Адмиралы Арктики

Так что её легализация и карьерные амбиции развивались постепенно и параллельно. Пока для конспирации прикрываясь именем Пирогова. Не без содействия и одобрения императора. Ну, а как иначе?

А монарх тут являлся центральной фигурой, своеобразным и прямым центром притяжения интересов и сил.

После посещения Севера и неоднозначного общения с потомками, а главное, ознакомления с информацией, содержащей факты, от которых волосы вставали дыбом, Романов по-иному взглянул на некоторые вещи. И на некоторых личностей. Как из ближнего своего окружения, так и не очень.

Сказать, что императора словно подменили после поездки? Ответ — нет.

Появилась не свойственная обходительному Николаю резкость, если не сказать ожесточённость.

Спровоцированное потомками (когда в исторических хрониках его правление выставлялось как не совсем удачное, и это ещё мягко сказано) царское раздражение в первую очередь отзеркалило на самих пришельцев. Тут Романов и сам не смог сказать, что на него нашло, собираясь подумать об этом позже. Но потом столько всего навалилось, что стало не до самокопания.

А уж по приезде в Петербург скверное настроение самодержца неожиданно трансформировалось и перекинулось на окружающих. В первую очередь с полной критичностью досталось министрам и прочему чиновничьему аппарату. Неудачно подвернулись под руку кое-кто из великих князей.

Сразу были отданы приказы, в том числе о поиске и задержании неких личностей с характеристиками, говорящими об их иудейском происхождении.

На рассмотрении оказались новые законы. Романов запомнил характерные фамилии — кто верховодил в развернувшейся революционной и постреволюционной вакханалии. И теперь, как бы ни клеймили заинтересованные лица российский «ценз осёдлости», по всем выкладкам для евреев в России наступали ещё более тяжёлые времена.

Кто-то может предположить, что государь наконец-то обзавёлся неким стержнем?

Но на самом деле человеком двигал страх. За свою жизнь и, главное, за жизнь своих близких.

Страусиное «лучше бы я об этом не ведал, не знал» осталось там, позади, на следующий похмельный и трезвеющий день в вагоне, в поезде, на перегоне от Вологды.

Как, кстати, и трусливое «бросить всё… отречься… уехать… тихо и незаметно дожить где-нибудь». Потому что понимал, что не получится «тихо и незаметно», а главное — «дожить».

Изменилось ли его отношение к супруге? С виду можно сказать, что нет.

В первую очередь именно ей, осторожно, поэтапно и с глубокой горечью он поведал о ближайшем (возможном) будущем. Кстати, так полностью и не решившись описать трагедию «дома Ипатьева».

Но выдал полный расклад о её наследственном «подарке», по деликатности своей ни даже намёком не посмев выразить претензии или ещё чем обидеть.

Более того, к Аликс он стал относиться ещё более трепетно, однако и сам не замечая, что полярность его чувств всё больше смещалась к жалости. Да, он её жалел, справедливо считая, что «она же не виновата». Однако заложенные с воспитанием династические установки, когда супруга является не только любимым человеком, но и несёт своё бремя и ответственность за продолжение рода (царского рода!), тихо подъедали его прежнюю искренность. Наследственная болезнь, которую несла в себе урожденная принцесса Виктория Алиса Елена Луиза Беатриса Гессен-Дармштадская, делала ее словно бы… испорченной.

Она и сама это, кстати, понимала, чутко следя, прислушиваясь, всё тем же женским сердцем — не изменилось ли к ней отношение царя и супруга.

Но жалость такое скользкое чувство, эмоция-хамелеон, коварная подмена, которую по-своему несчастная (теперь) императрица отследить не смогла. И, наверное, это хорошо. А то мало ли что может натворить обиженная женщина, в осознании, что её разлюбили. Так и «мухой» стать недолго… «гессенской». И «гадить» начать. Поскольку знает она много, можно сказать — всё… по одной «большой, невероятной тайне».

И без того секретность при дворе оставляла желать лучшего, при вхожести туда многих из многочисленной романовской родни. И сования носа в дела государственные, политические… а уж в денежные так и того подавно.

* * *

Столица встретила солнечно, ночной дождь умыл улицы, сбил пыль. Принимающий вокзал был торжественен, несмотря на пожелание царя. Всё это так контрастировало с его настроениями. «Шустовский» хоть и качественный, но количество пересилило это самое качество — голова болела. Подали автомобиль… после опробованной великолепной машины «оттуда» — пыхтящая, тарахтящая, воняющая повозка.

И после «оттуда» какими-то другими показались лица встречающих.

Запутались приоритеты искренности.

Те «там» — такие независимые и циничные, глядящие с высоты опыта и знаний на сто лет вперёд.

И эти «тут» — привычные и узнаваемые, на виду улыбки, верноподданничество, благообразие… а на самом деле?

