Один из них так и не смог приспособиться и окаменел через несколько дней — из живого существа он превратился в статую. Остальные дети были испуганы случившимся — так сильно, как пугает только непонятное — и долго обходили стороной его комнату, вполне логично решив, что виновато нехорошее место. Потом началось настоящее паломничество к этому окаменевшему телу с тем бескорыстным любопытством, на которое способны лишь шестилетние дети.
Их первое столкновение со смертью очень сильно изменило их. Первые несколько дней они все были необычайно молчаливы и сдержаны, но потом начали играть с удвоенной энергией. Именно с этого началось самое интересное. С самого первого дня среди них выделились лидеры, но они, и все дети вскоре разделилсь на две группы — тех, кого интересовало только собственное удовольствие, и тех, кто интересовался всем. Теперь Лэйми был поражен тем, как рано проявилось это отличие.
Ещё больше его удивлял их язык. Детям Хониара повезло хотя бы с возрастом — по крайней мере некоторые из них успели овладеть основами человеческой речи, потому что без них они все стали бы просто животными. И, в то же время, они были достаточно малы, чтобы тоска о недоступном мире, оставшемся за Зеркалом, не изъела их до костей...
Их некому было учить, но они сами придумывали по сотне слов в день. Все маленькие дети изобретают новые слова, но это было нечто совершенно особенное — рождение языка, более простого и в то же время гораздо более удобного, чем ойрин, государственный язык Империи. Разумеется, в нем не было слов, отражающих большинство его понятий, но зато были слова, означающие такие явления как полет на скутере, прогулку с друзьями и другие, для описания которых на ойрин порой составлялись целые фразы. А дальше эти отличия только возрастали. Скоро их речь уже совсем не походила ни на один из языков Джангра — и Лэйми принимал в этом самое активное участие.
Но самым интересным было их необычайно рано развившееся мифотворчество. Уже всего лет в семь они создали законченную и стройную систему мифов, объясняющих все явления окружающего их мира. Их прежняя жизнь среди взрослых в значительной степени забылась и сама стала мифом о золотом веке, потерянном, как это обычно бывает, за грехи. Идея была привлекательная, поскольку именно тогда в Хониаре начались серьезные аварии — врезались в стены автоматические автобусы, лопались трубы водопровода. Дети не могли перекрыть воду, так как просто не знали ещё, как это делается. В итоге, она затопила подвалы многих зданий, вызывая короткие замыкания. Многие районы города остались без электричества. Вода разлилась и по улицам, образовав ручьи. Они стекали в реку, перерезанную Зеркалом; её течение поддерживали мощные насосы, качавшие воду к истоку от устья, где возникло громадное озеро. Растения в полумраке Зеркала Мира не завяли, наверное, только потому, что оно превращало любой живой организм в нечто неистребимое. Любой лист, любая травинка обратились в неразрушимый алмаз...
Познав свою неуязвимость, дети вовсю пользовались ей. Они прыгали с крыш, гуляли по дну единственного в их мире озера. Смерть исчезла из круга их понятий. Потом едва не произошла катастрофа — едва достигнув двенадцати лет, они открыли любовь и почти сразу же поняли необходимость одежды, хотя это почти не помогло. Их никто не мог остановить, объяснить, что хорошо, а что — нет. Но Лэйми каждый раз улыбался, вспоминая этот период своей юности. Тогда он занимался любовью чуть ли не сутки напролет и постоянно пребывал в предвкушении удовольствия — удивительное ощущение... и настоящий провал в бездну животных инстинктов. Он занял, пожалуй, несколько лет. К тому же, у любви обнаружились неприятные спутники — ревность, зависть, насилие...
