«Поздравляю с первой добычей и первой кровью», — послышался её мыслеголос в голове у Цветанки, но в нём сквозило столько насмешливости, что новоиспечённая хищница залилась бы краской стыда, если б та была видна под густой шерстью.
«Ладно, не вешай нос, — добавила Серебрица уже миролюбивее и мягче. — Первая охота редко бывает удачной... Наловчишься, никуда не денешься. Голод не тётка, всему научит».
Цветанке досталась передняя половина оленьей туши, а более мясистую заднюю взяла себе, как и полагалось по справедливости, убившая добычу Серебрица. Силу своих волчьих челюстей Цветанка оценила как великолепную. Кости жертвы жалобно трещали под нажимом — рёбра ломались, как тонкие прутики, открывая доступ к содержимому грудной клетки. Из требухи Серебрица выбрала сочную печёнку и почки, а своей неопытной напарнице отдала сердце и лёгкие.
Сытость накрыла, как тяжёлое, но тёплое и уютное одеяло, налила тело пьянящей истомой и склеивающей веки ленью. Цветанка завалилась на бок тут же, рядом с окровавленными костями, а Серебрица посоветовала:
«Переваривать лучше в зверином облике, а перекидываться в человека сразу же после плотного обеда опасно: ты сейчас сожрала столько, сколько твоему человеческому желудку не вместить. Зато одна удачная охота позволит тебе потом легко выдержать без еды дня три-четыре даже в человеческом облике».
Цветанка с наслаждением вытянула лапы, косясь на своё туго набитое брюхо — шкура на нём натянулась, как на барабане. В целом, неважно, что добычу сегодня поймала не она, главное — голод наконец-то заткнулся и не донимал её. И не будет донимать в ближайшие три дня, а это ещё замечательнее.
Ночь нашёптывала сказки, разворачивая полотно своих чудес. Лес не выглядел кромешно-тёмным: летающие огоньки то и дело показывались из-за стволов — то были лесные духи, которых не углядеть человеческому глазу в обычных обстоятельствах. Красота оборотней, недоступная прежде Цветанкиному взгляду, открылась ей сейчас из звериного облика; раньше Марушины псы казались ей отталкивающе-страшными, а теперь, скользя взглядом по Серебрице, она понимала: прекрасное есть во всём. Разве не хороши эти длинные, стройные и сильные лапы? Под серебристой шкурой на груди бились жилы, работали мускулы, стучало сердце... Разве не мил этот тёмный нос с мягкими, чуткими ноздрями? Разве не обаятельны эти серьёзные, мрачноватые надбровья? А эти пушистые уши — просто чудо... Шрамы от когтей, к счастью, быстро посветлели и почти рассосались, став заметными лишь с близкого расстояния и придавая морде зеленоглазой волчицы воинственный, суровый вид. Если девичьему лицу они не слишком шли, то в зверином обличье Серебрица выглядела с ними вполне недурно. Можно сказать, они её даже украшали, говоря о том, что их носительница — боец, не боящийся рискнуть своей шкурой. Цветанка в порыве нежности потёрлась носом о морду Серебрицы и лизнула её в губы — таким получался поцелуй в звериной ипостаси.
«Не подлизывайся, — послышался насмешливый ответ. — В следующий раз, если не поймаешь обед сама, делиться с тобой не буду».
Цветанка обиженно отвернулась. Разве в еде сейчас было дело? К чему эта язвительность? Или Серебрица-зверь утратила всякую способность к искренним чувствам и способна сейчас думать только о потребностях плоти? Прекрасная ночь была подпорчена, и Цветанка отошла ко сну в скверном расположении духа.
