По форме Арсенальная Гора, скрытая в вечной тени Генератора, была его точной копией — такая же плоская, срезанная пирамида, только в четыре раза меньше. Стены её были мраморно-бледными, глухими, без малейших признаков окон. Вдоль кромки её крыши выстроились восемь тонких стальных башен-труб, увенчанных многогранниками лазерных пушек. Лэйми знал, что эти пушки до сих пор могли стрелять...
Вход в Арсенальную Гору ничем не был закрыт, но толстенная плита террасы, нависавшая над ним громадным балконом, в любой миг могла повернуться на поперечной оси, наглухо перекрыв и его, и громадное окно над ней. Дальше, во всю длину Горы, тянулся исполинский коридор, или, точнее сказать, каньон с отклоненными внутрь стенами. Вдоль них шли в несколько ярусов террасы, соединенные поперечными мостами. На плоском потолке ослепительно ярко светились белые панели. Здесь было пусто — конечно, Арсенальная Гора и раньше не могла похвастать оживленностью, но такое Лэйми замечал впервые. Впрочем, он уже несколько месяцев не бывал здесь, слишком занятый своим Вторичным Миром...
Вход неизменно стерегли боевые звери Империи — безглазые, шестиногие, все словно отлитые из матового гибкого серебра. Убить здесь они никого не могли, а вот проглотить и пленить в своей утробе — пожалуйста. Лэйми пропуск не требовался — эти твари его знали. Как знали — хотя бы по описаниям — и ТЕХ, которых не удалось изловить. Иные их собратья стерегли Кладбище — совсем близко от Арсенальной Горы, иные бродили по окраинам мира в поисках ТЕХ. Но ТЕ необъяснимым образом ускользали от чудовищных стражей и время от времени устраивали дерзкие вылазки в обитаемые районы мира...
Опустив скутер на пол, Лэйми свернул в просторный поперечный коридор. Тот вел в главную лабораторию Арсенальной Горы — где, едва ли ни с самого начала их мира, жил и работал Аннит Охэйо, младший брат автора лунокрушения, принца Хенната. Лэйми без зазрения совести вставил друзей в придуманную им историю — если он сам там есть, то почему бы не быть и друзьям? — и именно поэтому никому не решался показать свой первый труд.
3.
В мире не было ни власти, ни вождя. Его обитатели делали, что хотели, и гуляли, где хотели. Объединить их могли только общие интересы. Но если бы вождь всё же потребовался, Охэйо, несомненно, стал бы им — по способностям, а не потому, что был четвертым, младшим сыном Императрицы. Право рождения ничего не значило под Зеркалом, где рождений не было вообще. Лэйми считал его лучшим из своих друзей, хотя встречались они редко — слишком уж разошлись их наклонности. Охэйо не выносил болтовни о Вторичном Мире, считая её глупой тратой времени. Но они знали друг друга с самого начала и одно это перечеркивало любые возможные разногласия...
Вход в лабораторию — она же и дом наследника Империи — заграждала монолитная стальная плита толщиной дюймов в восемь. Стучать по ней было бы занятием бесполезным, но, к счастью, рядом имелся звонок. Лэйми пришлось давить на него всего какую-то минуту. Потом броневая плита сдвинулась и Охэйо появился на пороге — босой, с мокрыми волосами, в черно-сером полосатом халате. Судя по его разинутому в широком зевке рту Лэйми имел глупость его разбудить.
Как и все жители Хониара, Аннит, несмотря на свой возраст, казался ловким и гибким юношей с красивым лицом полукровки. Его отец был родом из ледяных пустынь Севера, мать — из Южной Ламайа, и сочетание получилось необычное. Сочетание чувственной внешности с талантом математика также было странным и возбуждало бессознательную зависть. Волосы у Охэйо были черные, густые и блестящие, южные, кожа — молочно-белой, отливающей тусклым серебром, настолько гладкой, что его лицо казалось маской — в те, довольно редкие, мгновения, когда на нем не отражалось никаких эмоций. Длинные зеленые глаза Охэйо удивили бы всех его предков. Но главное, что отличало Аннита от остальных обитателей мира — его увлеченность. Он постоянно что-то делал и именно поэтому успевал сделать больше, чем остальные могли представить. Именно он был создателем брахмастры — оружия, которое стало как бы итоговым, потому что создать более совершенное было уже невозможно.
