Зверь лютый. Книга 36. Аутодафе

"Злоба, которая всегда с тобой".

Потому что ты сам — и причина, и цель.

Да, это была главная причина моей ярости. Я — сам. Сам — придумал. Сам — обманулся. Сам себя сделал дурнем. Вообразил себе. Да, взяв за основу реальный образ. Но она-то в жизни менялась так, как её жизнь требовала. По её реальности. А моя... иллюзия — так, как мне бредилось.

Она не виновата ни в чём. Просто она прожила семь лет своей жизни сама. Изменилась. Сама, естественно. Так, как ей свойственно. Под давлением реальных обстоятельств. А не тех воздушно-замковых миражей, которые мне мерещились.

Не, ну как же! Принцесса! Княгиня! Член королевского дома! Гранд-дама! У неё всё должно быть в шоколаде! Весело, богато, радостно...

Другой человек. Совсем. С тем же именем, с общими воспоминаниями. Но — чужой. Не мой.

А раз так, то и обязательств перед ней, ответственности за неё — на мне нет. Привели шлюшку — попользовал. Почём нынче ляшские курвы в Бресте за разик? Куна? Ногата? За аристократичность наценка? — полугривна. Всё.

Проститутка? Отработала своё? Ма-ла-дец, свободна. Об оплате — поговорим с работодателем, с сутенёром твоим. Мужем и князем по совместительству.

Я — не Наполеон. Королева Луиза называла его "высоко поднявшейся из нечистот тварью". Я — хуже. Я "тварь" не "из нечистот" — из будущего. Из эпохи дерьмократизма, либерастии и эмансипипизма. Какое "рыцарство" возможно в "обществе равных возможностей"? Это ж нормы поведения господ при феодализме. А я оттуда, где господ нет. Каждый может делать то, что хочет. И нести за сделанное ответственность. Свою. Личную. Вровень.

Она уже затихала, отплакалась. Подняла лицо и снова затянула свою "песню о главном":

— Ты... ты сделаешь, как он просит? Войско ему дашь? Ты дай, смилуйся, христа ради. А то он меня вовсе...

Да какое мне дело до этой... овцы! Забьёт муж — сама дура. Не сумела перехитрить, обойти, взять верх. Не силой, а... женскими хитростями.

"Женщина — книга. То Библия, то Камасутра".

Такой "томик" может любому мозги вправить или вынести.

Но что делать, если читатель не открывает книгу? Слепой, неграмотный... да просто — дебил.

"Диагноз: психических отклонений нет. Просто дурак".

— Раздевайся.

Она, было, изумилась:

— Ты что... ты опять... хочешь?!

— Раздевайся.

— Нет... ну зачем же?... мы же можем и в одежде... ещё разик... а то платье... платки... я ж одна их одеть... все ж сразу увидят... опять ругать будет... давай я встану... или лягу... нет, лучше встану, а то платье помнётся... вон к столбу...

— Третий раз повторяю. Последний. Раздевайся. Или я отведу тебя к твоему Казику. И сообщу, что войска ему не дам. Ибо ты, де, худо обучена, ублажить доброго мужа не умеешь.

Она снова начала ныть. Однако, едва я шагнул ко выходу, как, продолжая канючить и упрашивать, принялась разматывать свои многослойные платки. Я уселся на лавочку возле полога и внимательно разглядывал этот... стриптиз. Вполне добровольный.

Сама-сама. Даже не прикоснулся. Даже никакой угрозы. Кроме одного, весьма корректного предложения: проводить к законному супругу.

Едва она остановилась, стащив кику, и принялась упрекать меня за жестокость, проявляемую к ней, бедной, несчастной и беззащитной, как я посоветовал продолжить. И, кивнув в сторону полога, напомнил:

— Вон бог, вон порог. Мы — свободные люди. Казимир твой — там. Ты можешь уйти. К нему. В любой момент. Никаких запоров дубовых, замков тяжёлых. Холстина полога. Откинь да иди. Коли хочешь уйти. А коль остаёшься в доме моём — делай по слову моему.

Она всхлипнула, покрутила в руках свою "корону замужества". Сама надеть правильно уже не сможет. А выйти отсюда с беспорядком в одежде...

