Однако он забыл, что нет для Тальгато слова страшнее чем "аккуратность". Накануне испытания мальчик ничего не ел и трясся, как лист на ветру — боялся провалить экзамен. Не то чтобы ему претило оставаться в Гелинвире ещё на год, нет, просто не хотел расстраивать учителя, который так в него верил. Надо ли говорить, что весь день накануне испытания Тальгато корёжило от ужаса? Трясло так, что с ним приключилась "медвежья болезнь" и мальчик полдня просидел в нужнике, стыдясь и ужасаясь.
А вечером, когда юный подмастерье, наконец, рухнул на кровать, чтобы забыться спасительным сном, и вовсе приключилась беда...
Так плохо Тальгато не было никогда в жизни, даже тогда, три года назад, когда отец отработал его розгами, и пришлось проваляться в бреду и горячке двое суток. Мучительная боль сковала всё тело, тянущая слабость довела до изнеможения, сознание вскипало от непонятной муки, словно кто-то неведомый жадно вытягивал из тщедушного тела Тальгато саму жизнь. Вытягивал медленно и мучительно.
"Это всё оттого, что я очень волнуюсь перед испытанием", — пытался утешить себя мальчик, но утешения не помогали. Незадачливый подмастерье, то падал в мучительное забытьё, то выныривал из него на сырых от пота простынях в наполненную болью реальность. Последняя вспышка страдания ослепила Тальгато настолько, что он закричал. И потерял сознание.
Очнулся на утро, когда солнечный лучик пощекотал лоб. Мальчик встал совершенно разбитый и вовсе не готовый к Испытанию. Тальгато оделся, стараясь не перепутать сапоги и не напялить рубаху наизнанку, он также умылся и причесался, и только после всего этого, пошатываясь, вышел из комнаты. В коридорах Академии царила тишина.
"Странно, может быть, испытание заключалось именно в этом? — Думал потом Тальгато. — Всё-таки, учеников проверяют на их слабостях, Айе предупреждал, что поблажек не будет. Неужели?"
О, да, теперь он понял — главное для мага-ремесленника уметь не только творить (а уж это он умел, поверьте), главное — поддерживать порядок. Лишь теперь, наутро, он осознал всю тонкость своего экзаменационного задания. О, маги-наставники так мудры! Они-то знали, что слабое место Тальгато именно порядок, а потому оставили его один на один с хаосом. И вещами. Да, юный подмастерье решил называть это именно так.
Мальчик засучил рукава. Он плакал от жалости к себе и страха, что не успеет всё прибрать до той поры, когда маги вернутся проверить его работу. Ах, если он промешкает, отсрочится долгожданная работа и визит с подарками к отцу! А как расстроится Айе?! Тальгато, закусив губу, решительно принялся за уборку.
Как много было вокруг разбросанных вещей! И ни одна из них не лежала на своём месте. Сначала Тальгато ломал голову над тем, где вообще у этих вещей может быть место, а потом сообразил, что вещи набросаны нарочно для того, чтобы он — маг-подмастерье — собрал их все и... ну, что делают с ненужными вещами? Правильно, сжигают. А когда вернутся волшебники, Гелинвир будет чист и прекрасен, а он, Тальгато, с гордостью примет мантию мага-ремесленника — одним из первых в группе!
Так сын горшечника впервые в жизни занялся наведением порядка. Он мысленно разбил Гелинвир на части и принялся методично очищать каждый уголок. Сперва, конечно, взялся за Академию. Начал с самого верхнего этажа. О, сколько здесь было вещей! Так много! И все валялись, где придётся. Тальгато размазывал по щекам слёзы боли (ага, ночной недуг ещё не отпустил самоотверженного подмастерье) и страха — страха не успеть справиться со всеми вещами.
Тальгато вытаскивал вещи и аккуратно складывал их в центре большого двора Академии, думал — если не успею сжечь хлам, так пусть наставники увидят хотя бы, как аккуратно я всё подготовил.