Насилие едва не вызвало войну — до убийств не дошло лишь потому, что под Зеркалом они были невозможны. Но раскол между теми, кто хотел насиловать, и теми, кто хотел любить, был очень резким. Те, насильники, оказались в меньшинстве, отверженные всеми, — а на огражденном неприступной стеной Зеркала клочке земли просто не было места для двух враждующих сторон. Естественное для детей стремление к справедливости не позволяло им терпеть даже малые проявления насилия и подонки, в конце концов, лишились возможности творить зло, но цена этого избавления оказалась ужасна. В мире, не знающем смерти, было возможно ещё погребение заживо. Тысячи тех, кто насиловал и унижал, сейчас покоились, связанные, глубоко под толщей мокрой глины — не способные более дышать и двигаться, но всё сознающие. По сравнению с ЭТИМ любые муки внешнего мира казались Лэйми надуманными.
Про тех же, кому удавалось подняться из могил, в которые их повергла ненависть товарищей к их гнусным страстям, ходило множество страшных историй. Несколько этих существ всё ещё укрывались в пустынных районах мира. Серьёзного вреда, хвала Зеркалу, они причинить не могли, но люди постоянно исчезали — по пять, по десять каждый год, и остальные понимали, что ТЕ их похитили и скрыли в земле... или подвергли истязаниям. Зеркало не допускало физических мук, но казалось бы безобидные вещи — вроде яркого света, громкого звука, обычного лишения сна, могли терзать сильнее любой боли. Некоторых ещё удавалось найти... но один Бог знал, во что обратились их сознания после многолетней обработки мерзкими звуками — вроде тех, какие издает эмалированный таз, если волочить его по кафельному полу, стробоскопическими вспышками и иными, более гнусными придумками. Но страшней всего для хониарца было погребение заживо, ибо, если не удавалось разыскать могилу и освободить страдальца, тому оставалось лишь дожидаться отключения Зеркала — которое принесет ему кошмарное освобождение смерти.
Конечно, беглых чудовищ ловили. Некоторые даже попадались. Лэйми видел несколько бетонных мешков, в которых сидели эти... существа. Это были не люди, и при одной мысли, что кто-то из них однажды получит свободу, его охватывал невыразимый ужас...
Но, к их счастью, эра разврата и сопутствующих ему беспорядков отошла в прошлое по очень прозаической причине — разнообразие интимных удовольствий, в общем, невелико, и любой мало-мальски пытливый ум рано или поздно задает себе вопрос — а что ещё есть в этом мире?
Так началась эра познания — уже не на детском уровне. Обитателям мира пришлось изобрести идею письменности, чтобы понять назначение доставшихся им книг. Расшифровка их стала одной из труднейших задач и оказалась лишь частично успешной — слишком далеко успели разойтись их языки...
До сих пор из наследия прошлого понято было не всё. Кое-кто — и Лэйми в их числе — свободно владел ойрин и другими языками Джангра, но большинство не давало себе такого труда. Вторичный мир уже давно перерос то, что досталось им в наследство от внешнего...
Эпоха осознания и усвоения созданного предками заняла едва ли не столетие. Потом, когда прежний мир был исчерпан, настала пора Вторичного Мира, который рос и сейчас, — но не только. Многие — и в их числе лучшие из обитателей мира — посвятили себя созданию совершенно нового не в мире фантазий, а в реальности. Вначале они лишь восстанавливали то, что разрушило время и их собственное неразумие. Но теперь... новые вещи, новое оружие (его делали особенно усердно, зная, что Зеркало однажды рухнет и им придется, как предкам, сражаться за свои жизни), новые законы природы, которые вряд ли удалось бы открыть тем, чьи жизни не продлило Зеркало...
Вот только движение это постепенно замедлялось. Оно не прекращалось, совсем нет, но становилось как бы сонным. Неторопливость, неспешность стали основными чертами хониарцев. Холодная апатия всё больше овладевала ими, и, в то же время, — странное, тревожное томление. Им хотелось изменять себя и свой мир — но порой мотивы и результаты этих изменений становились странны... Порой они делали вещи, которые Лэйми казались совершенно бессмысленными и даже пугали его. Некоторые из его собратьев за века размышлений заглянули в такие глубины, в которые не должен прозревать человек, — и то, что они там увидели, теперь прорывалось на поверхность, превращая его мир в то, чего он не хотел видеть.