"Варить лягушку". Не сразу, а постепенно. Я не рассказывал о своей конечной цели. Хуже — я сам её не знал. Я просто предлагал сделать ещё шаг, шажок. По дороге, которую выбирал я. Они сами шагнули первый шаг: решили втянуть меня в идиотизм "польского крестового похода". Надо бы встретиться. — Приезжайте. Это... неудобство. Но небольшое. Притопали ножками от речки? — Не "по чести", но не сильно. Я пригласил её в шатёр наедине — несколько непристойно, но... Ступеньки. На каждом шаге — по чуть-чуть. Итог? — Об этом позже.

Перспектива обретения свободы и воссоединения со своим законным произвела на неё столь тягостное впечатление, что она резво сдёрнула своё многослойное одеяние.

Увы, я снова "не удержал лица". Открывшееся зрелище... в очередной раз явило мне идиотизм моего воображения.

Да факеншит же! Я постоянно попадаю в ситуации, где демонстрирую свою дурость. "Ванька — дурак. Что не ново" — уже рефрен. Понятно: вокруг незнакомый мне мир, ошибки неизбежны и ожидаемы. Но, едрить-размышлять, подумать об очевидном...

Я-то помнил её 16-летней девушкой, а тут... русско-средневековая зрелая женщина, мать троих детей. И, конечно, то, обо что я бьюсь больно уже десятилетие: мои эстетические предпочтения не совпадают с местными.

Даже странно, что именно эстетика оказалось столь устойчивой. "Чувство прекрасного" — вбито с детства.

Глава 736

* * *

Здесь женщина должна быть "стог стогом". Я об этом — уже. О манере московских богачей 17 в. поить жён водкой и заставлять лежать. Чтобы была толще и мягче. О фотографиях "прелестниц" 56 размера из гарема персидского шаха самого конца 19 в...

Слои жира, висящие в разных местах — красиво. Даёт надежду, что такой запас калорий позволит родить здорового ребёнка при всех флуктуациях с кормёжкой у хомнутых сапиенсом. Только у этого вида обезьян беременность даёт 30% увеличения веса. Мозги человеческие, даже у младенца, очень... энергоёмкий объект.

На эту, времён каменного века, эстетику накладывается нынешняя культурная традиция. Христианство требует, чтобы грудь была маленькой — выражает стремление к умерщвлению плоти, а бёдра широкие, намекая на исполнение заповеди божьей "плодитесь и размножайтесь".

Особенно резко "стремление к красоте по-средневековому" выражено у аристократок.

Нет тяжёлой физической работы. Сиди и вышивай. И — избыток еды. Аппетит, нормы, установившиеся с учётом регулярных голодовок и необходимости подкожного запаса, "где толстый ссохнет — худой сдохнет", сохраняются при более стабильном образе жизни. Желудок растягивается с детства. "Жрут — все". Как не в себя. Просто потому, что есть что. Не зря чревоугодие — из смертных грехов. И, конечно, многочисленные и длительные посты: белки заменяется углеводами. Которые и откладываются на ляжках, ягодицах и животе.

Закономерность. Неизбежность. Давление общества:

— Она чё? Больная? Гля, задница не торчит. Может, глисты? Не, не гожая.

Следует ли мне напомнить об отсутствии в историях попаданок описания стремительного роста не скилов и рейтингов, а весо-габаритных параметров? Об отсутствии анализа изменении психики героини, превращающейся за полгода из "почти модельки" в "стог стогом". Какую отдачу подобное даёт по суставам, по сосудистой системе, по венам на ногах... Как вчерашняя полу-студенточка, став графиней-княгиней, криком кричит по ночам, когда варикоз сводит судорогой мышцы. Можно догадаться, что такая измученная больная дама напрогрессирует.

* * *

— Всё снимай. И цацки, и туфли. Собери в платок.

Она расстелила по полу платок с гербами Пястов, продолжая похныкивать, собрала свои вещи и связала в узел.

— Повернись-ка спиной, дай-ка ручку. И вторую.

Щелчок наручников вызвал у неё панику, она задёргалась, запричитала.