...Она снова блуждала по запутанной сети осенних лесных троп, полной пронзительно-холодного тумана, и всей душой окликала ту, чьё прощение казалось недоступным сияющим сокровищем. Она не считала себя достойной этого сокровища, но нуждалась в нём, как в капле тепла среди зимней ночи, как в глотке свежего ветра среди полного безвоздушья. Оно было нужно ей, как далёкая звезда на чёрном пологе неба, раскинувшегося над одинокой холодной дорогой, которая пролегла перед ней. Угадав в тумане знакомую фигуру, Цветанка радостно рванулась навстречу... Страх в глазах подруги толкнул её в грудь жестокой невидимой рукой, а все слова, которые она пыталась сказать, туманная волчья ночь заменяла на другие, чужие и странные. Она искажала и ответы Дарёны, и Цветанка не могла понять, что та говорила — «не держу обиды» или «не прощу обиды»...
Сытость действительно обосновалась в животе прочно. На следующий день, сидя в пещере уже в человеческом обличье, Цветанка совсем не думала о том, как потушить всепожирающее пламя внутри. Там, где оно раньше полыхало, теперь теплился покой, но бескрылая, сброшенная в грязь душа покоя не знала. Где, в каких краях путешествовал по торговым делам богатый гость Соколко? Обрадовался бы он, если бы узнал, что его дочь — Марушин пёс? В солёной влажной пелене проплывали перед Цветанкой знакомые лица из того страшного лета, когда Гудок накрыло мором. Лето, подёрнутое дымом погребальных костров... Телега, доверху наполненная вязанками яснень-травы, розовое зеркало утренней зари и печальный рассказ Соколко о его не сложившейся любви... Он не знал подробностей с подмётным письмом и видел чужую могилу. Суждено ли было ему когда-нибудь узнать, где на самом деле обрела свой последний покой его лада? Он не называл тогда имён, но теперь они прозвучали, и всё встало на свои места.
Цветанка вышла из пещеры. Ноги сами вели её по лесу, а может, это свет из чертога вечернего солнца подсказывал ей дорогу. Она бежала на зов, слышимый не ушам, но сердцу, пока снова не очутилась на тихой полянке. Хранители матушкиного покоя, одетые в скорбно-тёмный, лохматый зелёный наряд, приветствовали её молчанием, и Цветанка осторожно, почтительно пожала их низко свисающие колючие лапы. Присев, гребла пальцами из влажного травяного ковра бруснику и ела кисло-терпкие, вяжущие ягоды, от которых её окаменевшее лицо кривилось, как от слёз.
Куда бы ни падал её взгляд, всюду он натыкался на стену леса. Вокруг — ни души, и от этого в животе у воровки дрожала холодная растерянность. Цветанка привыкла к толпе, она любила скопления народа: это была её «рабочая» среда, где она шмыгала неуловимой тенью, срезая чужие кошельки, а порой, когда было настроение, забавляла своих бывших и будущих жертв весёлыми песенками под звон струн. Кому петь здесь? Елям? Да и кошельков у елей не было, а в их мудром молчании Цветанке чудилась укоризна.
Некуда идти, нечего делать. Не о ком заботиться. Всюду за Цветанкой тащился её невидимый собеседник — одиночество. Ухмыляясь пустыми глазницами там и сям из-за стволов, он намекал: «Будь готова, дитя моё. Теперь я — твой единственный друг на ближайшие годы».
«Да иди ты к лешему!» — не выдержала Цветанка, замахиваясь, чтобы его отогнать.
А потом оторопело подумала: а кого? Ведь тут никого, кроме неё, не было. Этак недолго и рассудком тронуться, как Серебрица.
Вдруг откуда-то с серых туч, пронзаемых еловыми макушками, прогремело:
«Что ты понимаешь в одиночестве, глупое дитя!»
Задрав голову, Цветанка с немой смесью восторга и испуга наблюдала, как Серебрица, едва касаясь носками ног еловых лап, спрыгивала по ним, как по ступеням, а они колыхались почти незаметно, словно на них садилась лёгкая пташка. Пружинисто соскочив на землю, зеленоглазая девушка-оборотень выпрямилась перед Цветанкой во весь рост и пронзила её острым клинком взгляда.
