможно, это был каток. Большой омнибус окликнули рукой под зонтиком на тротуаре, и величественные лошади, которым приказали остановиться на рыси, не теряли времени даром в диких и неприличных судорогах. Они тоже напрягли ноги и серьезно скользнули к концу своего импульса.
Это был не подвиг, но это было слово, которое в то время обладало силой вызывать воспоминания о катании на коньках по залитым лунным светом озерам, о смехе, звенящем по льду, и о большом красном костре на берегу среди болиголовов.
ГЛАВА IV
Страшная вещь в природе — это падение лошади в упряжке. Это трагедия. Несмотря на их мастерство в катании на коньках, дождливым вечером на тротуаре было такое, что наполняло меня ожиданием того, что лошади будут мчаться сломя голову. Наконец это случилось прямо перед ним. В темноте послышался крик и грохот, и вскоре в мой цилиндр вошла поверженная извозчица. Авария полностью удалась и полностью завершилась, и голос с тротуара сказал: " Осторожно ! Будь осторожнее, а?
Я помню одного избирателя конгрессмена в Вашингтоне, который тщетно пытался утомить этого конгрессмена каким-то диким проектом. Конгрессмен ловко ускользнул от него, и его ярость и отчаяние в конце концов вылились в крайнюю обиду на то, что он даже не смог подобраться к конгрессмену достаточно близко, чтобы послать его к Аиду.
Этот извозчик должен был испытать такое же желание задушить этого человека, который говорил с тротуара. Он был явно импотентом; он был лишен возможности смотреть наружу. Теперь не на что было смотреть. Человек на тротуаре вытащил труп из пруда и сказал ему:
— Будь осторожнее, а то утонешь? Мой извозчик подъехал и обратился к другому с несколькими словами упрека. Три или четыре фигуры вырисовывались в моем цилиндре и, появляясь, говорили с виновником или жертвой бедствия в различных выражениях неудовольствия. Каждый из этих упреков формулировался в терминах, которые определяли ситуацию как надвигающуюся. Ни один слепой человек не мог бы понять, что опрометчивая фраза инцидента была абсолютно закрыта.
— Осторожнее , не так ли? И в его уме не было ничего, что могло бы приблизиться к этим чувствам достаточно близко, чтобы побудить их отправиться в Аид.
Однако нужно было только ухо, чтобы понять, что эти выражения были формулами. Это был просто обязательный танец, который индейцы должны были исполнить перед тем, как идти на войну. Эти люди пришли на помощь, но в качестве обычной и традиционной предварительной подготовки они должны были сначала показать этому извозчику свое представление о его позоре.
Другое дело в этом деле было молчание потерпевшего. Он не ответил ни слова. Это тоже мне казалось послушанием признанной форме. Он был видимым преступником, если был преступник, и из этого рождалась привилегия для них.
Они отстегнули надлежащие ремни и оттащили кабину назад. Они принесли циновку из какого-то безвестного места помощи и осторожно подтолкнули ее под распростертое существо. Из этой запыхавшейся, дрожащей массы они вдруг и выразительно воссоздали лошадь. Когда каждый из мужчин повернулся, чтобы идти своей дорогой, он предостерегал извозчика, пока тот пристегивал свою сбрую.
ГЛАВА V
В этой банде спасателей можно было заметить молодого человека во фраке и цилиндре. Теперь в Америке молодой человек в вечернем костюме и цилиндре может быть ужасным объектом. Он не склонен к насилию, но, вероятно, проявляет бесстрастность и безразличие до такой степени, что они становятся хуже, чем насилие. Есть некоторые более праздные этапы цивилизации, до которых Америка еще не дошла, и это не вопрос момента, если она останется в неведении. Этот вопрос о шляпах является одним из них. Я вспоминаю легенду, рассказанную мне моим уважаемым другом, бывшим шерифом Тин Кана, штат Невада. Джим Кортрайт, один из лучших стрелков в городе, отправился в путешествие в Чикаго и там раздобыл цилиндр. Он был совершенно уверен, как Тин Кан воспримет это новшество, но рассчитывал на скорость, с которой он мог привести в действие шестизарядный пистолет. Однажды в воскресенье Джим осмотрел свое ружье со своей обычной тщательностью, надел цилиндр на затылок и спокойно вышел на улицы Тин Кана.