Вытянулся болванчиком кивающий начальник вокзала…

Церемонно посторонился городской голова…

Пузатый Алексей Александрович — великий князь, пыхтел самомнением и осторожным маслом в глазах: «Что же напутешествовал племянник по местам северным?»

И что-то там пробулькал даже, вопрошая… да Николай мимо ушей пропустил, не расслышав за гудком паровозным.

Самодовольством выставился князь Николай Николаевич, тоже «великий», нависший своим высоким ростом, чем всегда раздражал, наклонившийся в доверительном полушёпоте, заговоривший что-то о «пришельцах».

«В Аничков, в Аничков!» — бормотали мысли в голове расстроенного самодержца.

И уже трясясь по мостовой, подумал… вспомнил. — А чего это вдруг Николай Николаевич заговорил со мной об этом? Откуда ему знать? И Алексей Александрович… что-то по похожему поводу странно заметил…»

* * *

Ни в одном из новопоявившихся документов «гости из будущего» не фигурировали как «пришельцы», нигде тем более не упоминалось, откуда (из когда) они прибыли.

Официально они проходили под грифом «американцы», и в главную тайну были посвящены лишь немногие, почти единицы. Однако в самом начале, не осознавая всей важности, о секретности не так радели. Того же Авелана можно было ограничить лишь понятием «выходцы из русской Аляски». Но что сделано, то сделано.

И вот теперь выясняется, что каким-то образом встречавшие на вокзале самодержца великие князья неожиданно оказались «в курсе и в теме», говоря языком потомков.

Вопрос: «насколько в курсе» и «каким образом в теме»?

Уже пришла телеграмма о пожаре на «Скуратове», где снова выявился британский след — слишком уж целенаправленным был интерес английской разведки.

И наконец, сам царь внял, что имеется утечка информации и следует срочно принимать меры.

Примитивно вызывать на откровенную беседу этих двух «великих» подозреваемых Николай не стал, скорей всего не желая ложно обвинить, понимая, что в деле могли фигурировать и другие личности.

Озадаченный на разбирательство Ширинкин внутренне напрягался — дело нешуточное, если вдруг окажется, что лица́ царской крови, столь близко стоящие к трону, действуют в пользу иностранной державы. (Тут Евгений Никифорович мысленно применил иную формулировку: «работают на иностранную разведку», здраво придерживая язык.)

Далее. Ширинкину не составило труда выяснить, что великий князь Николай Николаевич попросту воспользовался отсутствием государя — «продавил» своим авторитетом (и нахрапом) все или почти все «кордоны секретности».

Алексей Александрович действовал более мягко и исподволь, опираясь на «важные дела» Морского ведомства, где являлся главным начальником.

Теперь следовало выявить «кто из…», конечно, не сбрасывая со счетов и других предполагаемых, но не выявленных.

Ещё в июне британский посол в России Ч. Гардинг с прискорбием сообщил в свой МИД, что начальник его канцелярии продал копию одного из дипломатических шифров[81].

Созданный в МВД России специальный секретный отдел «с целью получения доступа к иностранным миссиям в Санкт-Петербурге» продолжал «рыть», и теперь уже секретарь Гардинга обескураженно докладывал: «Сэр! Из посольства исчезают бумаги! Курьеры и другие лица, задействованные в работе нашего представительства, находятся на содержании российского департамента полиции. А также получают вознаграждение за доставку бумаг»[82].

Но бумаги шли… в том числе и куда им там, британцам, надо.

Что ж, проследим за ними, оставив пока Петербург.

Информация так и лилась руслом британской диппочты, шифротелеграфным перестуком, самотёком личной переписки.

Потянемся вместе с шпионско-политическим циклоном в сторону запада, минуя Европу, имперскую разведку Австро-Венгрии, кайзеровский заинтригованный прищур, картавое заигрывание с «русскими» французской секретной полиции[83].

Перепрыгнем через Ла-Манш, ступая на берега Темзы дождливой столицы острова и империи, в слогане которой «не заходящее солнце»…

…к отороченному ползучим зелёным мхом особняку, каменная память которого могла бы рассказать о временах Кромвеля…

…за окна, за шторы, где в полумраке тлеющего камина — лорды… или пэры… короче — сэры и снобы, в витающих «броуном»[84] летучих фракциях бренди и дорогого табака.

…где мысли-флегматики, что тот мох, ползущие по глобусу, куда простираются британские интересы…

…и неспешное обсуждение в теме последнего пакета от сэра Чарльза Гардинга.

— …из «загадочной Московии», — пошутил кто-то из…

Его не поддержали — было не до шуток.

Если посол в Петербурге не имел никаких сомнений, собирая любую информацию, вплоть до женских сплетен, то присутствующие господа испытывали неловкость друг перед другом — брать ли на веру? Какую давать оценку? Воспринимать ли всерьёз очередные сказки и мифы (хватало их из жемчужины-Индии) уже от «белых варваров»?