Вещи, проклятые вещи! Такие странные, такие разные. Впрочем, Тальгато не позволял себе задумываться над тем, почему вещи столь необычны. Его дело собрать и сложить. Отвлекаться на частности не время. Хорошо хоть вещи оказались не слишком тяжёлыми, иначе он бы совсем выдохся. Впрочем, они были очень коварными, неповоротливыми и вечно норовили доставить мальчику неприятность — то ударялись о дверные косяки и пугали его глухим стуком, то падали из ослабших рук, то цеплялись за камни, когда он, выбившись из сил, волоком тащил их по мощёным тротуарам-мостам.
Тальгато работал весь день, прервавшись лишь несколько раз, чтобы попить. К вечеру он, конечно, не успел убрать весь Гелинвир и с замиранием сердца ждал возвращения наставников. Но наставники не пришли. Видать понимали, что работы слишком много для одного маленького тщедушного рисовальщика. Ужасно страшно было собирать вещи в темноте, — мальчик не мог зажечь волшебный огонёк, попросту не умел — а свечей в Гелинвире не держали.
Всю ночь Тальгато метался в тревожном сне, ему мерещилось, будто вещи ожили и разбегаются по своим прежним местам, чтобы он, проснувшись наутро, обнаружил прежний беспорядок. Вещи всегда от него разбегались, потому-то он был таким неуклюжим и неаккуратным. Впрочем, не в этот раз.
Наутро, конечно, собранные вещи лежали там, где он их оставил, и Тальгато с удвоенным рвением продолжил работу. Его шатало от усталости и голода, но он не позволил себе отвлечься на еду — только вода и работа. Правда, под вечер, когда мальчик дошёл до уборки трапезной, он всё же не удержался и за несколько минут, давясь и кашляя, съел три сухих лепёшки, жадно запивая их перебродившим квасом.
Ночью ему снова стало плохо. Впрочем, это, наверное, от кваса. Тальгато уже даже не плакал. А когда стало совсем невмоготу, кто-то вдруг склонился над измученным подмастерьем (он испугался — неужели учителя, неужели не успел?!). Это оказалась мама. Она пригладила потные волосы, поцеловала больной лоб, и мальчик провалился в спасительный сон.
Наутро всё повторилось — уборка, усталость, паника, боязнь не успеть и вещи, вещи, вещи, все — не на своих местах. Тальгато таскал их и бубнил: "Вы должны быть на своих местах, я вам покажу ваши места, запомните их и будьте там, я не хочу провалить экзамен". Иногда он падал от усталости и плакал, жалея себя. Днём разразилась гроза. Потом заладил нудный дождь. А ведь Тальгато почти закончил. К вечеру последняя неправильно лежащая вещь нашла своё пристанище в центре двора Академии. Мальчик, стоя под дождём, — усталый мокрый и жалкий — заплакал. Он притащил в потёмках последнюю вещь, но у него не было огня, чтобы сжечь хлам. Да и если бы был, как сожжёшь в такую сырость?
Он упал на колени рядом с кучей барахла и зашептал: "Мама, мамочка, мне сейчас очень, очень нужен огонь, мне очень нужен огонь". И вдруг, о, чудо! Тихо отворилась огромная створка ворот, и лёгкий волшебный свет пролился в темноту дождливой ночи. Тальгато, по-прежнему стоя на коленях с последней вещью у ног, поднял голову и с благоговением воззрился на огонёк. О, счастье! Пришедшие были не магами наставникам, а неизвестными чужаками! Значит, он успеет, успеет сжечь хлам до возвращения учителей!!!
Тальгато улыбнулся незнакомцам и не понял, отчего они глядят на него с таким ужасом. Девушка, ведущая в поводу двух смирных лошадок, смотрела из-под капюшона кожаного плаща, беззвучно открывая и закрывая рот. Словно рыба. Это было очень смешно. И Тальгато захихикал. Мужчина, над головой которого реял огонёк, держал перед собой спящего ребёнка и с не меньшим ужасом взирал на довольного, расплывшегося в улыбке ученика Академии.