«Ты ничего не знаешь о настоящем одиночестве, — повторила она с леденящим кровь прищуром. — С деревьями можно хотя бы разговаривать, они умеют слушать и забирать себе твою печаль. А когда даже деревья кажутся врагами — вот это и есть оно самое».
А Цветанку интересовало сейчас только одно:
«Как ты... это... сделала?» — И она изобразила пальцами в воздухе бегущие ноги.
«Это невидимые ступени, — ответила Серебрица, смягчаясь. — Хмари можно придавать любые очертания. Эти ветки, — она подняла взгляд к мохнатым еловым лапам, нависшим над их головами, — вряд ли смогут держать тебя твёрдо, как ступени, не прогибаясь под тобой, если за них не цепляться, как белка. А хмарь сможет. Благодаря ей ты сумеешь пройти и по льняной нитке, натянутой через пропасть, и по первому льду толщиной с пластинку слюды».
«Ты меня научишь этому?» — выдохнула Цветанка возбуждённо и восторженно.
«Да тут и учиться особо нечему, — хмыкнула Серебрица. — Это самое лёгкое, что можно сделать с хмарью, любой Марушин пёс это сможет. Просто думай о хмари и представляй себе плоскую твёрдую опору там, где тебе нужно. Ступеньки, площадки, уступы, мосты — что угодно».
Цветанка содрогнулась, вспомнив угольно-чёрную мглу за окном, застилавшую солнечный свет...
«А если у меня не получится... думать о хмари? — пролепетала она неуверенно. — И она меня не послушается?»
«Хмарь — липкая штука, — усмехнулась Серебрица. — Стоит только призвать её мысленно — и она уже тут, даже особых усилий не надо. Она легко приходит, а вот отогнать её порой бывает сложно. Смотри-ка — едва мы о ней заговорили, а она уже здесь».
Цветанка глянула и обомлела: между деревьями разлилось переливчато-радужное сияние, густое, объёмно-текучее, подвижное и живое. Длинными тягучими потоками оно медленно обвивало всё вокруг — обтекало ветви, огибало стволы, как пальцы или щупальца. Это было совсем не похоже на тот пугающе чёрный туман, который Цветанка помнила со времён, когда впервые попробовала отвар яснень-травы во время повальной болезни в Гудке.
«Слушай, я даже не знала, что она такая красивая!» — воскликнула она, со щекочущим рёбра изумлением дотрагиваясь до одного из радужных «щупалец».
«Ты теперь по ЭТУ сторону, — многозначительно пояснила Серебрица. — Ты видишь всё глазами Марушиного пса, а не человека».
Хмарь была совершенно неощутима и легка, как воздух, но стоило захотеть, чтобы она стала ступенькой, как та тут же уплотнилась, несколько утратив свой разноцветный блеск. На эту ступеньку можно было опереться рукой: она чувствовалась не как твёрдое вещество, а как сгусток силы, настолько плотный и напряжённый, что от него всё отскакивало, не задерживаясь.
«Да, спокойно стоять на таких ступеньках нельзя, можно только непрерывно двигаться по ним, — сказала Серебрица. — Хмарь никогда не застывает, она текуча, а потому и ты должна быть на ней подвижной. Ну, попробуй».
Страх улетел в небо, словно вытолкнутый внутренним напряжением «ступеньки». Хмарь легко подчинялась малейшим порывам воображения: стоило Цветанке мысленно нарисовать в пространстве ступеньки от земли до макушки ближайшей ели, как текучая сила тут же приняла нужную форму. Воровка попробовала поставить ногу на первую из ступенек. Это было непривычно и не совсем просто: напряжение силы не давало времени на размышления и колебания, сбрасывало ногу, и приходилось сразу же начинать быстро двигаться, чтобы удержаться на такой лестнице.
«Шевелись, шевелись, — подбадривала с земли Серебрица. — Замирать нельзя — упадёшь. Если надо всё-таки помедлить на одной ступеньке, то можно слегка переступать ногами на месте...»
