Все свободное от государственных дел время наместница теперь проводила в часовне, подле статуи короля. Он обещал, что скоро вернется, и тогда она избавится от непосильной ноши. Король будет управлять и принимать решения, а она займет свое место подле его трона. Долг королевы — ублажать царственного супруга, родить наследника и раздавать милостыню бедным — это она сумеет. Ее предназначение — быть королевой, а не наместницей, неудивительно, что она не справляется.
Завершив утреннюю молитву, Саломэ поднялась с колен, вышла из часовни и, к своему удивлению, обнаружила в коридоре Леара:
— Леар? Вот уж кого не ожидала здесь встретить, — Все знали, что свою неприязнь к жрецам Хранитель распространял и на религиозные обряды. Он всегда говорил, что если человеку нужно побеседовать с богами, Семеро его услышат и без алтарей и посредников. А если не услышат, значит, не считают достойным ответа.
Подобные убеждения, весьма распространенные в империи лет этак пятьсот назад, во времена Саломэ Десятой Благословенной, вот уже четыреста лет как считались злонамеренной ересью, о чем Хранителю, разумеется, было прекрасно известно. Иногда Саломэ казалось, что Леар нарочно бесит окружающих, выискивая достойного противника.
Злые языки говаривали, что господину Хранителю слишком спокойно живется, вот и ищет, как бы поразвлечься. А совсем уже ядовитые языки добавляли, что за такие развлечения простых смертных отправляют послужить на благо Короны в места, не пользующиеся особой популярностью.
— Похоже, это единственное место, не считая заседаний совета, где я могу встретить тебя в последнее время.
Саломэ покраснела — и в самом деле, она вот уже две недели как не появлялась в библиотечной башне, и, что самое странное, осознала это только сейчас, услышав упрек в голосе Леара. Она попыталась оправдаться:
— Я собиралась, но ты же знаешь, что сейчас происходит...
— Неубедительно. Придумай другое оправдание, если уж берешь на себя труд объяснять мне свое нежелание меня видеть.
— Нет никакого нежелания!
— Тогда ты просто обо мне забыла? Это еще хуже, чем я ожидал. Ты настолько близко сошлась с невозмутимым палачом Чангом, что старые друзья уже не нужны?
Саломэ недоуменно посмотрела на Хранителя — что-то не так, это совсем не похоже на Леара. Она знала его с детства и могла поклясться, что Леар Аэллин никогда не стал бы выяснять отношения в коридоре, упрекать, требовать внимания, и, тем более, намекать на ее отношения с Чангом. Да, последние дни она много времени проводила в его обществе, но этого требовали дела, а в словах Леара, кроме обиды, наместница отчетливо расслышала оскорбительную нотку.
Она внимательно вгляделась в знакомое лицо: все, как обычно — золотистая кожа, сохраняющая теплый южный оттенок даже в осеннюю слякоть, взлетевшие к вискам брови, сейчас соединившиеся на переносице — верный признак недовольства, черные глаза... Но выражение... Откуда взялась эта масляная пленка, затянувшая ласковый бархат взгляда, которым Леар обычно встречал Саломэ? Раньше она отогревалась душой, посмотрев ему в глаза, теперь же хотела поскорее отвернуться.
— Что с тобой, Леар? Что-то не так? Ты болен?
— Я? К сожалению, здоров. Неужели нужно быть больным, чтобы удостоиться твоего внимания.
Саломэ захотелось поскорее закончить этот неприятный разговор и она избрала самый быстрый путь:
— Я зайду к тебе сегодня вечером, а сейчас мне нужно идти, — и, не дожидаясь ответа, торопливо ушла. Хранитель смотрел ей вслед до поворота, она чувствовала его взгляд спиной, словно по платью растекалось липкое холодное пятно.
* * *
— Оставь ее в покое! Ты ничего так не добьешься!