— А, привет, Лэйми, — сказал Охэйо, отбросив назад свои мокрые волосы — с них, словно с крыши, за ворот его халата текла вода. — Ты оторвал меня от работы. Очень важной.
— Да? По-моему, ты спал.
Охэйо улыбнулся.
— Я математик, моя работа — размышления, а думать я могу где угодно. Лучше всего мне думается именно во сне. Но иногда это так утомляет — я ведь не могу думать всё время. Сейчас я спал под душем. Это ужасно успокаивает. Ничего не снится. Я просто сплю.
— Прямо на полу?
— На надувном матраце, чудо. А не выспавшись как следует, я не смогу работать. Так что отдых, знаешь, для меня тоже важен.
Аннит создал целую науку сна. Он первым догадался спать на крыше Генератора — прямо под его кристаллическим солнцем — и обнаружил, что сны от этого становились удивительно подробными. Лэйми тоже как-то попробовал это — из любопытства — и так на свет появился Вторичный Мир.
Охэйо молча, зевая, провел его в свое жилище — очень просторное, но загроможденное машинами и приборами, нужными ему для работы. Он предпочитал всё нужное держать под руками, привычными не только к умственному труду.
— Как ведут себя наши интеллектронные программы? — спросил Лэйми. Он заметил здесь по меньшей мере восемь новых компьютеров.
Охэйо ответил с удовольствием и быстро. Судя по всему, гости посещали его теперь совсем нечасто.
— Сейчас? Нам, наконец, удалось привести в порядок те, что остались от Империи, и даже создать кое-что новое. Их пробуют приспособить к сочинению историй Вторичного Мира — как ни странно, у них получается даже лучше, чем у нас, потому что машины всегда и в точности соблюдают все правила. Единственная трудность — они очень вольно обращаются с языком. Произвольно составляют слова из частей и даже создают совершенно новые. Иногда для изложения их смысла нужна целая статья в энциклопедии, и чем дальше — тем больше. Меня попросили помочь, и я согласился, как ни странно, но разобраться сложно. Всё чаще они выдают вещи, которых им никто никогда не заказывал. Я полагаю, что они научились думать.
Лэйми промолчал. Именно разумные машины были тем, что меньше всего нравилось ему в Хониаре — не сам факт их разумности, а их творения. Большей частью это была ахинея, но последние их работы действительно содержали описания таких вещей, до которых ни один человек не додумался бы. Невесть почему, они питали непонятное пристрастие к проектам иных реальностей — более удобных, чем эта... или менее. Им было все равно, что творить, — ад или рай. Самым неприятным стало то, что машины прилагали к своим планам производственные рецепты — и некоторые казались вполне осуществимыми. Поскольку именно интеллектронные машины управляли боевыми зверями и большей частью промышленности Хониара, Лэйми не поручился бы, что все эти планы останутся только планами.
Рассуждая о худших и лучших мирах, он заметил на столе Охэйо блестящий ртутным зеркалом предмет длиной дюймов в семь. Его форму он не мог определить — в голову лезли лишь мысли о каком-то топологическом парадоксе, о фигуре, не имеющей объема.
С виду брахмастра была совсем не страшной. Она была тяжелой — как любой предмет таких размеров, отлитый из настоящего серебра — и не имела никаких видимых отверстий или деталей. Сильнейшее в Хониаре оружие его создатель не хранил нигде — он всегда держал его на виду, независимо от того, чем занимался, — и, надо сказать, поступал очень разумно.