— Друзья мои! — торжественно провозгласил Тальгато, дивясь своему красноречию. — Как я рад, что вы пришли! У меня теперь есть огонь!
Вот тут-то девушка и закричала. Точнее, попыталась закричать, но с губ сорвался лишь невнятный хрип. Тальгато удивился — неужели, груда вещей, о которых он все эти дни запрещал себе думать иначе, как о вещах, выглядит так ужасно?
— Вы пришли. — Тихо сказал он без прежней истерики в голосе. — Как я рад, что вы пришли. Я собрал их всех. Теперь здесь полный порядок.
И Тальгато повалился на мокрые камни мостовой, рыдая от облегчения.
Шестнадцатилетний мальчик лежал на скользких булыжниках рядом с грудой аккуратно сложенных человеческих тел.
Тела в мокрых одеждах были ужасны — высохшие и сморщенные, застывшие в неестественных конвульсивных позах боли и страдания, все, как один похожие на корявые ветки валежника.
Люция всё пыталась закричать, зайтись душераздирающим воплем, однако у неё ничего не получалось — крик застрял в горле, душил, стискивал грудь, но не выплёскивался наружу. Только руки, держащие поводья лошадей, разжались сами собой. "Хорошо хоть Эйлан спит", — успела подумать девушка, прежде чем провалиться в обморок.
* * *
Давно уже Тальгато не было так хорошо и уютно — в очаге горел, потрескивая, огонь, непогода свирепо подвывала за окном, но ни ветер, ни дождь не тревожили больше юного рисовальщика. Красивая пятнистая кошка лежала на коленях у мага-подмастерья и громко мурлыкала. Тальгато блаженно (и слегка глуповато) улыбался да монотонно поглаживал трёхцветку по пушистой спине.
Пришлые негромко переговаривались за столом. Такие спокойные. А ведь они заняли комнату в одном из замковых покоев! Что будет, если волшебники вернутся и увидят, что в Гелинвире хозяйничают перехожие бродяги?! Но черноволосый маг, имя которого Тальгато всё никак не мог запомнить, вёл себя очень уверенно и, по всей видимости, никого не опасался. Может, это его покои? Эта мысль озадачила Тальгато, и он застыл в кресле, так и не опустив ладонь на угодливо выгнутую спину кошки. Мальчик замер, приоткрыв рот.
Люция, собиравшая на стол, нет-нет да оборачивалась на скорбного рассудком паренька и жалостливо вздыхала. У неё не шли из головы воспоминания о первых секундах "знакомства" с Тальгато — измученный бледный мальчишка, стоящий в луже рядом с грудой человеческих тел...
По спине ведьмы пробежал липкий морозец. А они-то с Тороем гадали, отчего ворота в Гелинвир оказались открыты? Это уже потом, очутившись внутри, странники поняли, что попросту некому было накладывать привратное заклятие и поднимать на ночь мост. А уж когда Люция увидела сумасшедшего мальчика возле кучи иссушенных тел, тогда она и вовсе перестала чему бы то ни было удивляться. И ещё крепко-накрепко решила — что бы ни случилось, от Тороя ни ногой! Даром, что заносчивый гордец и насмешник.
Конечно, вспоминать покойников у ведьмы не было никакого желания, но мысли против воли сами собой возвращались к страшным останкам. Собственно, по чести сказать, останки-то и похожи не были на человеческие. Во всяком случае, колдунка никогда не видела, чтобы мертвецов эдак скорчило да сморщило. Жители Гелинвира совершенно не походили на людей, скорее на неумело сделанные и слишком большие балаганные куклы — вывернутые руки со скрюченными пальцами, лица, словно сушеные тыквы, — одинаково маленькие и сморщенные. Бр-р-р-р!
Юный же гелинвирец, рыдавший в луже, ничего внятного рассказать о случившемся не смог, только мычал да хихикал, переходя попеременно то на бессвязное бормотанье, то на безутешный плач. И лишь по пятнам краски на мокрой одежде Торой предположил, что мальчик, возможно, рисовальщик — будущий маг-ремесленник. Однако скорбный рассудком паренёк не смог ни подтвердить, ни опровергнуть этой догадки, он лишь покачивался из стороны в сторону, бестолково открывал рот, да монотонно повторял, что теперь в Гелинвире царит порядок и всё благодаря ему, Тальгато. Собственно, только так странники и узнали имя несчастного.