— А как надо? Подскажи, брат, научи меня. А я взамен ослаблю кольца. — Элло рассмеялся и провел ладонью по алмазной чешуе змеи, сжимавшей Леара в огненных объятьях. — Молчишь... не хочешь помочь? Но какие между нами могут быть секреты? Ведь ты — это я. Теперь уже навсегда.
— Нет! — Леар бился в стальном захвате, но лишь сильнее стягивал узы. Змея повернула к нему треугольную узкую голову и заглянула в глаза, обдав ледяным равнодушием. Он бессильно обмяк, прекратив сопротивляться.
Элло, взрослый, в сверкающей белой робе Хранителя, наклонился к нему и насмешливо пропел:
— Мой бедный глупый младший брат. Ты умереть теперь бы рад. — И, уже обычным своим голосом, — придется подождать. Еще не время.
Леар тихо спросил, не надеясь на ответ:
— Почему?
— Потому что ты остался жив и не дал умереть мне. У меня была вечность, чтобы научиться ненавидеть. И угадай, кого я ненавижу сильнее всех? — Элло запрокинул голову и расхохотался, — скоро, брат, уже скоро. Потерпи, и я подарю тебе свою вечность.
* * *
В дворцовом парке горели костры — садовники сжигали палую листву, дым, стелясь по мокрой земле, тайком пробирался во дворец, нахально проскользнув под носом у стражи, и растекался по коридорам. Пахло гарью, прелыми листьями и вскопанной почвой, потревоженной граблями. Дамы брезгливо морщили носики, поднося к ним кружевные платочки, смоченные в духах, и приказывали слугам закрыть окна поплотнее.
Кавалеры делились на две неравные части: меньшая — бледнолицые жеманные юноши, наивно считавшие свои ужимки изысканными манерами, следовали примеру дам, а порой и превосходили их в показательной брезгливости. Большинство же мужчин не обращало на осенние костры никакого внимания, а брезгливо морщилось завидев трепетных юношей.
Старожилы при этом вспоминали мудрый указ Энриссы — молодая наместница, только взойдя на трон, сразу же обязала дворянских сыновей, не исключая наследников провинций, служить в армии на общих основаниях. Войну за Свейсельские острова, длившуюся до того тринадцать лет, она закончила за три года. Нынешним жеманником не помешало бы послужить на благо отечества.
В отличие от придворных дам, Рэйна с детства любила горьковато-пряный аромат этих костров. Они напоминали ей о прошлом — когда мать собственноручно сгребала листья в их крошечном садике позади дома в огромную кучу и позволяла дочери с головой нырять в шуршащую листву. Девочка с разбега прыгала на листья, загребала разноцветные охапки обеими руками, подбрасывала вверх и снова ныряла. Листья потом приходилось сгребать в кучу заново, но это тоже было частью игры.
Родительский дом давно уже продали, а в саду тетушки никто не играл с палой листвой. Листья сгребали в яму, сжигали, золу выгребали и высыпали на клумбы. Тетушка даже не позволяла поставить в вазу букет разноцветных кленовых листьев, упрекала племянницу в простонародных вкусах. Она признавала только оранжерейные цветы, а поскольку не могла себе их позволить, то покупала уже слегка увядшие, задешево, и цветы медленно умирали в дурно пахнущей воде, старая служанка вечно забывала наливать свежую.
Эльвин тоже любил этот запах — одну из немногих оставшийся у него осенних радостей. Раньше он мог видеть буйство красок на деревьях, кобальтовое небо с круглым солнцем посередине, ярко-желтым, как на детских рисунках. Теперь от осени ему остались только запахи, шуршание сухих листьев под ногами, да ласковое тепло сентябрьских дней. Не так уж и мало, если забыть о прошлом.
До пруда, притаившегося в самом конце парка — от ажурной ограды его отделял лишь ряд розовых кустов, садовники еще не добрались. Съежившиеся листья хрустели под ногами, гневно хрюкали лебеди, требуя подачку. В этом укромном месте нахальным птицам доставалось меньше подношений, чем их сородичам в центральном озере и каналах, лежащих вдоль главной аллеи, но лебеди почему-то хранили верность заброшенному водоему. Впрочем, тем нахрапистей они атаковали редких посетителей.