Как объяснил ему когда-то Охэйо, брахмастра была, отчасти, живым существом. Она понимала намерения владельца — его мысли. Стоило лишь представить в деталях, что именно ты хотел бы уничтожить, — и брахмастра стреляла. Её выстрел был не простым сгустком энергии, но чем-то, наделенным сознанием. Он мог разыскивать врага, преследовать его и настичь даже в самом защищенном месте — как атомная бомба, взрыв которой поглощает одну избранную цель в четко очерченных границах; но не только. Брахмастра могла отразить удар любого сильного оружия, а вот её удар нельзя было отвести, — во всяком случае, нельзя, оставшись в живых. Но самое ценное — брахмастру нельзя было применять просто так. Сила цели хотя бы приблизительно должна была соответствовать её силе. Выстрел в беззащитного убил бы самого стрелка. Охэйо не добивался этого специально, но так получилось само собой. Он сделал лишь одну эту брахмастру и решил никогда не делать второй: заряд одной брахмастры мог остановить только заряд другой. Но при этом произошел бы взрыв такой силы, что весь Джангр разнесло бы на атомы: брахмастра черпала силу не в мире света или тьмы, а в их основе — в мире хаоса. Оно не подчинялось законам Реальности, а подчиняло их себе.
Но, пытаясь одолеть само себя, это абсолютное оружие привлекало бы всё больше и больше энергии, пока не взорвало бы саму Реальность. Впрочем, Лэйми знал, как она работает — но не почему. Охэйо объяснил ему и это — исписав сотню-другую листов бумаги формулами — но Лэйми плохо разбирался в математике. Не то, чтобы он вовсе не имел к ней способностей, но, стоило ему только попробовать углубиться в дебри алгебры, что-то в его голове яростно упиралось, уверяя, что в мире есть множество гораздо более интересных занятий. Вначале Лэйми пытался с этим бороться, но в конце концов понял, что себя не переделаешь. Он тоже смотрел в глубины мира... но иначе.
Он понимал, что Охэйо не был таким, как все. Родись он в те, мирные времена до Зеркала, его имя заучивали бы в школах, а его портреты висели бы в каждом кабинете физики. Зеркало дало ему внешность мальчишки — и время не только найти свой путь, но и пройти по нему до конца.
Сейчас крупнейший физик Джангра, и, по совместительству, наследник всеми забытого престола, непринужденно сидел на краю стола, бесстыдно зевая и скрестив свисающие вниз босые ноги. Аннит выглядел несколько не от мира сего — казалось, он всегда находился где-то и когда-то, а здесь и сейчас пребывала лишь малая его часть. Разговаривал он, скорее, с собой, чем с кем-то, раскрывая перед ошалевшим Лэйми множество тем, заранее непредсказуемых, — и при этом часто смотрел сквозь него или мимо, что, впрочем, вовсе не говорило о невнимании.
В голове у Лэйми что-то щелкнуло — он понял, наконец, что так долго собирался сделать: всего лишь задать Охэйо давно его мучивший, но в общем-то глупый вопрос.
— Аннит... — смущенно начал он, — ты так и не смог выяснить, как действует Зеркало Хониара?
Вопрос получился довольно рискованный: Охэйо был больше ученый, чем художник, скорее прагматик, чем поэт. В его понимании даже красота должна была быть функциональна. Его всегда страшно злили пустые теории — чужие или собственные — а вопрос о сущности Зеркала был в Хониаре сродни вопросу о сущности бытия. Думали о нем все, но обсуждать его вслух считалось занятием бесполезным.
Лэйми ожидал, что ответом послужит недоуменный взгляд — в лучшем случае или смех — в худшем, — но Охэйо ответил спокойно и бездумно: похоже, он думал о чем-то совершенно другом.