К счастью для взрослых, ни бормотанье Тальгато, ни обморок Люции не разбудили спящего крепким сном Эйлана. Измученный долгим странствием мальчик был избавлен от лицезрения ужасающих скрюченных тел.
Люция зябко вздрогнула от жутковатых воспоминаний, потёрла руками плечи, а потом громко зашептала на ухо Торою:
— Послушай, неужели Тальгато единственный, кто выжил? И неужели он один собрал эти... эти... тела?
Волшебник, не отвлекаясь от сосредоточенного смешивания в старой пиале каких-то загадочных порошков (хорошо хоть в покоях магов чародейного добра навалом) вполголоса сказал:
— Мне и самому трудно поверить, что мальчишка почти трое суток провёл с мертвецами.
Он поморщился. Ведьма подивилась эдакой чувствительности, как-никак, Торой всё же не брезговал чернокнижием, а где чернокнижие, там и до некромантии недалеко. А уж, прямо скажем, с чего бы некроманту бояться покойников?
— Как ты думаешь, что здесь произошло? — снова зашептала ведьма. — Ну, почему они все умерли и стали похожи на сушеные грибы?
Горькая усмешка тронула губы волшебника, подивившегося сравнению скукорженных человеческих тел с сушеными грибами.
— Я не знаю, — честно признался маг, высыпая загадочные порошки в пиалу с бульоном. — Надеюсь, Тальгато поможет кое-что прояснить.
По склонённой набок голове ведьмы волшебник понял — Люция не сообразила, что именно он имеет в виду — тратить же время на объяснения Торою было жаль. А потому он занялся делом, подарив ведьме увлекательную возможность теряться в догадках. И Люции, увы, не осталось ничего иного, как досадливо наблюдать за странными манипуляциями. Маг тем временем подошёл к рисовальщику, осторожно, но настойчиво согнал с его коленей Кошеньку и вложил в безвольные руки пиалу с бульоном.
— Послушай, мальчик, ты очень устал, убираясь здесь, ведь так? — голос чародея наполнился шелестом ветра — мягким, убаюкивающим...
Странное дело, Люция неожиданно почувствовала, как её измученное конной ездой тело начинает отзываться на этот вкрадчивый голос покорной слабостью и обволакивающим рассудок безразличием. Волшебство! Девушка встряхнулась и быстро-быстро принялась доставать из мешка остатки провизии — нужно срочно себя чем-то занять, иначе Тороевы чары коснутся не только подмастерья. Однако против воли ведьма всё ещё продолжала прислушиваться к голосу-шелесту.
На вкрадчивый вопрос мага юный рисовальщик покорно и равнодушно ответил:
— Да, Тальгато очень устал. Все бросили Тальгато и оставили ему страшный беспорядок.
Торой нахмурился — юному подмастерью час от часу делалось хуже, словно сумасшествие всё теснее оплетало его рассудок липкой паутиной. Паренёк смотрел в одну точку и непрестанно покачивался. Вперёд, назад, вперёд, назад, вперёд, назад... Чародей предпринял попытку удержать мальчика за плечи и, надо сказать, попытка эта даже увенчалась относительным успехом — покачиваться, словно ковыль под ветром, Тальгато перестал — теперь туда-сюда болталась только его голова.
— Вот, выпей, и сразу станет легче. Ты уснёшь, а, когда проснёшься, всё будет как прежде, — мягко сказал маг, размыкая судорожно сцепленные мальчишечьи ладони — все в пятнах засохшей краски.
Паренёк поднял на чародея бессмысленные, полные детской надежды глаза и прошептал:
— Правда? — из левого глаза выкатилась тяжёлая одинокая слеза.
— Правда, — убеждённо соврал Торой. — Пей.