Молодой граф уже забыл, когда в последний раз вот так гулял по саду, ведя под руку красивую женщину. (Он не мог увидеть лицо своей спутницы, но не сомневался, что женщина с таким голосом должна быть прекрасна.) Они медленно прогуливались вокруг пруда, Рэйна так незаметно направляла его шаги, что Эльвину казалось, будто он и действительно сам выбирает, куда идти. Кинув кусок хлеба очередному попрошайке, чуть не сбившему их с ног, Рэйна задумчиво заметила:
— Никогда не думала, что лебеди такие гадкие птицы, несмотря на красоту. Садовники расставили вдоль пруда вазоны с цветами, а эти негодники вырвали цветы и утащили в воду, — у самого берега два лебедя терзали желтый цветочный островок.
Эльвин кивнул, отломил от булки еще кусочек и передал Рэйне:
— Похоже, чем красивее птица, тем неприятнее. Вы когда-нибудь слышали, как кричат павлины?
— К счастью не довелось, — Рэйна усмехнулась, — моя тетушка мечтала раздобыть павлина для своего садика, но дядя, узнав, что зимой его придется держать в доме, чтобы не замерз, не позволил.
Они дошли до скамейки, присели, раскидали оставшийся хлеб, Эльвин, стряхнул крошки и покачал головой:
— Вы заметили? Мы возмущаемся наглостью этих птиц, их неблагодарностью, грубостью, а все равно кормим. За красоту.
— Не только — я слышала, в Ландии их едят, — невозмутимо ответила девушка, — впрочем, с людьми точно так же. За красоту многое прощается.
Эльвин кивнул, задумавшись о своем — последнее время он часто вспоминал Клэру, намного чаще, чем когда жил с ней под одной крышей. И вспоминая, невольно сравнивал жену с Рэйной, причем сравнение каждый раз выходило не в пользу Клэры. Дружба с Рэйной, занимавшая все больше места в его жизни, заставила Эльвина вспомнить то, что он прекрасно понимал, но давно уже похоронил в дальнем уголке памяти, засыпав слоем сожалений — после его болезни их брак с графиней превратился в видимость семьи.
Сейчас Эльвин уже не мог сказать, любила ли Клэра его когда-нибудь. Тогда, восемь лет назад, он не сомневался в ее любви. Да и как можно было не поверить, видя ее счастливый взгляд? Проходя по коридорам дворца под руку с Рэйной, он погружался в прошлое — тогда за эту руку держалась другая девушка, очаровательно-капризная, с крошками миндального печенья, прилипшего к оттопыренным губкам, детским красным бантом в блестящих черных волосах. Он был влюблен, хотелось прижать ее к себе и не отпускать, целовать не отрываясь, пока не закружится сладко голова, носить на руках и дарить безделушки. А она... тогда ему казалось, что ей хочется того же самого, и что они будут счастливы.
Мать потом говорила, что Клэра никогда не любила мужа, просто хотела стать графиней Инваноса. Эльвин не верил тогда, не верил и сейчас. Клэра мечтала о красивой, богатой яркой жизни, он мог исполнить все ее мечты, и за это она любила его. Так про новорожденного говорят, что он любит мать с момента появления на свет, тогда как на самом деле ребенок начинает любить родителей много позже, а до того лишь ищет тепла и молока.
Глэдис напрасно ругала Клэру — девочка не виновата, что он невольно обманул ее. Нельзя ожидать от яркой бабочки, что она по мановению руки превратится в блеклую моль. Наверное, он мог бы помочь Клэре принять свою слепоту так же, как примирился с ней сам... Но испугался ее разочарования и предпочел отдалиться от молодой жены, зарыться в книги, исследования, опыты, переписку с учеными. Все, что угодно, лишь бы не напоминать ей лишний раз о разбитых надеждах.