Развернул лицом к себе. Совершенно бессмысленные, заполненные ужасом глаза. Пляшущие, издающие бессмысленные звуки, губы. Сжал ей щёки:

— Страшно? Забудь. Забудь страх. Ты — уже. Уже в лапах Зверя Лютого. Меня. Тебе нечего бояться. Поздно. Самое страшное — уже. Вот, длань моя на вые твоей. Неважно что я сделаю с тобой. Всё. Важно, что ты не можешь этого избежать. Всего.

"Что воля, что неволя — всё одно".

Но изменение подробностей "неволи"... может сильно взволновать.

Она, кажется не слышала меня. Её трясло. Всем этим... откормленным для красоты по-средневековому лицом и телом. Она хныкала, дёргалась, пыталась вырваться.

Я же не насильник! Не маньяк писюкастый. Отпустил, отшагнул. Она, ощутив свободу, резво отскочила к стенке шатра, собираясь отбиваться, вырываться... И непонимающе уставилась на меня.

— Ты хочешь уйти? Я сниму кандалы. И ты сама, своей волей отправишься... к своему Казику. Выход — там.

Сквозь тонкий холст внутреннего полога пробивался свет заходящего солнца. Оно уходило туда, на запад, в Польшу. А здесь, на "Святой Руси", ткань, подсвеченная закатом, приобрела алый оттенок. Как будто там, за дверью, море крови. Достаточно просто откинуть полог.

"А функция заката такова:

Печаля нас, возвысить наши души,

Спокойствия природы не нарушив,

Переиначить мысли и слова

И выяснить при тлеющей звезде,

Зажатой между солнцем и луною,

Что жизнь могла быть в общем-то иною,

Да только вот не очень ясно — где...".

"Где" — не знаю. Но явно не там.

Она опустилась на колени, что не просто со скованными за спиной руками, и негромко завыла, стуча головой в пол.

Хорошо шатёр у меня поставили: на деревянный помост слой войлока и сверху ковёр. Не дует. И лицо разбить не получится.

Пришлось выглянуть из шатра и позвать. Немедленно явились Сухан с мешком и Курт со жгучим любопытством.

"Всю-то я Рассеюшку проехал, а..." — а хомнутого сапиенсом с нулевой реакцией на князь-волка вижу первый раз.

Выдохлась. Устала, наплакалась. Только похныкивала, пока Курт её с разных сторон осматривал, мордой к лицу совался да обнюхивал.

— Хочешь вернуться к своему...? К Казимиру.

Негромкое, однотонное "ы-ы-ы".

— Тогда решать мне. Перестань ныть, лезь в мешок. Что ты головой трясёшь? Хочешь к мужу?

Рефрен. Постоянный. "Хочешь к мужу?". Как меня тогда это задалбывало! Нет, не хотела. Но сказать не решалась. А как же? А венчальные клятвы? "Замужем житьё хоть худо...". Но... а вдруг переменится? "В мире ж есть такое чудо". Потерплю, подожду. "Стерпится-слюбится". Фактор времени — так и жизнь пройдёт. В РИ она этого не дождалась — прежде вдовой стала.

Она не смела не только так сказать — даже подумать. Слишком многое из общепринятого, "впитанного с молоком матери" нужно было выбросить.

Мне приходилось вести её по "лестнице потрясений", на каждой "ступеньке" спрашивая:

— Хочешь вернуться?

Она пугалась, ныла, плакала. Но — не хотела.

Впрочем, оживала она стремительно. Даже не от свободы, а от смены одного "угнетения" другим. "Перемена участи", новизна — уже кусочек свободы.

Сухан натянул на неё мешок, встряхнул, забросил на спину и ушёл. А я подхватил узел с вещами "принцессы", негромко напомнил Охриму у входа пионерский слоган: "Будь готов" и, в сопровождении весьма заинтересованного происходящим Курта, отправился к наблюдавшим из беседки князьям.

— Заждались-заскучали? Воспоминания детства. Это так мило! Э-хе-хе... Даже не договорили. Наша с вами, ясновельможные паны, беседа будет долгой. Серьёзное дело вы задумали, как я понял. Поэтому... Солнце садится. Такие дела накоротке не обговаривают. Да и вы с дороги, с устатку. Давайте завтра утром. Отдохнёте и уж всерьёз потолкуем. А это (я поставил перед Казиком узел) вещи княгини. Забери. Чтобы, не дай бог, ничего не пропало.