2.
Лэйми недовольно помотал головой. Ему не нравилось направление, в котором развивался Хониар, но все его попытки представить нечто другое, в конечном счете, ни к чему не вели. Зачем придумывать всё новые и новые миры, если нет возможности их воплотить? К тому же, его уже не первый день преследовала мысль, что он может сделать что-то очень важное в реальности, вот только что — он никак не мог вспомнить. Это начало уже его раздражать — как и бесполезное, в общем-то бдение над обломками мертвого прошлого.
Лэйми опустил ресницы и постарался изгнать из головы все, до единой, мысли. В тот миг, когда это ему удалось, он распахнул глаза — это, пусть и немного, походило на второе рождение. Такой старый детский трюк уже не раз спасал его, когда он запутывался в своих побуждениях. Он позволял отбросить их все и действовать бездумно, по воле подсознания, — так, словно его телом управляют извне, а сам он только смотрит на это. Трюк помог и сейчас — твердо решив отправиться в путь без цели, Лэйми словно сбросил с себя все двести прожитых им лет. Усмехнувшись, он вышел из Библиотеки, сел в скутер — не в тот, на котором прилетел к ней, потому что никто не обращал на это внимания, — и помчался к дому. На набережной он повернул к Генератору — по-прежнему подчиняясь невидимым побуждениям подсознания.
Проспект, по которому он мчался, вел к этому сердцу их мира от давно уже исчезнувших Врат Хониара. Раньше он носил имя Императора Охэйо IV, сейчас его не называли никак. Говорили просто "дорога" — и всё.
Когда-то на месте Генератора — а его, естественно, пришлось разместить в геометрическом центре городской застройки, — стоял правительственный дворец, тех ещё времен, когда Хониар был столицей одноименной Директории, одной из небольших стран, поглощенных Империей Хилайа. Когда в планетную систему вторглись Мроо, дворец и прилегающие кварталы срыли, чтобы освободить место для самого дорогого и сложного сооружения на планете.
Проспект обрывался неожиданно, уступая место неприглядного вида пустырю. Ещё в самом начале стройку обнесли пятью линиями заграждений из проволоки. Она давно проржавела, опорные столбы покосились и лишь стальные боевые башни — сестры тех, что прикрывали когда-то подступы к Вратам Хониара — угрюмо возвышались между заграждениями, над морем дико разросшегося бурьяна.
Пройти пешком здесь было бы, пожалуй, трудновато и даже на скутере пришлось проявить известную ловкость, лавируя между бетонными опорами и верхушками несокрушимых кустов. Возле самой пирамиды Генератора земля была мощена бетонными плитами, осевшими и занесенными пылью, но мертвыми, словно бы выжженными. Темная стальная стена вздымалась над Лэйми, словно склон горы. Вблизи от неё становилось кисло во рту, а мускулы сводила неприятная дрожь — ощутимые и без приборов признаки сильнейшего магнитного поля. Тем не менее, Лэйми подвел скутер вплотную и коснулся стены. Не верилось, что такая громадина имеет такую ровную поверхность, к тому же, теплую, словно живая кожа.
Генератор имел ещё одну общую с живыми организмами черту — в это монолитное сооружение, скорее выращенное, чем построенное, нельзя было войти. Вломиться внутрь силой нечего было и думать — здесь, возле центра Зеркала, его защитная мощь так возрастала, что даже мертвый металл почти уравнивался по прочности с неразрушимой живой материей. Конечно, это значило, что для механизмов внутри Генератора и подавно почти не будет сноса... но то, что любая машина рано или поздно ломается, понимали все. Генератор мог протянуть ещё тысячи лет — но, рано или поздно, Зеркало Мира исчезнет. Его природа до сих пор оставалась загадкой, хотя устройство Генератора Лэйми знал хорошо — его строительные чертежи были давным-давно найдены и выставлены в Библиотеке.