Так вот, пока Джим был в Чикаго, какой-то прогрессивный гражданин решил, что Жестянке нужен боулинг. На следующее утро плотники приступили к работе, и в Денвер телеграфировали заказ на шары и булавки. Через три дня все население было сосредоточено на новом переулке, ставя на кон свои наряды и свои жизни.
С тех пор считается очень прискорбным, что Джим Кортрайт не узнал о кегельбане на коленях у своей матери или даже позже в шахтах. Эта часть его разума была особенно запоздалой. Судя по тому, что он знал о кегельбанах, он мог быть апачем.
Во время своей неосторожной прогулки по городу, держа руки недалеко от пояса и глядя в сторону, чтобы увидеть, кто первым выстрелит в шляпу, он наткнулся на эту длинную низкую лачугу, где Жестяная банка, охрипнув, делала ставку на игру. между командой из состава шланговой компании "Эксельсиор Љ1" и командой, состоящей из завсегдатаев салуна "Красный фонарь".
Джим, совершенно не разбираясь в явлениях боулинга, небрежно вошел через маленькую дверцу в то, что всегда следует называть неправильным концом дорожки для боулинга. Конечно, он видел, что наступил высший момент. Стреляли не только в шляпу и в него, но и низменные ругатели применяли самые необычные и адские боеприпасы. Тем не менее, совершенно неустрашимый, Джим ответил двумя своими Кольтами и убил трех лучших боулеров в Жестяной банке.
Экс-шериф поручился за эту историю. Он сам сломя голову вошел в дверь при первом же выстреле с той простой вежливостью, которая заставляет западных мужчин жертвовать бойцам много места. Он сказал, что впоследствии шляпа стала причиной ряда других драк и что, наконец, делегация видных граждан была вынуждена явиться к Кортрайту и спросить его, не унесет ли он эту вещь куда-нибудь и не закопает. Джим указал им, что это его шляпа и что он расценит это как трусливую уступку, если подчинится их диктату в вопросе о головном уборе. Он добавил, что намеревался продолжать носить свой цилиндр каждый раз, когда ему случалось чувствовать, что ношение цилиндра было для него радостью и утешением.
Делегация печально удалилась и объявила городу, что Джим Кортрайт открыто бросил им вызов и объявил о своем намерении привлекать к своему цилиндру огорченное внимание Тин Кана всякий раз, когда он того пожелает. Штепсельная вилка Джима Кортрайта стала фразой, имеющей большое значение.
Однако все дело кончилось большим страстным взрывом народной революции. Спайк Фостер был другом Кортрайта, и однажды, когда последний заболел, Спайк подошел к нему и одолжил шляпу. Он сильно выпил в "Красном фонаре" и был в крайне безрассудном настроении. С лихо нависшим над его глазом ужасным снаряжением и двумя своими револьверами наготове он вышел прямо на середину площади перед отелем "Палас" и привлек внимание всей Жестяной банки леденящим кровь подражанием вою горный лев.
Это было, когда многострадальный народ восстал как один человек. Цилиндр слишком часто выставлялся напоказ. Когда друзья Спайка Фостера пришли, чтобы унести его, они обнаружили около ста пятидесяти человек, деловито стреляющих в цель, и целью была шляпа.
Мой информатор сказал мне, что, по его мнению, своей популярностью в Tin Can, а затем и избранием на выдающийся пост шерифа он обязан активному и заметному участию в разбирательстве.