Шесть пар мужских глаз потрясённо уставились на узел из платка с характерным гербовым орнаментом.

— А... а она...

— Княгиня? В баньке. Тоже ж притомилась. Помоется, попарится, отдохнёт. Мы с ней ночку-то... поболтаем. А утром я её на разговоры наши приведу.

Ну что, князь Казимир Болеславович, будущий (в РИ) король польский Казимир II Справедливый, драться будешь? Или как? Как Фридрих-Вильгельм III: вернёшься домой и отменишь холопство?

Кулак униженного мужа сжался на столе. И тут же был накрыт ладошкой епископа. Последовал быстрый обмен взглядами, какими-то едва слышными, улавливаемых лишь по движению губ, словами.

— Do jutra.

Ухватил узел и пошёл. Епископ и воевода поспешили за ним.

Федя сидел с открытым ртом:

— Не, ну ты, Иван Юрьевич, и за... заелдырил. Прям у всех на глазах... княгиню ляшскую... будто девку гулящую... цап-царап. И... приходите завтра. Заберёте как надоест.

Миссионер тряс головой. Пытаясь отогнать обозначенную мною реальность как помстившийся послеобеденный кошмар:

— Вынужден полностью согласится с Феодором. Заелдырил. И, даже, как в твоих речах бывает, уелбантурил. Так это... сурово, грубо, зримо. И неотвратимо.

И, утрачивая свою обычную этикетность, едва не в впадая в ажиотацию, едва ли не с криком:

— Ты хоть понимаешь, что ты наделал?! Он же никогда такого не простит! Он же... это ж... ворог! На всю жизнь! Злобой текущий! Ядом брызжущий!

— Э-эх, Федя, всё ты верно сказал, одного не заметил. Это они, не я — "княгиню ляшскую будто девку" привезли, подложить замыслили. Ну. Сбылась мечта идиота. А что не шито-крыто, там гдесь-то, за углом, в темноте, шорохами, а явно и принародно... Я — "Зверь Лютый", а не перехватчик по-тихому. Они про меня знали. Но её привезли. Мне на забаву кинули. Как зайчишку лесного псам гончим. Поглядим-повеселимся. Во-от. За что боролись — на то и напоролись. Не я — цап-царап, а взял, что предложено. На тарелочке с голубой каёмочкой.

Здорово, видать, меня ситуация... тряхнула. Сюда по тому, что с языка выскакивают образы... из другой эпохи.

— И ты, Святополк, зря на меня покрикиваешь. Казимир — враг. Изначальный. Они все — враги. Давно. Как приняли проповедь Неистового Бернара. "Окрестить или убить". Убить нас. Вот всех троих. За то, что у нас попы бородатые, а кресты шестиконечные. Злобой выплёскивает? — Эт хорошо. Когда из ноздрей пар летит — глазам не видать. А слепой враг, хоть бы от чего — половина победы.

Миссионер ещё немного потряс головой. Успокаиваясь, задумчиво произнёс:

— Так вот про что ты говорил, что надобно глянуть "велика ли у них в нас нужда". Да уж. Поглядели. Велика. Князя с княгиней не пожалели.

— Не пожалели... Княгиню. Князь-то и не пожалел. Как рыбак червяка на крючок насадил, карасям кинул. Да глубины не рассчитал — черпанул дерьмеца верхом через голенище.

От беседки было видно, как уменьшившаяся группа переговорщиков садилась в лодку. Потом, на той стороне, поднималась к шатрам на фоне пламенеющего заката. Стоят там, обсуждают. Всё расстаться не могут.

"Не будем же загадывать пока

Свои приобретенья и утраты,

А подождём явления заката -

Оно произойдёт наверняка,

Чтоб всякие умолкли голоса

И скрежеты, и топоты дневные,

И наступили хлопоты иные,

И утренняя выпала роса".

Явление — уже. А вот до росы... ещё дожить надо.

Мы разошлись. Федя — готовить недалёкую усадьбу к завтрашней встрече: я решил, что беседы на природе надо кончать, дипломатия лучше идёт под крышей. Да и погода портится, судя по багровеющему закату. Где-то там, на западе, усиливается ветер, поднимает пыль.