У Цветанки дух перехватило от такого подъёма. Птицей взлетев до макушки ели, она уцепилась руками и ногами за гибкий ствол и принялась с хохотом раскачиваться.
«Ух-ха-ха! Вот это да!»
Море осеннего леса казалось бескрайним, а сердце рвалось в полёт над верхушками деревьев, под небесным простором. Вдруг рядом взметнулась радужная петля, захлестнула еловую макушку и потянула, сгибая, вниз... Ухватившись за этот длинный переливчатый тяж, Цветанка соскользнула на землю. Слезь она по обычной верёвке, ободранные ладони сейчас бы горели огнём, а от верёвки из хмари на руках, напротив, остался холодок. Серебрица отпустила конец тяжа, и гибкая ель со свистом выпрямилась.
«Вот это диво так диво!» — восклицала Цветанка, прыгая по полянке и играя с потоками хмари — то раскидывая их в стороны, то завязывая узлами, то спутывая в радужные клубки.
Серебрица наблюдала за её ужимками со снисходительной усмешкой взрослого. Потом ей, видимо, надоело, и она просто исчезла, растворившись между стволами, а Цветанка ещё долго не обращала на это внимания, забавляясь с новой «игрушкой» — делала везде, где только можно, невидимые ступеньки и скакала по ним. Со стороны, наверно, это выглядело так, будто Цветанка летала по воздуху...
Как Серебрица и говорила, от хмари оказалось не так-то просто избавиться: та никак не желала становиться снова невидимой, и Цветанка, увязая и путаясь в длинных переливающихся «соплях», плавающих повсюду в воздухе и норовивших обвиться вокруг лица или ног, побежала искать свою наставницу. Запах Серебрицы она уже научилась выделять среди прочих и улавливала его везде, узнав, каково это — идти по следу, как самый настоящий зверь. Это был даже не столько запах, сколько ощущение присутствия, от которого все волоски на теле становились дыбом — будто кто-то невидимый глядел в спину... Серебрица здесь была, она здесь прошла, Цветанка всем нутром ощущала в воздухе звенящий след.
«Ну, чего тебе?» — раздалось сверху, и воровка, вздрогнув, остановилась.
Серебрица расположилась в развилке толстых веток, устроившись там, как в гнезде.
«Как это всё убрать?» — спросила Цветанка, то и дело отводя от своего лица соплеобразные ошмётки хмари.
«Что, наигралась?» — хмыкнула пепельноволосая девушка-оборотень.
«Попервой-то вроде потешно, а потом... — Цветанка покосилась на радужную плеть хмари, которая своим округлым концом обнюхивала её плечо, словно живое существо. — Потом уже как-то... не по себе. Будто я рехнулась и это всё мне мерещится».
«Да, прилипчивая она, — вздохнула Серебрица. — Ну, закрой глаза и медленно дыши. Вдох... выдох... Потом открой глаза».
Последовав этому совету, Цветанка стояла, растягивая дыхание, насколько это было возможно. Когда она открыла глаза, хмарь как ни в чём не бывало плавала вокруг.
«Она всё ещё тут», — пробормотала воровка.
«Ну, ещё так подыши. Не всегда получается с первого раза».
Цветанка ещё немного позанималась дыхательными упражнениями. После нескольких подходов она с облегчением увидела, что радужное море «соплей» исчезло.
«Ну, наконец-то хмарь убралась!» — облегчённо воскликнула она.
Не тут-то было. Стоило ей сказать слово «хмарь», как между стволами снова показались безглазые «морды» радужных червей.
«О нет, опять!» — простонала Цветанка, зажмурилась и по новой принялась за вдохи-выдохи.
«Она такая, хе-хе, — послышался смешок Серебрицы. — Чуть помянешь всуе — она тут как тут. Поэтому, если не хочешь её призвать, называй её «она», «эта хрень» или «та самая» — как угодно, но только не по настоящему названию».