Враждебность к цилиндру, выраженная убедительным анекдотом, существует на американском Западе в настоящее время, я думаю, в совершенстве своей силы; но неодобрение теперь не выказывается залпами со стороны граждан, за исключением самых отягчающих случаев. В настоящее время это обычно вызывает просто насмешки и всеобщее презрение. Восток, однако, несмотря на множество пинков и выколачивания, медленно и осторожно запихивает себе в глотку цилиндр, и теперь есть много молодых людей, которые считают, что они не смогли бы успешно прожить свою жизнь без этой мебели.
Вообще говоря, я должен сказать, что головной убор придает им своего рода свирепость безразличия. В том, как они обращают внимание только на самих себя, есть огонь, меч и мор. Философия всегда должна знать, что равнодушие — вещь воинствующая. Он рушит стены городов и убивает женщин и детей среди пламени и кражи алтарных сосудов. Уходя, он оставляет дымящиеся руины, где лежат заколотые штыками горожане. Это не детское развлечение, как обычный грабеж на большой дороге.
Следовательно, в Америке мы можем очень бояться этих молодых людей. Мы ныряем в переулки, чтобы не пресмыкаться. Это страшная вещь.
Наученный таким образом глубокому страху перед цилиндром в его влиянии на молодежь, я не был готов к движению этого конкретного молодого человека, когда извозчик упал. На самом деле, я ползал в своем углу, чтобы не видеть жестокой величавости его кончины. А тем временем он перешел улицу и поделился силой своей спины и несколькими советами, а также официальным обращением к извозчику о важности немедленного осмотра.
Я чувствовал, что делаю заметную коллекцию. У меня был новый вид носильщика, цилиндр зрения, лошади, которые могли кататься на коньках, и теперь я добавил молодого человека в цилиндре, который молчаливо признавал, что существа вокруг него были живыми. Он не ходил по церковному двору, усыпанному низкокачественными надгробиями. Он ходил по миру, где были люди, много людей.
Но позже я убрал его из коллекции. Я думал, что он восстал против обычаев класса, но вскоре обнаружил, что цилиндр не был достоянием класса. Это была собственность жуликов, приказчиков, театральных агентов, проклятых соблазнителей, бедняков, дворян и прочих. По сути, это была универсальная оснастка. Это была единственная шляпа; все остальные формы можно было бы также назвать ветчиной, отбивными или устрицами. Я отказался от своего восхищения молодым человеком, потому что он мог быть просто мошенником.
ГЛАВА VI
Там было окно, из которого предприимчивый мужчина, уворачиваясь от двух плакатов и календаря, имел право увидеть молодую женщину. Она уныло что-то писала в большой книге. В конце концов ее заставили немного приоткрыть окно. — Какое имя, пожалуйста? сказала она устало. Я был удивлен, услышав от нее этот язык. Я ожидал, что ко мне обратятся по теме подводной лодки. Я видел моллюсков, печально пишущих в больших книгах на дне мрачного аквариума, которые не могли спросить меня, каково мое "ниме".
В конце зала был мрачный портал с надписью "лифт". Я нажал электрическую кнопку и услышал ответный звон в небе. Под рукой был мягкий диванчик, и я обнаружил причину. Мир охоты на оленей ниспадал на все, и в нем человек мог призвать к завершению ленивое зрелище двадцати лет своей жизни. Достоинство гроба, опускаемого в могилу, окружало окончательный вид лифта. Эксперт, которого мы в Америке называем лифтером, вышел из машины, сделал три шага вперед, стал по стойке смирно и отдал честь. Этому лифтеру было не меньше шестидесяти лет; большая белая борода струилась к его поясу. Я увидел, что лифт находился в пути дольше, чем я предполагал.
Позднее в нашем восходящем движении естественным событием было бы установление социальных отношений. Я полагаю, что два врага, заключенные в тюрьму вместе в течение неподвижных часов полета на воздушном шаре, испытали бы мысленное слияние. Навес общей судьбы, великий принципиальный факт, может сделать равенство и перемирие между любой парой. Тем не менее, когда я высадился, последний взгляд на седую бороду заставил меня вспомнить, что я даже не спросил мальчика, не совершил ли он, наверное, три поездки на этом подъемнике.