Под исполинскими плитами броневой облицовки пирамиды, достигавшими в толщину шести метров, скрывался колоссальный тороид термоядерного реактора. Оплетенный множеством труб и кабелей, он заполнял её почти целиком, питая энергией второй колоссальный тороид — Ускоритель, создающий над городом силовое поле. В пустой сердцевине тора, под центральной четверкой шпилей, помещался Проектор Зеркала. Именно излучаемые им волны — или нечто другое — придавали Зеркалу и всем, кого оно скрывало, неразрушимую прочность.
Обширный подземный ярус пирамиды занимали вспомогательные машины. В самом его центре, под Проектором, хранилось термоядерное топливо — как хвалились проектировщики, его запаса хватит на десять тысяч лет, — но большую часть подвала занимали насосы и теплообменники. Реактор излучал мало тепла — в сравнении с его мощностью — но его приходилось охлаждать водой и сбрасывать её в реку по подземным туннелям. В неизменном круговороте воды тепло переходило в воздух... а потом ускользало за Зеркало. В этом заключалось одно из самых удивительных его свойств — абсолютно непроницаемое снаружи, изнутри оно было прозрачно — хотя бы частично. Впрочем, за то, что тепло, уходящее из их мира, попадает в мир внешний, а не во что-то, что лежит вне обычных измерений, ручаться бы никто не стал...
Лэйми остановил скутер у начала широкой стальной лестницы, ведущей на плоскую крышу Генератора — там, под таинственным солнцем их мира, помещался Круг Снов. Там, в мягких удобнейших ложах, сейчас спали сновидцы, вбирая в себя неисчислимые видения Вторичного Мира. Они, конечно же, являлись во сне в любом месте Хониара — но в Круге Снов этот процесс неизмеримо ускорялся. Лэйми тоже отдал дань этому увлечению — и оттолкнуло его, как ни странно, то, что Вторичный Мир виделся ему яснее, чем остальным. Он словно проваливался в бездну — настолько крепким становился сон — а проснувшись долго не мог понять, по какую он сторону Реальности. Его сны в Круге становились удивительно сложными, нездешними, — но сам он чувствовал себя совершенно выжатым, словно комок мокрой ваты, и проснувшись еле мог двигаться. Под Зеркалом вполне можно было сойти с ума и Лэйми оставил сомнительную затею. Менее восприимчивым сновидцам, впрочем, ничего не делалось.
Он уже очень давно не бывал в Круге, но здесь, у его подножия, стоял множество раз — сначала одержимый сомнениями, потом — по ставшему его личной религией ритуалу поклонения сердцу их мира. Но, с какими бы чувствами он не приходил сюда, уходил он с одним — с облегчением. Нерушимая громада Генератора давала ему уверенность в незыблемости его маленькой Вселенной.
Убедившись, что здесь ничто не изменилось, Лэйми вернулся на проспект. Древние заграждения опоясывала широкая улица, упираясь торцами в берега реки. На ней стояло кое-что гораздо более интересное, чем безответный монолит Генератора — Арсенальная Гора, второй, после Библиотеки, центр жизни мира. Её построили как центр управления Зеркалом, но от тех пультов давно ничего не осталось — их частью разбили, частью разобрали из любопытства ещё в первые годы изоляции. Когда их значение поняли, было уже поздно... Теперь здесь трудились те, кто Вторичному и прочим мирам Библиотеки предпочитал работу с мертвой материей. Их было меньше, но их труды были гораздо более важны. Когда ресурс Генератора иссякнет, именно от Арсенальной Горы будет зависеть — быть ли их миру, и его обитатели хорошо это понимали...