Вот теперь появилось нечто новое в термине — «пришельцы».

— Марсиане? — продолжал острить снова не поддержанный. — Или ошибка перевода?

Но действовали на опережение. Потому что были и факты. И не только косвенные, а и существенные. И знали — «американский ледокол» существует. Пока не обладая большей информацией, ни о его водоизмещении, ни о мощности машин. Не «вычислив», несмотря на все усилия, страну и верфь, со стапеля которой вышел этот «подозреваемый».

А потому и шпионы-агенты — на Север. И подкупы. И масло лести для дураков при императорском дворе и около. И целый крейсер — проследить за безумным походом (безумным ли?).

А в свой черёд, пока диппочта доползла от Невы до Темзы, её догнал телеграф из Норвегии, из Вадсё — вернулся «Бервик». Добрал угля и поспешил к берегам метрополии.

И что-то там с ним было не всё в порядке. В коротком шифрованном рапорте (отправленном почему-то от имени старшего артиллерийского офицера) сообщалось о пожаре на корабле, возникшем при странных обстоятельствах… без подробностей, если не сказать невразумительно. Но, вероятно, телеграфом всего не сообщишь.

Однако все неприятности с «Бервиком» (с которыми, естественно, станут разбираться по его прибытии в Скапа Флоу) затмевало сенсационное известие — русская эскадра, по всей видимости, застряла во льдах!

Об этом уже кричали заголовки норвежских печатных изданий.

Об этом уже настойчиво запрашивали из японской миссии в Лондоне: «Так ли это? Насколько выводы командира “Бервика” достоверны?»

Этой новостью уже упивались все европейские газеты, не скрывали злорадства недруги, не преминули поерничать даже почти союзники русских французы. И лишь германцы были по-деловому сдержанны.

Официальная российская сторона притихла. Словно чего-то выжидая, в то время как газеты Петербурга и других серьёзных изданий задавались вопросами, словно бы и адресованными царю: «неужели?!», «как же так?», «что же дальше?».

Одинокое возвращение «Ермака», который доковылял на одной машине до Александровска, развеяло все надежды, что «британец» навёл напраслину, и повергло общественность в уныние. Даже мальчишки-газетчики голосили без прежнего задора, раздавая на площадях пахнущую свежей типографской краской провальную весть.

Не обошлось без нагнетания страшилок: поговаривали, что одно судно затёрло льдами, и оно затонуло, что «Ослябя» потерял винты, а взбунтовавшаяся команда перебила офицеров. Усугублялось это тем, что «Ермак», ставший в Екатерининской гавани под бункеровку, взяли под охрану — никого на борт не впускали и никого (из экипажа) не выпускали. Фактически арест.

Предполагали, что будет организована немедленная спасательная экспедиция, однако «Ермак» требовал ремонта. Других столь мощных ледоколов Россия не имела.

Что докладывал капитан ледокола Рудольф Карлович Фельман адмиралу Дубасову, было неизвестно. Но вскоре «Ермак» отправился (кто-то разнюхал) на Балтийские заводские верфи. А если и задались вопросом: «зачем так далеко, не проще ли (и быстрее) провести ремонт у тех же англичан», то это всего лишь так… «разговоры-разговоры».

Дубасов же, после беседы с Фельманом, поспешил в Архангельск. И оттуда уже железной дорогой собирался везти отчёт государю лично.

* * *

Свой «арест» в Скапа Флоу получил и «Бервик» — его отвели на обособленную стоянку. Допрашивали экипаж. Изучали следы пожара.

Практически все офицеры той ночной вахты, когда случилось происшествие, погибли от ожогов. Что уже было странно (что ж за огонь-то такой?).

Удалось установить, что некоторые из людей отравились продуктами горения и умерли уже по пути домой. В том числе и командир.

Сигнальщики с юта, где в наименьшей степени распространился пожар, утверждали, свидетельствовали о разном и противоречиво.

Перед воспламенением многие слышали страшный, ни на что не похожий звук, который шёл со всех сторон и даже сверху. А один из сигнальщиков упёрся, «что именно и исключительно сверху». А также заявлял, что видел «что-то большое, похожее на летящее, грохочущее чудовище».

Состояние матроса было весьма специфично — он был крайне возбуждён, издёрган, бредил. Вскоре врачи констатировали у него помешательство.

Особых улик на палубе собрать не удалось. Установили, что крейсер не обстреливали артиллерией, не было следов минной (торпедной) атаки. Принявший командование старший артиллерийский офицер, не желая показывать потрепанный вид корабля, приказал привести его в порядок, пока они шли к Норвегии. «Бервик» выдраили так, что найдены были лишь следы нефтяного происхождения, которые вместе с остатками сажи отдали на анализ.