Клэру хотелось целовать, а с Рэйной — разговаривать. Клэра умела болтать без умолку, а Рэйна — слушать. Говорила она редко, и только тогда, когда действительно было что сказать. Клэра думала только о себе — ее совершенно не интересовали исследования мужа, Рэйна же могла обсуждать его открытие часами.
Она заразилась его мечтой — мир, в котором не будут умирать от черной потницы и других болезней. Дивный новый мир, заселенный людьми, не ведающими страха смерти, избавленными от болезненной старости, мир, в котором дети не будут умирать от кашля на руках у матерей. "Черная потница — только начало", — страстно объяснял Эльвин, делясь с девушкой сокровенными мечтами. И она разделяла их, вместо того, чтобы посмеяться над полубезумным наивным слепцом.
В глубине души он благословлял их столкновение в коридоре — если бы не этот счастливый несчастный случай, они бы никогда не встретились. А если бы девять лет назад он не поторопился повести к алтарям шестнадцатилетнюю племянницу военачальника Тейвора, то, быть может, он мог бы сейчас... Увы, не смог бы. Женщина, которую он, на свою беду, полюбил, даже не увидев ее лица, была невестой другого.
С помолвкой что-то не складывалось — он не понимал Хранителя. Нет, графа не смущало решение Леара — незнатная, бедная, неподходящая пара для герцога Суэрсена — будь Эльвин свободен, он выбрал бы эту же девушку из сотен других. Он не понимал, почему Леар так относится к своей невесте. Казалось, Хранитель забыл, что обручился с девицей Доннер. Эльвина настолько возмущало подобное небрежение, что он несколько раз порывался упрекнуть Леара в неподобающем поведении, хотя и понимал, что такие разговоры обычно завершаются вызовом на дуэль, что в его положении невозможно.
Но останавливало графа другое — Рэйну, судя по всему, нисколько не задевала необъяснимая забывчивость жениха. Она мало походила на влюбленную женщину — Эльвин не слышал, чтобы девушка упоминала имя Леара в разговоре или жаловалась на одиночество. Быть может, она была для этого слишком хорошо воспитана... но граф не сомневался, что заметил бы ее расстройство, будь что замечать. Слепота заставляет понимать тончайшие оттенки голоса, угадывая несказанное, так же, как глухие с легкостью читают по казалось бы непроницаемым лицам.
Проходили недели, он все больше и больше сближался с Рэйной. Если по каким-то причинам они не виделись один день, он тосковал и мог думать только о предстоящей встрече. Никогда за эти восемь лет Эльвин не чувствовал свою слепоту так остро — все, что ему оставалось в ее отсутствие — вспоминать голос. Он даже не знал, какого цвета у нее волосы — не будешь же просить даму описать свою внешность. Но ему казалось, что они русые, почти пепельные, а глаза — прозрачно-голубые. Именно такое лицо вставало перед его внутренним взором.
Наконец, настал день заседания Высокого Совета, день, когда заслушают его прошение. Приехав в Сурем, Эльвин с нетерпением ждал назначенного срока, считая каждый час, проведенный в столице, пустой тратой времени, но теперь он предпочел бы ждать целую вечность. Вне зависимости от решения советников ему придется вернуться домой. Рэйна навсегда останется драгоценным, но горьким воспоминанием.
Она пришла к нему утром, когда Эльвин уже собирался уходить. До начала заседания оставалось еще несколько часов, но он хотел придти в зал пораньше, занять место среди просителей и отсчитать шаги, чтобы когда придет его очередь, выйти на середину без посторонней помощи. Не хотелось бы натолкнуться на стол.
— Я зашла пожелать вам удачи, — она подошла ближе, прохладная ладонь коснулась его шеи, — воротник сбился. Я сейчас поправлю. Вот так, — пальцы расправили кружево. Ее голос звенел от напряжения.
— Спасибо, удача мне пригодится. Тем более, что кроме вас и пожелать-то некому.
— Да, я знаю, даже Хранитель не верит, хоть и согласился помочь.