— Ты опять всё забыл, да? Будь Зеркало совсем непроницаемым — сила тяжести тоже исчезла бы, верно? Однако, для гравитации оно прозрачно. Это дало мне ключ. Все дело в волновых свойствах материи. Два электрона не могут находиться в одном месте — так устроен наш мир. Один атом не может войти в другой. Одна вещь — в другую. Но ведь на самом деле электрон — это и волна, и частица, устойчивое возбуждение в электронном поле. Именно оно создает потенциальный барьер на пути другого электрона. Представь теперь, что электрона нет, а есть только возбуждение в поле — барьер будет существовать точно так же!
Силовые заграждения действуют именно по этому принципу. Сверхчастотный генератор создает колебания в электронном виртуальном поле, на определенном расстоянии от передатчика они складываются — и возникает потенциальный барьер для электронов, и значит, для материи вообще. А Зеркало Мира — это набор потенциальных барьеров вообще для всех стабильных частиц, для всех взаимодействий, кроме гравитации, конечно, потому что она — свойство пространства, а не полей в нем.
— А как же объяснить тогда наше бессмертие? — спросил Лэйми. Всё это он уже слышал давно...
— Это труднее. Резонанс Зеркала ограничивает подвижность всех связанных частиц друг относительно друга — причем, чем этих связей больше, тем сильнее. Можно представить каждый "узел сложности" крючком, а резонанс, порождающий Зеркало, — эластичными нитями, которые цепляются за эти крючки, причем, не только за ближайшие, а за все сразу. Если сложность чего-то возрастает в два раза — то прочность в четыре. Живые организмы самые сложные — и, соответственно, самые неразрушимые.
— Тогда почему же мы все не окаменели?
— Именно потому, что это резонанс, а не статичное поле. Подвижность молекул сохраняется, но в ограниченных пределах. Эти сдерживающие силы возрастают с расстоянием. Как та же резинка — сначала она тянется легко, потом всё труднее. Это понятно?
— Нет. Я знаю, как устроено мое тело. Если бы Зеркало работало так просто — в нем возникли бы... противоречия, из-за которых я бы не смог вырасти. Ведь с точки зрения физики завтрак и удар ножом в сердце — одно и то же. Ввод в организм инородной материи.
— Именно, — Охэйо удивленно взглянул на него, как человек, услышавший от другого эхо собственных мыслей. — Этого я и сам никак не мог понять. Единственная возможность — гармоники Зеркала на определенном уровне как бы обретают сознание и начинают подлаживаться под потребности живого организма. Само пространство как бы становится умным. Нет, не так. Что-то в нем накладывается на Зеркало и делает его... сознательным. А это уже не имеет к физике никакого отношения. Это чья-то работа, причем, очень сложная. Если ты спросишь меня, как можно изменить физические законы, я отвечу — не знаю! Даже представления не имею, как это может быть. Чтобы представить такое, нужно быть умнее скажем... в миллион раз.
— Но кто это может быть? Бог?
— Нет. При сотворении Вселенной этого не было.
— Откуда ты знаешь?
— Потому, что эта... сознательность пространства возрастает. Совсем по чуть-чуть, но с помощью точнейших приборов мне удалось это заметить. Так вот: чтобы дойти от нуля до её нынешнего уровня нужны миллиарды лет. Два-три, примерно. Зеркало просто усилило то, что уже было заложено в свойства пространства, и это не случайно. Если у тебя есть возможность жить вечно, ты вряд ли захочешь, чтобы ей обладали все без разбору — потому, что тогда среди них окажутся и ТЕ. Поэтому ОНИ сделали так, чтобы плоды их трудов были доступны только тем, кто уже достаточно развит. Очень просто. Ключ и замок. Или как книга. Неграмотный её не прочтет.
— Так значит, ОНИ... создатели этого... умного пространства, тоже живут под Зеркалом?
— Да. Скорее всего. Только ИХ Зеркало, я полагаю, не в пример больше нашего.
